Семнадцатый год и семнадцатый век

Из приветственного слова ректора Свято-Филаретовского института священника Георгия Кочеткова на конференции «Соборы 1666–1667 годов и их последствия для русской церковной жизни»

 

Тематика этой конференции чрезвычайно важна. Такое обсуждение работает и на будущее, и на настоящее, и, надеюсь, на исцеление прошлого. Это самое главное. Как это сделать и можно ли это сделать в наших условиях или на это понадобится тысяча лет, никто не знает, но совершенно ясно, что православные люди задумываются над этим. Я очень надеюсь, что эта конференция будет плодотворной, братской, благодатной во Христе. Желаю вам всем вдохновения и духовного дерзновения, которое требуется всегда, когда мы говорим о таких серьёзных вещах.

Два печальных события русской истории, связанные между собой, – прежде всего борьба с нестяжателями, а потом раскол в середине XVII века – до сих пор приносят боль всем православным людям. И очень важно, чтобы весь церковный народ, а не только люди, интересующиеся историей, знал больше, понимал больше, чтобы было больше любви и меньше ожесточения, меньше обид и огорчений. Понятно, что нам всем есть в чём каяться. А в год столетия событий октября 1917 года без покаяния совсем уж невозможно обойтись. И, наверное, при этом нельзя забыть и того, что произошло в России в середине XVII века.

Из выступления игумена Кирилла (Сахарова), настоятеля храма святителя Николая на Берсеневке¹ (Москва)

Семнадцатый век, безусловно, трагедия – трагедия русского народа прежде всего. Ослабление народа, державы.

Что делать? На мой взгляд, нужны реалистичные, последовательные, небольшие шаги вперёд для того, чтобы уменьшить объём зла в этом мире. Я не говорю сейчас о перспективе какого-то объединения. Я довольно пессимистичен в этом плане. Но если что-то в этом мире было неправдой, если что-то было злом, значит, это должно быть обозначено и к этому явлению должно быть соответствующее отношение. Вспомните Декларацию 1927 года: она не была осуждена, не было покаяния по этому поводу, но ещё патриархом Алексием II было заявлено, что мы не руководствуемся сейчас этим документом в плане церковно-государственных отношений – это документ прошлого. Думаю, что Большой Московский собор с его решениями должен постепенно вытесняться на периферию канонической сферы с перспективой полного выдворения за её рамки. Это вполне возможно по аналогии с Декларацией 1927 года.

Тут уже поминали Деяние 2000 года Русской православной церкви Заграницей. В более крупном организме, таком, как Московский патриархат, такие решения труднее принимать. Поэтому небольшими шагами, но неуклонно нужно идти вперед, делать то, что реалистично, что видится вполне возможным. А там уж как Господь устроит: на всё Его святая воля.

Конференция собрала множество слушателей, и мы попросили одного из них поделиться впечатлениями

Почему Вас заинтересовала тема конференции? Это связано с тем, что у Вас есть старообрядческие корни?

Лариса Аккуратова, член Преображенского братства (Русская православная церковь): Для меня Рогожская слобода² очень близка, потому что я росла в этой среде. Мои родственники жили в Певческом корпусе, который сейчас восстановлен. И когда я ходила по Рогожскому кладбищу, у меня всегда было впечатление, что проглядывает мир, которого уже нет, – потому что бабушка моя там ходила и говорила: «Это моя одноклассница, это моя бабушка, это моя подруга...»

А что было наиболее интересно на самой конференции?

Размышления о связанности событий. Меня поразило, что это было первое разделение народа на «своих» и «чужих». И первая серьёзная эмиграция, когда наши соотечественники оказались в самых разных странах – Латвии, Литве, Швеции... Но самым важным было для меня, наверное, то, что говорил Михаил Александрович Дзюбенко. Мне было очень близко, что он пытается найти какие-то возможности диалога и показывает, что на самом деле они были всегда. Мне это, конечно, очень близко, мне бы очень этого хотелось. Может быть, это разделение до конца и не уврачуется, но, по крайней мере, поиск в этом направлении мне кажется чрезвычайно важным.

«Кифа» обратилась к участникам конференции с вопросом: «Сегодня на конференции несколько раз вспоминали слова Солженицына о том, что корни событий 1917 года лежат в событиях XVII века, что если бы не было такого разделения в Церкви и вследствие этого – в народе, так бы сильно нас не ударило в начале XX века. Как Вы относитесь к этому тезису?»

Протоиерей Иоанн Миролюбов, руководитель Патриаршего центра древнерусской богослужебной традиции: С этими словами я абсолютно согласен. После событий XVII века произошло не только разделение церкви, но и разделение общества. Общество социально расслоилось настолько, что люди просто перестали друг друга понимать. Вместо единой национальной культуры возникли разные сословные культуры – это несомненный факт. При этом переход из одного сословия в другое был весьма затруднён, а выделение духовенства в замкнутое сословие – это рана не скажу что смертельная, но чрезвычайно серьёзная. Переход из монолитного средневекового общества в общество Нового времени произошёл крайне болезненно, с решительным изменением ценностных ориентаций.

Как Вам кажется, если так много времени всё это тянется, есть ли какая-то надежда на исцеление?

Надежда у верующего человека всегда должна быть. Если у него нет надежды, то трудно назвать его верующим. Сейчас есть люди (чаще всего не в христианстве, но и в христианстве тоже), которые в своей вере ищут радикальные черты и становятся радикалами. А есть те, кто приходит к Богу и обретает целостность, понимает, что мы прежде всего христиане, а уж потом восточные христиане того или иного обряда. Если человек приходит прежде всего ко Христу, то ищет любовь и старается её находить, обретает любовь и облекает себя в любовь и к другим людям. Это никуда не пропало. И в этом есть надежда на то, что мы идём Божьим путем. Так и начинается процесс исцеления. Между теми, кто идет действительно Божьим путем, не возникает непроходимых средостений. Они чувствуют друг друга и понимают друг друга. Это зависит и от степени молитвы, какую человек в себе стяжал. Так что на каком-то уровне, может быть, не особенно это разделение и чувствуется, хотя на другом переживается очень живо.

Александр Сергеевич Лавров (Париж, Университет Париж – Сорбонна): Я глубоко в этом не уверен. Я думаю, что мы говорим о совершенно разных, не пересекающихся, или, может быть, лишь иногда пересекающихся линиях. Мы очень любим в силу некоторых традиций школьных учебников, повествующих о военных победах, идеализировать государство раннего времени. А государство раннего времени не только в Англии или во Франции, это и в России такой Левиафан, которому свойственно было пожирать и ломать. Старообрядцы оказались в этой путине не только потому, что были каким-то избранным отрядом, а потому что они стали (хотя это, может быть, горько для людей с этой идентичностью слышать) идеальной жертвой. Посмотрите, что в это время происходит в немецких княжествах, посмотрите, что мы имеем во Франции. Я не буду подбирать какие-то ассоциации: старообрядцы и янсенисты и т. д. Но государство раннего времени безумно репрессивно. Ему недостаточно просто ссылать, отрубать руки и т. д. Оно требует некоторой «всеобщей мобилизации», требует того, чтобы доносили, чтобы предавали...

Преподавая в Сорбонне, Вы затрагиваете какие-то проблемы из того круга вопросов, которые обсуждались здесь на конференции?

Во Франции, как Вы знаете, и среднее, и высшее образование носит строго секулярный характер. И курс, придуманный нами вместе с моими коллегами из Университета Париж-8, где я тогда работал – Le fait religieuх (или феномен религии) – как раз задумывался в полном соответствии с нормами этого закона. Мы должны были объяснить нашим студентам, у которых не было никакой религиозной информации, какую-то азбуку. И мы это делали. Нас было трое: блестящий специалист-исламовед, коллега, которая занималась еврейской традиционной культурой, – она читала лекции об иудаизме, а я отвечал за христианство в целом. До православия я чаще всего даже не добирался, нужно было прежде объяснить самые фундаментальные вещи.

Скажите, а сами эти вопросы кого больше интересовали? Особенно когда дело касалось нашей ситуации, здешней, русской? Были ли среди Ваших студентов потомки эмигрантов?

Да, потомки эмигрантов приходят, и у нас есть представители всех волн эмиграции. У нас есть и те, кто позавчера оказался во Франции, и третье поколение первой и второй эмиграции (Франция – это особый случай, в ней первая и вторая эмиграции как бы консолидировались).

В Болонской системе предусматривается, что курсы могут быть совершенно разного уровня. Один раз мне очень повезло: я тогда работал в блоке семинаров магистратуры, в котором начальство было очень терпимо, в том числе и к ничтожному количеству слушателей, которое собирали иные семинары. И поэтому я целый семестр мог заниматься «Житием протопопа Аввакума». У меня была небольшая группа, идеальный французский перевод (он сделан Пьером Паскалем), с которым можно работать на очень хорошем уровне. В группе были и франкоязычные, и русскоязычные студенты: один этнолог, один богослов, имеющий богословское образование, и несколько интересующихся. Я жалею до сих пор об одном - что я не протоколировал.

Насколько среди потомков эмигрантов катастрофа 1917 года до сих пор переживается болезненно, порождает вопросы - за что и почему? Ведь во Франции их окружает совершенно другая атмосфера, там никто не переживает по поводу Великой французской революции, казни короля, королевы, многочисленных представителей аристократии и сотен тысяч крестьян Вандеи...

Маленькая история, которую я расскажу, будет ответом на Ваш вопрос. Лучшего у меня просто нет. Первый вопрос на экзамене по моему курсу истории ХХ века должен быть довольно простым, по одной теме, которую мы разобрали вместе и по которой студенты читали тексты на семинаре. Я задаю что-то совсем фундаментальное: например, коллективизация, её ход, результаты. Что бы Вы могли подумать? Половина мне пишет: «это было тяжёлое испытание, из которого вышла великая держава». Половина пишет – «это была трагедия народа». 50 на 50. Я начал преподавать русскую историю в 1991 году и никогда не говорил ни слова про великую державу и великие испытания. Откуда они это взяли? Наверное, из семей, или из школьного образования. И это действительно 50 на 50: за – против, за – против.

О Французской и Российских революциях вопрос очень сложный, но юбилей Российскoй революции – это сейчас огромное событие во французском обществе. Я всё время прохожу мимо киосков и вижу иллюстрированные журналы, куда все мои коллеги пишут одну, вторую, третью, четвертую статью, возвращающую читателей к 1917 году. Это очень важная тема.

Но то, что происходит тут, в России, на мой взгляд, это как бы отсутствие юбилея.

Какой уж тут юбилей... В этом смысле старообрядческая церковь приняла очень верное по тону заявление, что воспоминание национальной трагедии невозможно отмечать в каком бы то ни было положительном смысле.

Мне трудно сказать о том, что такое здесь положительный смысл. Мне кажется, это могло бы случиться, если бы, например, целая парламентская фракция просто принесла цветы на могилу юнкеров. Было такое? Нет.

Возвращаясь к революции. Еще в 1990-х, когда я преподавал в России, я принимал экзамен кандидатского минимума у коллеги, которого очень ценю (он совершенно замечательный историк), и тот сбивался в рассказе об Октябрьской революции в Москве в самых простых вещах. И я понял, почему: перед ним был учебник, в котором советские клише уже были убраны, но на их месте не возникли новые какие-то оценки или характеристики. Я не говорю, что учебник должен быть советским или антисоветским, что в нём обязательно должны быть «наши» и «не наши». Но в этом учебнике решительно не было объяснено, кто с кем боролся в октябре 1917 года в Москве: за кого были большевики, было более или менее понятно, но было абсолютно невозможно понять, за кого были юнкера.

Историческая политика – не прихоть, историческая политика – это очень важная функция в том числе и политических элит. Её надо проводить, и даже если не хочется обидеть ни тех, ни этих – и эти вроде бы хорошие, и те неплохие – она требует сильных и неординарных жестов. Не знаю, видели ли Вы эти кадры; я их видел однажды во французском документальном фильме, и они меня глубоко потрясли. В отличие от сегодняшних дней, в послевоенное время в Польшу редко ездили западные лидеры. В Освенцим они тогда не ездили совсем. Приехал де Голль – поклонился, возложил венок – и написал несколько точных слов в Книгу памяти, ставших цитатами. Те, кому это было важно, услышали и увидели. Вот так, искренне, без попыток дать авансы «и нашим и вашим», и делается историческая политика.

Глеб Чистяков, редактор сайта «Русская вера», (Москва, Русская православная старообрядческая церковь): Мы об этом давно говорим, это мысль не одного только Солженицына. Разделение было религиозным, а в конечном итоге стало культурным и классовым. Мы же помним послепетровское время: вся элита говорит на французском языке, а низы – на русском. И естественно, эти разделения не могли существовать вечно. Они привели в конечном итоге к классовому озлоблению и к революционным событиям, которые в свою очередь привели к жертвам по всей России. То есть религиозное разделение постепенно, будто какая-то болезнь, отравляло атмосферу и разрывало русский народ. И плоды были печальными.

И каким Вы видите исцеление?

Конечно, без покаяния в этих страшных событиях, и в расколе, и в революционных событиях, оно, наверное, невозможно... Особенно это касается безбожного режима: вроде бы то, что при нём творилось, осуждено, а реально-то ни общественного порицания, ни общественного процесса не было. В каждом отдельном случае кто-то реабилитирован, а какого-то общего общественного мнения не выработано. Многие считают, что и правильно всё было: если лес рубят, щепки летят. То есть общего осознания этих событий не произошло. В 1990-е годы пытались что-то сделать, но только памятник Дзержинскому столкнули и на этом всё закончилось. Переосмысления, перерождения общества, очищения не произошло. Формально мы убрали портреты вождей, заменили на другие портреты, а системного исцеления не произошло.

Я знаю, что старообрядческая церковь выступала с заявлением, что 1917 год нельзя отмечать как праздник...

Да, было такое заявление. Там говорилось, что это год трагедии для России, пролог к безбожному режиму, к уничтожению верующих и неверующих.

Предпринимались ли в связи с этим заявлением какие-то молитвенные усилия, может быть, поминовение тех, кто погиб?

У нас в старообрядческой церкви проходят регулярные заупокойные службы по репрессированным – раз в год, во второе воскресенье после Дня всех святых совершается служба в память жертв террора и безбожного режима. Мы знаем, что и на Бутово похоронено много старообрядцев, и в других основных местах захоронений. 29 октября к Лубянскому камню ходят наши христиане: Алексей Владимирович Воробьев, преподаватель Высшей школы экономики, зачитывает имена старообрядческих священников и епископов, которые были репрессированы.

Кирилл Яковлевич Кожурин (Санкт-Петербург, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена, Древлеправославная поморская церковь): Я совершенно согласен с этим мнением, поскольку сам достаточно много занимался историей старообрядчества, изучал истоки и последствия событий XVII века. Конечно, то разделение, которое тогда произошло, оказалось катастрофическим. Впоследствии мы видим, что после церковного разделения происходит, начиная с Петровских времен, разделение культур. И если прежде наше общество было в плане культурном всё-таки достаточно цельным, со временем произошла вестернизация правящей элиты. В результате она настолько отдалилась от народа, что они заговорили на разных языках уже не только в культурном, но и в буквальном понимании этого слова. Помните начало «Войны и мира» Льва Толстого, этот салон, где все общаются по-французски? Безусловно, такое разделение не могло не привести в результате к конфликту. И то, что произошло в 1917 году и в последующие годы, например, в 1937-м, – это всё результаты. Десятилетиями, столетиями копилось, копилось это взаимное отчуждение и вылилось вот в такие трагические события нашей истории.

Как Вы думаете, что нужно сделать в будущем, чтобы преодолеть последствия этих событий?

Было бы, наверное, утопичным считать решением этого вопроса возвращение к истокам – туда, откуда мы ушли. Но, безусловно, те или иные элементы традиции сохраняются и продолжают возрождаться. В той же патриаршей церкви мы видим возвращение каких-то элементов дораскольной символики, и, может быть, даже каких-то богослужебных моментов. Но самое главное – мне кажется, должен произойти возврат к изначальному архетипу, сложившемуся при зарождении нашей русской цивилизации, когда при князе Владимире было воспринято христианство, и затем развивавшемуся вплоть до Никоновских и потом уже Петровских реформ, когда произошли все эти изменения. Я считаю, что старообрядческий архетип близок к нему.

В одном из докладов сегодня прозвучало, что хотя существовал разрыв, но не было полностью глухой стены, отгороженности, т. е. все равно знакомство, взаимовлияние присутствовало как с одной, так и с другой стороны. С середины XIX века мы видим, например, возрождение русского стиля в архитектуре, в живописи, интерес к русской истории, культуре – вплоть до интереса к русскому костюму. Помните знаменитый костюмированный бал 1903 года, в котором участвовала вся наша аристократия в костюмах времён Алексея Михайловича? И конечно, это возрождение интереса к дониконовской Руси, особенно в начале ХХ века, о многом говорит.

Михаил Александрович Дзюбенко (Москва, Русская православная старообрядческая церковь): Этот тезис, честно говоря, не верифицируем абсолютно. Как я понимаю, идея Солженицына была такова: если бы тогда не случилось раскола, то революции в России не было бы. Я, честно говоря, сомневаюсь, что революции в России вообще можно было избежать. Для этого страна должна была быть другой, поменьше... Практически все крупные страны прошли через революцию. И события XVII века уже были революцией. Что, собственно, происходило? Дело в том, что русское Новое время началось не с Петра, а со смены династии, с воцарения Романовых. У этой династии были свои задачи, в том числе задача вестернизации (в широком смысле слова). И церковный раскол, церковные события XVII века в эту общую политику вписываются.

Революция в России, – у меня есть на этот счёт своя концепция, – это нечто аналогичное смене Средневековья Ренессансом, когда патриархальная культура сталкивается с новой культурой взрывным образом. Но это очень сложно в двух словах обсуждать. Так что, на мой взгляд, слова о связи 1917 года и XVII века – это всего лишь красивый нумерологический эпиграф.

Мне кажется, старообрядчество объединило тех людей, которые, стремясь к спасению, не могли при этом никоим образом представить себе церковь в качестве «ведомства православного исповедания». Как Вы думаете, почему не получилось какого-то внутреннего примирения в те годы, когда и господствующая церковь, и старообрядческая оказались равно гонимы и имперскость приказала долго жить?

Начну с конца. А почему Вы считаете, что не получилось примирения? Вот мы сидим рядом, выступаем на одной конференции. А что ещё нужно? Патриарх Кирилл с митрополитом Корнилием тоже встречаются, в общем-то, мирно.

Дело в том, что мы как раз мыслим это примирение в традициях имперскости. Вспомним, как представлял себе это епископ Андрей (Ухтомский): вот один крестный ход идёт от храма Христа Спасителя, а другой идёт с Рогожского кладбища, и все торжественно соединяются на Красной площади. Но ведь это какой-то театр.

В реальности же было то взаимодействие, взаимопроникновение, о котором я говорил в своём докладе, и оно усилилось в годы советских гонений. Вот пример: общество «Икона» в Париже, которое возглавлял Владимир Павлович Рябушинский, донесло традиции дореформенной иконописи до наших дней, поставляло иконописцев для всей Зарубежной церкви, а те, в свою очередь, передавали эти иконы сюда. Вот оно, примирение. Оно происходит через общение, через такие встречи, как эта конференция, через совместную работу. Это происходит не сверху. Сверху могут самые разные ветра дуть. Это происходит снизу. Идёт совершенно неуклонное движение. Оно, можно даже сказать, не зависит от каких-то личных факторов. Есть те или иные люди, которые на что-то влияют, но их может и не быть, это объективное движение, вот и всё.

Что же касается «имперскости», то я уже говорил сегодня, что старообрядчество имеет, может быть, не вполне осознанный, но всё-таки «новгородский» идеал. В Новгороде была хоть и боярская, но республика. И при этом все осознавали себя членами единой церковной общины. Новгородский митрополит фактически считался главой государства, хотя государство не было теократическим. Он скреплял все государственные документы своей печатью. И этот дух – дух этой «вольной площади» - он есть в старообрядчестве. Вы скажете: «Откуда Новгород? Почему?» Новгород ведь ещё задолго до событий XVII века был покорён. Но дело в том, что многие новгородцы с семьями были переселены при Иване III в Нижний Новгород. И там всё это осталось...

--------------
¹ Старообрядный (единоверческий) приход Русской православной церкви.
² Рогожская слобода в Москве – исторический духовный центр старообрядчества.

Кифа № 13 (231) ноябрь 2017 г.