Искусство и вера

Сегодня, 8 февраля, отошёл ко Господу Сергей Юрьевич Юрский, один из немногих людей, соединявших в наши дни служение большому искусству и искреннюю веру. Мы публикуем интервью с ним, которое полностью было напечатано в Кифе девять лет назад

Анна Алиева: Сергей Юрьевич, актуальна ли сегодня тема общения?

Сергей Юрский: Я думаю, что это вообще главнейшая тема сегодняшнего дня. Для меня, просто в силу характера, с ней связан прежде всего разговор о потере общения. А для моих друзей, моих необычных знакомых из Свято-Филаретовского института и Преображенского братства это скорее тема необходимости общения. Но то, что и их, и меня она волнует, нас объединяет.

Для меня важно совпадение этой темы с тем, что мы отмечаем очень серьезную дату – 20-летие пастырского служения о. Георгия Кочеткова*. Если позволите, я начну именно с о. Георгия. Это имя я услышал в середине 90-х годов, когда жизнь церковная стала для меня, актера, если не частой, то, во всяком случае, регулярной. У меня были и свои тяготения, и свои сомнения, и трудности, и привыкания.

И вот, мне сказали, что есть интересный приход на углу Лубянки и бульваров и есть что-то там необычное. И имя – о. Георгий Кочетков. Я пришел в этот храм, поразился многолюдству. Да, такое бывает в праздники, скажем – в праздники во всех храмах не протолкнуться, даже подойти трудно. А тут не было никакого особого праздника, была обычная служба. Потом я пришел туда во второй, в третий раз (а у меня это просто в силу моей недостаточной и церковности, и силы веры, и всего того, чего мне не хватает – это все довольно отделено временами). И когда бы я ни пришел, я видел это многолюдство – серьезное многолюдство, порядка тысячи человек.

Я стал различать знакомые лица, мы слегка здоровались, кланялись. И уже на третий, на четвертый раз в разговорах, в паузах, в окончании службы, в перерывах внутри неё, в хоровом подхватывании очень многих песнопений и молитв – едином, дружном, я увидел что-то непривычное для меня. И услышал, что эти люди – вообще говоря все – чем-то соединены. Они близкие люди.

Очень важно, когда человек в церкви стоит и целиком внешне – или и внешне, и внутренне – воздымает глаза к небу, а остальное для него перестает существовать. Здесь было это. И было другое. Было ощущение, что я среди тех, среди кого хочу быть, и я знаю, кто они, и они знают, кто я. Я тогда еще не понимал, что это такое – община? Это не приход. Слово русское хорошее – приход. Те, кто приходят. Но по-церковному это значит – постоянно приходят.

Община – это нечто большее, чем приход. По слову; я не берусь судить по глубине, а просто внешне даже.

С.Ю. Юрский на богослужении в храме Успения Пресвятой Богородицы в Печатниках

Приход, община, а потом возникло из разговоров, из моего знакомства слово братство. Это третья ступень. И тут для меня стало, как на фотографии, которую проявляют, проступать еще одно понятие – Свято-Филаретовский институт, который был и внутри этого, и шире этого. Не все были в этом институте, но он существовал постоянно.

Чем же я отличался от этих людей? Да тем, что я был крещен в ту пору, когда церковь была рада, что кто-нибудь приходит.

И начали приходить люди. И поэтому крещение было скорее на доверии.

А здесь – доверие само собой, но есть еще другое – катехизация. То есть прохождение школы церкви. Прохождение ступеней, которые дают и право, и полное, объемное ощущение себя в церкви.

Когда я узнал, сколько длится катехизация, я, честно говоря, ужаснулся. Я приложил это к своему времени, к своим обязанностям житейским, к своей работе. Думаю: батюшки, как же это, это так трудно! Я стал этих людей расспрашивать: «Как вам это удается?» И был поражен, когда услышал простые слова, которые всегда говорятся в церкви: «С Божьей помощью», – говорили мне люди.

Но оказалось, что они могут сформулировать то, что касается катехизации, гораздо подробнее. Это интересно, это важно, это необходимо, и оглашение, и оглашенные, которые должны слушаться возгласа «Изыдите!», а потом, со временем должны, наоборот, остаться и войти. Это – те самые ступени, которые люди проходят радостно в некоторых приходах, связанных с этим институтом, в некоторых братствах. Иногда год, а иногда больше года длится это обучение своих взаимоотношений с церковью, с Богом и с верой.

Дальше я, конечно же, познакомился с о. Георгием. Я не буду все сейчас пересказывать, скажу только, что я был сам лично свидетелем на одной из служб, опять же в переполненном этом храме, который меня очень привлекал, как внедренный туда человек, второй священник, на мой непросвещенный взгляд просто на наших глазах «свихнулся». Когда начался его патологический бунт против о. Георгия.

В трудные времена неправедных прещений 1997-2000 гг. Справа налево: С.Ю. Юрский, свящ. Георгий Кочетков, А.М. Копировский

А. Алиева: Вы были там?

С.Ю. Юрский: Я был! Я видел это сам, не по рассказам. Чужой, чужой человек, которому вот все то, о чем я говорю, весь этот строй был – то ли по наущению, то ли по внутреннему его складу – невыносим.

Оказалось, что это веками освященное дело, против которого вообще никто не может восставать, разве что внешний враг, может вызвать изнутри неприятие. Потом уже на разных перекрестках жизни я встречался с людьми из других братств, связанных с этим движением, с именем о. Георгия. И я понял и ощутил самостоятельность этого служения, этой общины, этого братства. Ведь церковь в ее обычном формальном серьезном служении, вообще говоря, самодостаточна. И вопросы, скажем, культуры и особенно искусства для нее – вопросы сторонние, так же как и вопросы личного сомнения человека (а сомнения, на мой взгляд, – это прекрасно, это необходимая вещь, это тоже внутренние ступени жизни). Священник может выслушать эти проблемы на исповеди, но скажет лишь: «Постись и молись. Потому что все, что сторонне церкви, я отбросил – и ты отбрось». Здесь же я увидел другое. Я увидел то, что отличает о. Георгия от очень многих сегодняшних пастырей. Он – соединитель. Потом я это же увидел в тех, кто считает себя его последователями и учениками, прежде всего в очень близком и просто друге моем теперь о. Иоанне Привалове. Это люди, которые стремятся культуру и искусство сами в большей степени понять, в искусство принести свою веру, которую, прямо скажем, искусство до неприличия теряет. Совсем не обязательно, чтобы все люди искусства ходили в церковь. Это не приказательное дело. Но если в стране России некий уровень табуирования в искусстве нарушается совсем, если люди не чувствуют себя даже пусть не христианами, но живущими в стране, в которой корни искусства, корни культуры все идут из христианства – то это не просто потеря, это катастрофа.

При соединении вот этих двух вещей – вера-церковь и вера-искусство, вера-культура – никогда не будет полного единения, всегда будут противоречия. Потому что искусство – это вещь, которая сомнения выносит на публичное рассмотрение. Сомнения, страсти. А это людская жизнь. Она – про них, она не может идти просто по канону, который, скажем, говорит о том, что потеряв близкого человека, ты не особо страдай, страдай в меру, оплачь, но знай, что он идет к Богу. А искусство – искусство не подчиняется этому. Это противоречивая вещь. Но попытка соединить делает людей шире.

Делает людей мирских не притворяющимися не мирскими, когда они входят в церковь.

А церковных людей делает не глухими, когда они входят в мир (дескать – «я это просто перетерплю... вот они так живут, если придут в церковь, я им еще и еще раз скажу то, что знаю, а сам не буду особенно их слушать, потому что все, что они делают – грех, все, что они делают – нарушение»).

А жизнь – она и есть нарушение. Обязательное. В большом, в малом, я не говорю о преступлении, я говорю о нарушении, покаянии и том синтезе, который не знаю, каким словом определить, который есть молитва благодарственная или молитва просительная.

Вот этот соединитель, о. Георгий, стал, мне кажется, за те годы, что я его знаю, за последнее пятнадцатилетие, одной из крупных международных фигур. И его отличие не только в том, что в мире, который религиозно становится отдельным, только так, а вы иначе. Это не только экуменический дух, который приемлет существование другого, не закрывается от него, оставаясь своим и постигая себя.

Это еще и внутренний рост всех тех, кто принадлежит к этой общине. Духовный рост.

Поэтому это движение к миру в лучших – даже ошибочных иногда, но все-таки лучших, скажем, талантливых – его проявлениях.

Это попытки сблизить культуру, искусство – и церковь, Бога, веру. Такие попытки были в начале XX века, и они всегда рушились. Рушились жесткостью и излишней государственностью церкви. И рушились свободолюбием и анархизмом, который в результате вел тоже к разрушению тех, кто занимается культурой, тех, кто занимается искусством.

Это соединение того, что есть общее, присутствие при общей молитве. Принято думать: священник за нас молится, а мы присутствуем и благодарим священника. Здесь другое: мы вместе с ним, он предстоит перед нами, но мы абсолютно вместе с ним, мы не присутствуем, мы участвуем. Это я тоже наблюдал.

И наконец, это движение вглубь.

Попросту говоря, люди, которые меня все больше удивляли, прихожане этого храма, оставшиеся верными, когда общину этого храма лишили, когда пришло жесткое давление со стороны высших церковных властей, когда этот бунт безумного человека оказался почему-то очень важным для высоких чинов церкви, эти люди, сохранившиеся вокруг о. Георгия, эти отпочковывающиеся братства, которые уже живут самостоятельно – они все самостоятельны. Они личности.

Вот что меня в результате удивило в том служении, которое ведет о. Георгий и которое оказалось столь влиятельным для очень многих людей: личности.

Теоретически говорят, что христианство, родившееся из иудаизма и вступившее с ним в очень сложные и противоречивые отношения, было пробуждением личности. В Ветхом Завете был народ в целом: «мы стоим», «колено Израилево»... Здесь – личности.

Значит, это движение к Богу столь же важно, как и движение внутрь себя. Самосознание. Пробуждение самосознания. И в этом самосознании очень важно не впасть в эгоизм, для чего и нужно братство, потому что нужно коррелировать свои внутренние эгоистические открытия с открытиями других. Есть требование: интересоваться ими и сочетать взаимоотношения людей по горизонтали с усиленным движением по вертикали, т. е. к Богу, с захватом всего того, что создано людьми, т. е. с миром, т. е. с культурой и искусством, к чему, по профессии, принадлежу я.

Вот это соединительство сделало для меня о. Георгия, его мужественное, с преодолением очень многих препятствий, постоянное служение примером жизни в сегодняшнем времени. И отдельно от всего скажу о моем изумлении перед его силами, которые ну когда-нибудь должны начать иссякать, но они нарастают. Он их черпает в том, что деятельность эта содержательна. Это не бесконечный повтор того, что является заданным традицией. Это повтор, каждый раз освящающийся сегодняшним днем, сегодняшним взаимоотношением людей.

Люди всё те же. Очень много тех же людей на тех службах, которые бывают там, в институте. Ну, сколько раз можно повторять одни и те же слова молитв? Возносить их перед теми же людьми и слышать тот же ответ? Я, как актер, это понимаю. Я знаю, что в плохой пьесе на пятнадцатый раз уже что-то во рту мешает, что-то больно произносить. Хорошую пьесу можно и должно играть сотни раз. Здесь не пьеса, здесь Священное писание. И все-таки бесконечный повтор для тех же людей одних и тех же слов возможен только тогда, когда есть вот это улавливание смысла сегодняшнего дня.

Я думаю, что великолепное отличие не только в проповедях, но и в самом произнесении ритуальных, обязательных слов. Я вместе со всеми Вашими прихожанами, с Вашими братствами, с Вашими друзьями, с Вашими почитателями во многих странах, окружающих нас, и дальних странах мира, я кланяюсь Вам за Ваше служение и восхищаюсь Вами. И желаю Вам бесконечно долгого движения в этом направлении.

Оно плодотворно.

На освящении братского дома 19 августа 2008 г.

А. Алиева: Сергей Юрьевич, Вы сейчас говорили о братствах как о неких самостоятельных единицах, об их жизни. Какова роль не только о. Георгия, но и всех братств в современном российском обществе?

С.Ю. Юрский: Все, что я сказал до сих пор, носило сугубо оптимистический характер, потому что действительно все это доказано жизнью.

А теперь я, в силу моего характера, перейду к другой стороне – сомнений, а может быть, даже и пессимизма.

Есть ли их роль в обществе? И что такое общество? Общество – это что же? Народ?

Тут у меня сомнения.

То, что растет число братств, то, что сохраняется потенциал каждого братства, а это я знаю и вижу, это прекрасно. Есть ли ощущение, что будет все шире, шире, шире... короче говоря, что будет что-то похожее на партийную жизнь с последующим «голосованием и привлечением большинства на свою сторону»? Вот тут у меня нет уверенности. А иногда нет уверенности, что это нужно.

Я говорил, что братства преодолевают эгоизм человека, но есть еще некоторый эгоизм группы, которая становится самодостаточной. Эта проблема, наверное, стоит. Это я хотел бы спросить. Как на сегодняшний день, на сегодняшнем этапе – миссионерская деятельность в братствах, она существует? Если существует, то в каком виде? Наверняка должна быть. Но в каком виде?

Есть ужасная русская традиция – все делать через власть. Она многовековая, поэтому можно, скажем, попытаться спаяться с местной властью и с ее помощью миссионерствовать.

Вот тут, опять же, мои поздравления: я знаю, что ни СФИ, ни те, кто идут за о. Георгием Кочетковым, этим заниматься не будут.

Не будут. А в России это «положено».

Газета «Кифа» – хорошая очень газета, но можно бы какого-нибудь такого крупного миллионера привлечь в общину, да получить с него деньги, да не на что-нибудь, не на строительство, а на то, чтобы газета «Кифа» продавалась в аэропортах или раздавалась в самолетах. Активизироваться.

Я не верю, что церковь и братство, и искусство, и театр могут преобразовывать общество.

Это фермент, а не новая консистенция какая-то.

Это фермент. Он важен. Он существует.

Но для того, чтобы он начал действовать, чтобы он проявился, должно быть изменение желания самой массы – того, на что мы влияем.

Эти изменения пока, на мой печальный взгляд, идут в обратную сторону.

А фермент – он существует, он изготовлен, он готов действовать.

Я вижу, что люди, которые принадлежат братствам, выдерживают иногда просто физические колоссальные нагрузки – по переездам, по стоянию на долгих службах, а потом физическим работам во благо братства и общению.

Как можно выдержать? Выдерживают.

Фермент этот создан. Предполагать, что он заменит собой саму массу или массу вберет в себя, думаю, не стоит. А если вдруг это начнет происходить, по каким бы то ни было причинам, раствор станет жиже, и фермент ослабнет. Но главное – в том, что он есть, и это громадное достижение.

Фрагменты интервью были опубликованы в виде видеосюжетов на сайтах http://sfi.ru и http://psmb.ru.
Полностью интервью публикуется впервые.

Материал подготовлен А.Алиевой, С. Андросенко и др.

На чьей стороне правда

Сергей Юрьевич Юрский замечательный актёр. Он принадлежит к тому поколению актёров, которое отличалось невероятной точностью и высочайшим качеством игры – и предельной отдачей. Для этого поколения настоящих актёров игра на сцене и в кино являлась главным – так сказать, целью, а не средством к славе и безбедному существованию. Я не знаю, встречается ли это сейчас вообще.

Если покопаться в памяти, можно вспомнить много замечательных ролей Сергея Юрьевича. Мне в первую очередь вспоминаются две роли: импровизатор в «Маленьких трагедиях» Пушкина и Груздев в фильме «Место встречи изменить нельзя». Оба персонажа стоят перед глазами чрезвычайно живо и явственно. Но особенно был важен для меня – и в детстве, и в юности, и сейчас – Иван Сергеевич Груздев.

Сначала я по-детски чувствовал правоту и достоинство этого человека – и бессовестность и беспардонность Жеглова. Жеглов всегда был для меня чужд и неприятен, противен своей самодовольной уверенностью и ограниченным пренебрежением к человеку, своей животной телесностью. Позже, повзрослев, я начал понимать человеческую трагедию героя Юрского, трагедию интеллигентного человека из другой жизни, которому невозможно освоиться в новой жизни, где нет места не только неписаным законам уважения своего и чужого достоинства, впитанным с детства нормам априорной невинности человека, но фактически нет места писаным законам. Не действует ничто, что могло бы ограничить распоясавшееся хамство и зло. Юрский играет невероятно точно человека из другого мира, настолько чуждого Жеглову, что тот в принципе не может его понять и внутренне ему враждебен. Конечно, такая игра могла быть только плодом внутренней солидарности с героем, и считывалась зрителем лишь благодаря внутреннему подтексту, который невозможно было тогда произнести публично от своего имени.

Уже сейчас, в последние годы, пересмотрев фильм после чтения Солженицына, трезво представляя, как жила в те послевоенные годы страна, я стал ясно различать «третий слой», явственно и непонятно смело читаемый за очень точно произнесёнными репликами Юрского в роли Груздева. «Перестаньте... Следствие!... Вам бы только человека засадить, а кого – не имеет значения». Все реакции и движения Груздева невероятно уместны и соответствуют правде сталинского псевдоследственного беспредела. Он бросает Жеглову фразу убийственно смелую: «Все эти басни – плод вашего воспалённого воображения». Именно так и было в те времена на почти любом следствии, и, конечно, ясно, что актёры играют фактически не МУР, а вполне прозрачно передают в сценах противоборства Груздева и Жеглова мясорубку НКВД.

Актёр может, используя одни и те же слова, сказать многое – имеющий уши да слышит! – а может не сказать ничего. Сергей Юрьевич говорил. Игра Юрского мне во многом помогла ещё в детстве понять, на чьей я стороне. Я его слышал и понимал. Та правда, которая была в его игре, дала мне возможность почувствовать, а потом и понять правду жизни большую, чем кино. Когда Юрский устами Груздева произносит: «Какая чудовищная провокация!..» в ситуации уголовного следствия, не имеющего, казалось бы, ничего политического, эта фраза звучит выбивающейся, неуместной. Но теперь мне кажется, что это сказано в адрес всей советской истории. И, конечно, в жизни всё заканчивалось совсем не так, как в фильме. Если ты попал в руки следствию в те годы, то ты уже не уйдёшь. Следователь заведомо уверен в твоей вине, или, точнее, в том, что ты, такой вот отличный от следователя, должен сидеть в лагере, а ещё лучше – подохнуть. И поэтому намного правдивее финала звучит фраза Груздева, обращённая к Шарапову: «Если не жизнь мою, то хоть честь спаси».

Максим Шепелявый

Пушкинский герой

Я помню, что впервые Сергея Юрьевича увидела в нашем братском храме Успения в Печатниках, на нашей братской молитве. Он бывал там вместе с Игорем Виноградовым, главным редактором журнала «Континент», и мне казалось, что Сергей Юрьевич нащупывает какой-то «вход» в братскую молитву и в этот братский круг, в содружество, в общинную жизнь. Потому что, конечно, он уже тогда был человеком верующим, церковным, но все-таки мне кажется, что тогда для него этот опыт жизни в церкви открылся как-то совершенно по-новому. Было видно, что для него это очень серьезный опыт, и он как человек очень глубокий и стремящийся проникнуть в человеческое сердце – а без такого проникновения не было бы его гениальных ролей – стремился этот опыт проанализировать. Он старался отнестись к нему именно жизнью, а не просто «сложить его в творческую мастерскую», интеллектуальную копилку или «поставить» на какую-либо «полку». Для него, мне кажется, было важно с этим опытом что-то сделать, как-то его перетворить в себе. И тот путь, который он нашел, – я думаю, замечательный. Потому что этот открывшийся ему путь церковной жизни он принял с радостью не просто как некоторый опыт, но как определенное действие Божие в своей жизни. Я не берусь здесь судить, но мне почему-то кажется, что это именно так. Это видно и по его сердечной, искренней дружбе с отцом Иоанном Приваловым, это проявляется в его постоянной поддержке и нашего института, и всего Содружества, проявляется и в том, что и как Сергей Юрьевич писал в своих книгах и об отце Иоанне, и вообще о Содружестве, как он говорил о нашем братстве в своих выступлениях, которые мы всегда очень ценим, и в трепетном внимании и благодарности за возможность участия в нашей общей молитве – уже много лет, насколько я знаю, Сергей Юрьевич всегда, если он в это время в Москве, старается прийти на какие-то значимые, важные для Содружества события, например, новогодний молебен.

Его вклад в поддержку дела нашего института очень много значит. Он уже много лет является членом попечительского совета и всегда стремился поддерживать институт в самые трудные моменты, когда требовалось вступиться, защитить, высказаться, открыто возвысить свой голос, поддержать отца Георгия или в целом дело братства. Он все это воспринимал всегда как нечто целостное, единое, и его слово, сказанное решительно и уверено, честно, правдиво и, самое главное, с верой – оно всегда, как мне кажется, достигало до слуха тех, к кому он обращался. Слава Богу, что у нас много таких замечательных друзей, на поддержку которых мы всегда можем опираться.

Конечно, Сергей Юрьевич – мастер слова: его слово всегда очень живое, емкое и «плотное». Очень значимым был момент, когда он выступил с благотворительным концертом в часовне нашего института. Он сам назвал этот концерт «Избранное для избранных», потом запись этого концерта вышла отдельным диском под названием «Жест». И Сергей Юрьевич раскрылся в нем, мне кажется, не просто как великолепный драматический актер, но как человек, который на путях веры напряженно ищет воцерковления культуры и Христа в культуре. Это было замечательное выступление, просто удивительное. Я помню, он читал тогда Пушкина, в том числе и свои собственные переводы Пушкина на французский язык (он прекрасно владеет французским). Он сам в чем-то настоящий пушкинский  герой. Сергей Юрьевич – человек чести, и, мне кажется, это очень важно для современной – советской, постсоветской, какой угодно – культуры, в которой быть человеком чести очень трудно. И в этом, может быть, всегда воплощалась и воплощается его вера – в том, что он человек слова, не просто долга, а именно чести. А это значит, что в нем всегда рыцарство и благородство очень видны. Для многих в этом, я знаю, могла быть и есть настоящая опора. Это – подлинный пример, и мы всегда радуемся и благодарим Бога, когда наше общение, пусть такое порой «пунктирное», как-то вдруг актуализируется, и не чувствуется никакого разрыва или перерыва.

Сергей Юрьевич – человек очень искренний и горячий, творческий, ищущий, и когда он выступает – это всегда очень живое слово. И мне кажется, что он никогда не «играет» ни радость, ни искренность, ни восторг: он такой, какой есть, в общении, потому что перед лицом Божьим ничего не надо специально «представлять» и показывать. В церкви человек раскрывается какими-то удивительными гранями, и Господь действительно являет его лик, его подлинную глубину. И действительно, Сергей Юрьевич, мне кажется, очень много потрудился для того, чтобы в годы тяжелые, советские, в человеке проявился образ Божий – так, как он действительно по-евангельски может проявиться. Это происходило и в тех случаях, когда ему приходилось – как всегда, гениально – играть тех людей, которые к этому образу имели порой мало отношения. Ведь его тонкое понимание человеческой души, ее природы, душевных и духовных движений всегда показывает меру подлинного знания глубины человеческого сердца и помогает другим людям прикоснуться к этой глубине.

То, о чем я говорю, – это мое личное к нему отношение, хотя я не могу сказать, что мы как-то отдельно знакомы – нет, только в братстве. Но церковь, которая живет как братство, община, братским духом, она и позволяет действительно прикасаться друг к другу сердцем – вот как Сергей Юрьевич открылся и продолжает открываться  в таком общении. В церкви и раскрывается подлинная глубина и высота, возможности, дарования, таланты человека и его подлинный дар от Бога. Мне кажется, что в тех ролях, которые Сергей Юрьевич играл, которые, может быть, наиболее всем запомнились, проявились, с одной стороны, хрупкость, «хрустальность» человеческого сердца, а с другой стороны – его скрытая мощь.

Ему удалось то, что, может быть, редко кому удается. Он нашел и ищет, и, самое главное, в себе являет не просто «мост» между церковью и культурой – не надо этот мост специально строить – но он никогда не играет в церкви роль человека внешнего, «представителя культуры», а в своих ролях – и в театральных спектаклях, и в кинематографе – он никогда не «играет» члена Церкви, не стилизуется, не позиционирует себя как-то нарочито как человека верующего. Он всегда равен себе. И тем самым он показывает подлинную глубину человеческого сердца и возможность жить по правде и по совести (за что он, как мы знаем, претерпел в советские годы) и продолжает «распахивать» человеческое сердце, его все время «боронить», углублять, разрыхлять для евангельского семени, давая возможность этому семени упасть на благодатную почву.

 Зоя Дашевская

---------------------

* Интервью состоялось осенью 2009 г.

Источник: КИФА №4(110) март 2010 года