Граждане утраченной родины

Интервью с Ларисой Олеговной Аккуратовой, представителем рода Беликовичей

Крайний слева – Лев Александрович Беликович, сражавшийся в рядах Вооруженных сил Юга России и ушедший из Крыма на последних кораблях

Бабушка мне несколько раз повторила имена своих родителей, и благодаря этому я через много лет смогла сделать запрос в Кишинёвский архив. И только тогда я узнала, что их расстреляли, что были расстреляны и родной дядя моей бабушки, и его жена.

В первых числах ноября исполнится сто лет с тех дней, когда корабли со многими десятками тысяч беженцев отплыли от берегов Крыма. Двоюродный брат Вашего прадеда был на одном из них?

Да, это был Лев Александрович Беликович, сын городского головы Аккермана, служивший в годы Гражданской войны в Вооруженных силах Юга России. После эвакуации из Крыма он служил в Корниловском полку в Галлиполи, а потом вернулся в свой город, в Аккерман. Там оставалась его сестра, Лидия Александровна Беликович. Она была очень известным человеком в городе, председательницей-попечительницей Александро-Мариинской общины сестер милосердия. Город тогда был под румынами, но те, кто в нём остался, чаще всего не принимали румынское гражданство, считая недопустимым нарушение ранее принесенной клятвы на верность России. Поэтому они не получали пенсии, не могли устроиться на работу (и Лев Александрович после возвращения в Аккерман из Галлиполи работал в каменоломнях). Они оставались русскими и стремились сохранить русский дух, ведь Бессарабия была русской с 1812 года. Но несколько человек из семьи ушли в «Старое Королевство», то есть собственно в Румынию. И это внесло разделение: например, из «Старого Королевства» один из членов семьи переправлялся через Дунай и приходил навещать свою мать в Аккерман. И тогда вся остальная часть семьи уходила из дома. Они считали, что уйти со своей земли – это низкий поступок, нарушение верности родине. И Лев Александрович до конца жизни чувствовал себя русским офицером. В 1940 году в Бессарабию вошли красные и расстреляли его.

Когда в 1944 году в Аккерман опять вошла Красная армия, те, кто оставался в городе, конечно, не приветствовали Советы. Они держались за что-то другое – за эту землю, за свою ответственность. Лидия Александровна никогда с Советами не шла на соглашение. Она всю жизнь преподавала французский (она закончила Сорбонну). Уже в 2010 году со мной делились воспоминаниями ученики Лидии Александровны.

А Ваш прадед оказался на советской территории?

Эта часть семьи переехала из Аккермана в Одессу. Эти города совсем близко, но они оказались по разные стороны границы. В 1919 году мои прадед и прабабушка были расстреляны красными.

Когда Вы узнали, что прадеда и прабабушку расстреляли, что двоюродный брат прадеда уходил с кораблями Врангеля и был галлиполийцем, что его расстреляли в 1940 году? Что-то из этого Вы знали, когда были девочкой?

Нет, в детстве я совсем ничего не знала. Единственное, что я запомнила из разговоров с отцом в детстве, – такие вещи запоминаются на всю жизнь – когда он сказал про Павлика Морозова: «Боже, какая же он дрянь!» И я увидела своего отца совершенно по-другому. Какие-то вещи проскальзывали, но они были мимолетны. А когда мне было 20 лет, моего отца парализовало, он потерял речь. И когда в 2008 году он скончался, мне было очень горько, что я о нем совершенно ничего не знаю. Все-таки мы жили с ним бок о бок всю жизнь, были очень дружны в моем детстве и юности, но больше тридцати лет в результате болезни он не мог говорить, и я не узнала его как человека. И это было очень горько. И вот тогда вся эта информация на меня посыпалась. Я нашла по интернету человека, который занимался историей бессарабского дворянства. Он мне переслал документы, и я постепенно все узнала. Это были 2008-2010 годы.

Неужели и бабушка ничего не рассказывала?

Последний раз я её видела, когда мне было 6 лет. Тогда она, конечно, мне, такой маленькой девочке, о судьбе своих родителей не рассказала. Она лишь сказала мне совершенно четко, повторив несколько раз: запомни раз и навсегда, твоего прадеда, моего папу, звали Владимир, как князя Владимира, а мою маму звали Ольга, так же как княгиню Ольгу. Меня это очень поразило, потому что и князь Владимир, и княгиня Ольга у меня никак не ассоциировались с живыми людьми. Она мне несколько раз повторила их имена, и благодаря этому я через много лет смогла сделать запрос в Кишиневский архив. И только тогда я узнала, что Владимира Цезаревича Беликовича и его жену Ольгу Львовну расстреляли, что были расстреляны и родной дядя моей бабушки Петр Цезаревич, и его жена.

Мне кажется, это такая страшная боль, которую трудно пережить. Может быть ещё и потому, что это все узналось так недавно. Мы как бы прикоснулись к той памяти, с которой уезжали сотни тысяч, миллионы изгнанников – памяти о залившем родную страну море крови. Они уехали с такой болью и при этом с такой любовью к России, с таким желанием ей служить. Я помню, в дневниках о. Александр Шмеман писал, что их воспитывали в мысли, что они должны послужить России.

Лев Александрович и считал, что вернулся в Россию, пусть даже она была под румынами. Он вернулся в Россию.

В последнее время мы не один раз говорили о памяти – и о той, которую хранила часть наследников первой эмиграции (они справедливо напоминают, что их предки были не эмигрантами, а изгнанниками), и о той, которая постепенно восстанавливается среди нас, живущих на постсоветском пространстве и пытающихся найти свои корни. Как Вам кажется, каковы перспективы и этих обсуждений (таких, как проходившая в Поленове конференция «Куда я вернусь?»), и этого общего взгляда в наше прошлое?

Мне кажется, то, что мы осмысливаем это, важно прежде всего для нас, здесь живущих. Потому что появилась палитра, появилась объемность того, что мы пережили. И это дает защиту от однобокого взгляда на нашу историю. Нам нужно все время понимать, что есть сложная история, сложное настоящее и сложное будущее.

Я хорошо жила в Советском Союзе, любила страну и, как и многие, считала, что мы живем в лучшей стране, в лучшем городе. У нас в семье никогда не было диссидентских настроений. И для меня было чрезвычайно важным обретение этого более объемного зрения. Я стараюсь донести это и до своего сына.

Когда я в свое время разговаривала с потомками первой волны русской эмиграции, меня поразило, что тот язык, на котором они говорят, показался мне, выросшей в Советском Союзе, более русским, «более настоящим». Потом я задумалась, почему князь Андрей и Пьер Безухов всегда воспринимались как родные люди, которые могли быть членами моей семьи, но никогда никакой герой советской литературы (при том, что я была вполне пионерской девочкой), никакой Павка Корчагин как родной не воспринимался.

Это правда.

И, может быть, то родное, что утратилось здесь за три советских поколения, может и в нас оживить более настоящее, родное, подлинное? Как какая-то прививка живого отростка, который оказался не по своей воле за границей...

Я согласна с этим. Даже то, что узнаёшь об истории через судьбу своей семьи, дало какой-то другой импульс нашей жизни. И надеюсь, что нашей молодёжи... Сейчас мой сын не хочет погружаться в прошлое нашей семьи, нашей страны, но тем не менее я вижу, что он не может от этого просто отмахнуться.

Беседовали Александра Колымагина, Анастасия Наконечная

В первом ряду: Цезарь-Антоний Антонович Беликович (1826-1904) с дочерью Анной Цезаревной и женой Ниной Петровной (урождённой Шкляревской). Во втором и третьем, верхнем ряду – их дети. Сидят: Владимир Цезаревич (расстрелян вместе с женой Ольгой Львовной в 1919 году в Одессе во время Красного террора), Николай Цезаревич старший. Стоят: Нина Цезаревна, Пётр Цезаревич (расстрелян вместе с женой в 1919 году в Одессе), Валериан Цезаревич, Дмитрий Цезаревич, Николай Цезаревич младший (выпускник Александровского военного училища, участник Белого движения. Взят в плен красными, дальнейшая судьба неизвестна).

Фото из архива семьи Беликовичей

Кифа № 10 (266), октябрь 2020 года