Декабрь 1916: Как это было В последнем, предрождественском номере года мы хотели вспомнить что-то доброе – ведь не вся же жизнь России сто лет назад была политическими баталиями в Думе, убийствами и войной – и решили разыскать свидетельства и воспоминания о том, как праздновалось Рождество до 1917 года. Хотя с начала Первой мировой войны рождественские елки осуждались как «вражеская немецкая традиция», а в 1916 были и вовсе запрещены Синодом, но праздник оставался праздником. Сегодня в номере – фрагмент дневника супруги будущего священномученика Клавдии Устиновой и отрывок из книги Владимира Набокова «Другие берега». Были и другие материалы, и размышляя над тем, что выбрать для номера, мы лишний раз убедились, что мемуары (в отличие от дневников) неизбежно несут на себе печать того лишнего знания, которое гнетет их авторов. Оборачиваясь назад, они уже знают, чем все закончилось. Поэтому воспоминания эмигрантов первой волны полны пронзительной тоской и изображают потерянную родину все более и более сказочной и прекрасной (особенно это чувствуется в шмелевском «Лете Господнем»), а мемуары тех, кто остался в России, крайне уклончиво-осторожны и описывают биографию авторов и их родственников как можно более «политически правильной». Дневники же никогда не знают, что будет дальше. И поэтому события ноября-декабря 1916 года описываются в них так, что никогда не догадаешься: через год их авторы окажутся совсем в другой стране... «Катя не приехала на Рождество, так как на железной дороге, в связи с войной, такая неразбериха, поезда, пропуская военные эшелоны, подолгу стоят на станциях» Павел и Клавдия Устиновы 24 ноября 1916 г. Все дни у нас с Павлом* заняты на работе, развлечений почти не знаем. Решили по субботам вечером собирать у себя молодежь. Этим сборищам дали название «Союз субботников», так же стал называться и рукописный журнал, который мы все издаем. Субботники посещают семинаристы, которых приглашает Павел, Лида и Верочка Даденковы, Миша Краев и Сережа Трапицын – мои приятели, соседка Александра Ивановна, иногда ее муж – прокурор местного суда. Все должны к субботе принести какую-либо статейку или рассказ. Все это читалось, разбиралось, расшибалось в пух и прах, потом подшивалось, и номер складывался в «архив». Много получается казусов. Лида Даденкова не знала, что ей писать, да и писать она не умеет. Недолго думая, она списала рассказ в каком-то журнале и торжественно прочла его, выдавая за свое творчество. Рассказ интересный и сразу вызвал подозрения. К следующей субботе этот журнал был принесен к нам, и Лида была уличена. Она расплакалась и убежала. А потом приходила ее мама – Лариса Алекс., и выговаривала нам за то, что мы так сконфузили ее дочку. Мальчишки горячились и доказывали, что это она сама сконфузила себя. Лариса Алекс. уверяла нас, что это все равно – свое ли читать или из журнала, все одна пустяковина и игрушки. Лидочка пропустила несколько суббот, а потом опять стала ходить. Мой рассказ Павел безжалостно раскритиковал. Рассказ назывался «Два письма». Доказывал, что в нем нет никакой идеи и это пустая болтовня. Зато и его рассказу «Девушка-богослов» досталось на орехи. Его героиню Леночку назвали сухарем, ходячей моралью, вообще весь рассказ навыдуман и полон «сухаризма». Дебаты были настолько горячи и бурны, что наш прокурор грозил прихлопнуть наш кружок, как незаконный и никем не разрешенный. После официальной части пили чай, кормили вечно голодных семинаристов всем, чем только могли, и начинались всякие игры. Чаще псего играли в почту, и надо посмотреть, что тут выстраивает Павел! Это просто ужас! ... За этой «почтой» бывает столько недоразумений, что в конце концов никто ничего не понимает, все окончательно запутывается, и Павел предлагает заняться спиритизмом. Павел к этой игре уже подготовился: пока все шумели и разбирали, кто и кому писал записки, Павел уже сбегал в квартиру прокурора (они живут в первом этаже, мы над ними) и упросил няньку медленно стукнуть в потолок три раза ухватом или половой щеткой. Стукнуть надо тогда, когда он сверху стукнет один раз. Няня обещает. Уже по глазам Павла я вижу, что он задумал какой-то фортель. Павел предлагает вызвать дух Шекспира и спросить его, где он сечас находится. Для того, чтобы вызвать Шекспира, он предлагает упорно думать о драматурге, не шуметь, загасить свет и ждать. Когда в темноте все замолкают, Павел каким-то замогильным голосом взывает: «Вильям Шекспир! Явись на наш призыв, поведай нам о твоем местопребывании! Если ты здесь, на мой стук в пол ответь троекратным стуком в пол!» Павел громко стучит в пол... И вдруг в напряженной тишине раздаются три удара снизу. Гнетущая тишина! «Спрашивайте! Скорее спрашивайте! Дух здесь!» – кричит Павел, но не выдерживает роли и захлебывается смехом. Зажигаем свет. Кто неуверенно улыбается, кто потрясен, и все догадываются о жульничестве. 25 декабря 1916 г. Праздник Рождества. В доме торжественность и праздничное настроение. Вечером кое-кто соберется, но милых семинаристов не будет – разъехались на каникулы по своим селам. Миша Краев говорил, что будет скучать без нашего дома. Катя не приехала, боится ехать, так как на железной дороге, в связи с войной, такая неразбериха, поезда, пропуская военные эшелоны, подолгу стоят на станциях, и Катя боялась опоздать в школу. Она что-то грустит, говорит, что это первое Рождество, когда меня нет дома, и ей не сидится дома. Я за эти дни отдохну от своей работы, побуду с Мишей, погуляю с ним. По дому я все же скучаю, в эти дни у нас было весело и оживленно. Я уже два месяца хожу в музыкальную школу, беру там уроки. Играю упражнения Ганона и даже разучиваю маленькие пьески. Но их так мало, что приходится повторять все одно и то же. Учительница больше не дает и упирает больше на Ганона. Уроки музыки мне очень нравятся. Вот и сегодня я проиграла много упражнений. Павел ушел к ректору по каким-то семинарским делам. Павел собирается съездить в Москву, узнать, нельзя ли нам устроиться там на работу и учебу. Он все мечтает, чтобы мне поступить в университет, а ему тоже в университет на медицинский факультет. Его примут сразу на 3 курс, так как он уже с высшим образованием. Ему хочется получить звание врача, чтобы потом быть одновременно духовным и телесным врачом. Из книги «Павел и Клавдия. Дневники русского священника,
безвинно казненного в 1937 году, а также его и прочие письма» --------------- * Павел Устинов, двадцатишестилетний выпускник Московской духовной академии, в 1916 году (в то время, к которому относятся опубликованные фрагменты дневника его супруги) начал работать преподавателем Вятской семинарии. За год до этого он обвенчался с Клавдией Шурыгиной; в Вятку они приехали с новорожденным сыном. В 1920 году Павел был рукоположен и стал священником в храме села Богослово Владимирской губернии, а через пять лет – настоятелем Николо-Кремлевской церкви во Владимире. В ноябре 1931 года о. Павел был арестован. После пятимесячного заключения в одиночной камере осужден Особым совещанием ОГПУ по ст. 58 на три года лишения свободы. Отбывал срок в Мариинских лагерях Новосибирской области. После возвращения из лагеря ему пришлось поселиться в Муроме (во Владимире его не прописали). В ноябре 1937 года о. Павел был вновь арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности и через месяц расстрелян в г. Горьком. Клавдия Устинова прожила до 1961 года. Она сохранила и передала детям дневники и переписку. В 2000-х годах эти документы были изданы.
«По английскому обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому подарками» Владимир Набоков с отцом, 1906 г. Мать хорошо понимала боль разбитой иллюзии. Малейшее разочарование принимало у нее размеры роковой беды. Как-то в Сочельник, месяца за три до рождения ее четвертого ребенка, она оставалась в постели из-за легкого недомогания. По английскому обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому подарками, а будила нас по случаю праздника сама мать и, деля радость не только с детьми, но и с памятью собственного детства, наслаждалась нашими восторгами при шуршащем развертывании всяких волшебных мелочей от Пето. В этот раз, однако, она взяла с нас слово, что в девять утра непочатые чулки мы принесем разбирать в ее спальню. Мне шел седьмой год, брату шестой, и, рано проснувшись, я с ним быстро посовещался, заключил безумный союз, – и мы оба бросились к чулкам, повешенным на изножье. Руки сквозь натянутый уголками и бугорками шелк нащупали сегменты содержимого, похрустывавшего афишной бумагой. Все это мы вытащили, развязали, развернули, осмотрели при смугло-нежном свете, проникавшем сквозь складки штор, – и, снова запаковав, засунули обратно в чулки, с которыми в должный срок мы и явились к матери. Сидя у нее на освещенной постели, ничем не защищенные от ее довольных глаз, мы попытались дать требуемое публикой представление. Но мы так перемяли шелковистую розовую бумагу, так уродливо перевязали ленточки и так по-любительски изображали удивление и восторг (как сейчас вижу брата, закатывающего глаза и восклицающего с интонацией нашей француженки «Ah, que c'est beau!» («Ах, какая красота!» (франц.))), что, понаблюдавши нас с минуту, бедный зритель разразился рыданиями. Прошло десятилетие. В первую мировую войну (Пуанкаре в крагах, слякоть, здравия желаем, бедняжка-наследник в черкеске, крупные, ужасно одетые его сестры в больших застенчивых шляпах, с тысячей своих частных шуточек) моя мать очень добросовестно, но довольно неумело, соорудила собственный лазарет, по примеру других петербургских дам, – и вот помню ее, в ненавистной ей форме сестры, рыдающей теми же детскими слезами над фальшью модного милосердия, над мучительной, каменной, совершенно непроницаемой кротостью искалеченных мужиков. И еще позже – о, гораздо позже – перебирая в изгнании прошлое, она часто винила себя (по-моему – несправедливо), что менее была чутка к обилию человеческого горя на земле, чем к бремени чувств, спихиваемому человеком на все безвинно-безответное, как например старые аллеи, старые лошади, старые псы. Из книги Владимира Набокова** «Другие берега» ---------------- **Писатель Владимир Набоков родился в 1899 года в Санкт-Петербурге в состоятельной дворянской семье, скончался в 1977 году в Монтрё (Швейцария). С 1919 года жил в эмиграции. Автобиографическая книга «Другие берега» опубликована в 1954 году в Нью-Йорке. Отец – Владимир Дмитриевич Набоков, юрист, известный политик, один из лидеров Конституционно-демократической партии (партии кадетов), из русского стародворянского рода Набоковых. В марте 1922 года был убит на лекции П.Н. Милюкова «Америка и восстановление России» в здании Берлинской филармонии. В.Д. Набоков попытался нейтрализовать стрелявшего в Милюкова офицера, бывшего члена «Союза русского народа» П.Н. Шабельского-Борка, но был застрелен его напарником. Кифа № 16 (218), декабрь 2016 года Ещё материалы по теме Май – июнь 1917: Свидетельства очевидцев Май 1917: «Церковная революция» Апрель 1917: Поражение кадетов Март 1917: «Приказ № 1» Март 1917: Отречение Февраль 1917: Краткая хроника Январь 1917: Затишье перед бурей Декабрь 1916: Как это было Декабрь 1916: Убийство Распутина Ноябрь 1916: Накануне катастрофы |
