Святых чудес заветные места

или Палестинские впечатления князя П.А. Вяземского

Иордан. По преданию, это место Крещения. Фотография конца XIX века

 

Паломничество в 1848 году Гоголя в Палестину вызвало волну интереса у русских писателей. Но если его близкий друг Жуковский только выспрашивал подробности поездки, надеясь использовать увиденные чужими глазами картины и зарисовки в своих произведениях, то поэт пушкинской плеяды князь Петр Андреевич Вяземский направился по стопам автора «Мертвых душ».

Однако путешествие Вяземского имело немало отличий от странствия Гоголя, несмотря на одинаковость конечной цели – достижения Гроба Господня, и благочестивого настроя.

Гоголь ехал в Святой Град. И только в него. Никакие посторонние предметы его не интересовали. И искал он в нем, прежде всего, душевную пользу, чистую, искреннюю молитву, свободу от житейских треволнений.

Вяземский на словах вроде бы тоже не был чужд этих устремлений, но культурология – в самом широком ее смысле – захватывала его куда больше, чем прозаика. Он направился не просто в Палестину, а на Восток, легко меняя по ходу дела промежуточные цели.

Гоголь заглядывал в пропасть и о самой Палестине почти ничего не написал. Вяземский предпочитал твердую почву, к краю старался не подходить и оставил этнографические зарисовки, бытовые сценки, смешные эпизоды путешествия, описания храмов и монастырей. Правда, всего этого совсем немного. И еще он оставил стихи, в которых отразились палестинские впечатления: «Иерусалим» (1850), «Палестина» (1853), «Одно сокровище» (1853), «Александру Андреевичу Иванову» (1858).

В них он движется в русле воспоминаний:

Я видел древний Иордан <...>
Я погружался троекратно,
Молясь, чтоб и душа моя
От язв и пятен бытия
Волной омылась благодатно.
От оных дум, от оных дней <...>
Как мало свежих впечатлений
Осталось на душе моей.

(«Александру Андреевичу Иванову»)

Портрет князя П.А. Вяземского. П.Ф. Соколов, 1824 г.

«Признаюсь откровенно и каюсь: никакие святые чувства не волновали меня при въезде в Иерусалим. Плоть победила дух», – записал Вяземский в своем дневнике 4 мая 1850 года. Кроме усталости от зноя и долгой езды по горной дороге странник ничего не чув ствовал. Шум паломников (а поэт приехал в пасхальные дни, когда в Святой град пришло около 30 тысяч человек в дополнение к тем 30 тысячам, которые там жили) его только раздражал.

И все-таки путешественник нашел в себе силы сразу пойти в храм Воскресения, к Гробу Господню, чтобы потом уже вернуться в свою келью и проспать «часа два или три».

Духовные интересы Вяземского, кажется, этим посещением и ограничились. В его записках мы находим совсем немного упоминаний о молитвенных усилиях. Но они есть. Скажем, поэт добрался до монастыря св. Георгия, где есть чудотворный образ, перед которым молятся за умалишенных. И помолился за Кологривова и Батюшкова, взял по свече¹.

С некоторыми натяжками к духовной истории нашего паломника можно отнести дружбу на пароходе, следовавшем из Константинополя в Бейрут, с юродивым, «чем-то похожим на дервиша». Она оказалась для поэта утешительной, «как доказательство того, что в природе моей сохранилась какая-то первобытная простота»².

О литургии в Русской духовной миссии Вяземский записал совсем скупо: «Четверг, 18 мая. Слушали в 9 часов утра русскую обедню в монастыре св. Екатерины. Все что-то не так молишься, как бы хотелось. В Казанском соборе лучше и теплее молилось. Неужели и на молитву действует привычка? Или мои молитвы слишком маломощны для святости этих мест?»³

Обедню служил либо иеромонах Феофан (Говоров), будущий свт. Феофан Затворник, находившийся тогда в Иерусалиме в качестве помощника начальника Русской духовной миссии, либо сам начальник – архимандрит Порфирий (Успенский). Но ни с тем, ни с другим Вяземский после Божественной литургии не разговаривал. Во всяком случае, свидетельств не оставил.

Духовная жизнь Палестины не привлекает паломника. В его дневнике можно найти записи, вроде: «Здешняя греческая монашеская жизнь кажется мне несносною и вовсе ничего не говорит душе»⁴.

Душе князя говорят камни и география. Они будят в нем поэзию. И Вяземский поет о том:

Что с высоты божественной Сиона
Внимал я духом песням горних лир;
Что долго раб житейского обмана,
Послышал раз я неземной призыв,
Когда в водах священных Иордана
Омылся я, молитву сотворив.

(«Одно сокровище»)

Стихи могут прийти, а могут и не прийти. Формально же все поездки нашего странника смело можно отнести к религиозному туризму. Конечно, в святых местах поэту доводилось пересекаться и даже беседовать с интересными людьми. Но все эти встречи рифмуются скорее с этнографическими наблюдениями, нежели с духовными открытиями жаждущего живой воды человека.

Особых откровений, «одной минуты», которая была у Гоголя, у поэта не было. Но Муза постоянно сопутствовала ему. И превращала совсем непоэтичные картины в поэзию. И все это – благодаря Священной истории.

Стихотворение «Иерусалим» как нельзя лучше иллюстрирует эту мысль. Подъезжая к Святому Граду, путник повсюду видит «грустные места»:

Нагая степь, нагие горы
И диких дебрей пустота.

И сам «город молчаливый стоит как на кладбище крест».

Но в глубине нерадостного пейзажа живет память о земной жизни Спасителя и Воскресении. И одно напоминание о Гефсиманской долине и Елеонской горе придает картине метафизическое измерение.

Вяземский солидарен с Гоголем в характеристике блеклых, по сравнению с Италией, красок Палестины. Но, как и у великого прозаика, у него встречаются великолепные зарисовки. Особое внимание поэт обращает на сияние иерусалимского неба. «Здесь нельзя сказать "голубой воздух", а золотой; особенно перед захождением солнца воздух озлащается. Солнце не садится как в других местах, в облака: оно на чистом небе потухает... Маслины темнеют в золотом сиянии воздуха, и долина вообще пересекается длинными тенями и золотыми полосами... При возвращении нашем в Иерусалим стены его чудно озлащались сиянием заходящего солнца. Нигде и никогда не видал я такого золотого освещения»⁵.

Небо вызывает восторг, а вода притягивает. Когда зимой Кедрон наполняется водою, арабы бегут к нему и проводят часы в радостном созерцании, записывает Вяземский чьи-то слова. А вот и его собственные наблюдения: «В городе сохранилось несколько арабских фонтанов, но уже без воды <...> Здесь видно, что честят саму воду – этот Божий дар, благодатный особенно в земле, <...> где дожди редки и солнечный зной высушает воду <...> Из Соломоновых прудов проведена вода в Иерусалим <...> Все сокровища Соломона погибли, а с ними и все богатства и почти все памятники древнего <...> Иерусалима; но вода Соломона утоляет еще жажду позднейших потомков его»⁶.

Особую роль в топографии Палестины играют источники. И многие дневниковые записи приводят к ним. Один вызывает в памяти евангельские реминисценции: «У источника Богоматери нашли мы библейскую картину: несколько молодых поселянок в синих своих сарафанах мыли белье свое. Может быть, и Пресвятая Дева тоже мыла тут белье свое и пеленки божественного младенца»⁷.

Другой, помимо новозаветных отсылок, интересен этнографическим поворотом: «Ездил по дороге в Газу на источник святого Филиппа, где Филипп окрестил евнуха царицы Эфиопской». Близ источника растет прекрасное ореховое дерево, под которым отдыхали бедуины. «...Сигары мои и моя зрительная трубка, которая их очень удивляет, заводят тотчас между нами дружелюбивые отношения... Дам им сигарку выкурить, дам им посмотреть в трубку, и прикладывая руку к сердцу, изъявляют они мне свое удовольствие и свою благодарность».

Третий напоминает о хозяйственной деятельности арабов, которая не сводится только к выращиванию овощей и фруктов и имеет культовое измерение. Так, по дороге к источнику, где Мария останавливалась с Иосифом по пути в Египет, Вяземский проезжает долину. «В долине арабы сажают розы, которые снабжают розовою водой монастырь Св. Гроба. Если обоняние имеет особенное влияние на память, и запахи возбуждают в ней воспоминания, то розовая вода будет отныне живым источником для нас иерусалимских воспоминаний и поклонений. На Св. Гробе и на Голгофе всегда благоухает розами, и монахи, кроме того, вспрыскивают вас розовою водою».

Надо заметить, что, размышляя о Палестине, поэт нередко транслирует сложившиеся в русском обществе представления. Так, он пишет о необходимости организовать в Иерусалиме русский монастырь «с приличным службе нашей благолепием, с певчими»⁸. Идея, что называется, витает в воздухе. Ее продвигает в высоких инстанциях начальник Русской духовной миссии о. Порфирий (Успенский). Возможно, наш паломник услышал ее от русского посланника в Константинополе В.П. Титова, в компании которого пытался добраться до Афона.

Вяземский пробыл в Палестине чуть меньше, чем Гоголь – 35 дней. Но если автор «Выбранных мест», во многом благодаря покровительству российского консула Базили, прошел мимо межконфессиональных трений, то поэту они бросились в глаза. Ему было прискорбно видеть, что армяне, католики и православные греки не могут договориться о починке крыши храма Гроба Господня и готовы перегрызть друг другу горло.

«Владычество турок здесь спасительно. Они сохраняют здесь по крайней мере видимый внешний мир церквей», – записывает он.

Вяземский замечает приниженное положение христиан, о чем свидетельствует такая малозаметная деталь, как отсутствие колокольного звона. Даже в храме бьют в доску, чтобы сзывать к службе.

И все-таки, по мнению поэта, преждевременное изгнание турок из Святого Града и из Царьграда было бы событие скорее пагубное, нежели плодотворное.

Он не сомневается в том, что Святой Град будет «избранным местом для проявления воли Его и судеб»⁹. Но призывает спешить медленно.

В решении восточного вопроса Вяземский поддерживает политику императора Николая I. Он искренне не понимает, почему Запад ополчился на Россию. И в связи с Крымской войной пишет ряд статей в европейские журналы, пытаясь оправдать действия русского правительства. Статьи эти, по вполне понятным причинам, не были напечатаны в западной периодике, но позже Вяземский собрал их в отдельную книгу «Письма русского ветерана». Автор считал, что православная держава вправе покровительствовать православным подданным Османской империи. Что историческое движение на Восток оправданно не только геополитически, но и теологически. И что политика России по отношению к своему мусульманскому соседу основана на принципах правды и справедливости. О том, что это все-таки колониальная политика, Вяземский не очень задумывался.

Крымскую войну автор напрямую связывал с Палестиной, с важностью для России мест поклонений в структуре ее религиозной жизни.

Но что значили для самого Вяземского святые места? Считал ли он их подлинными?

Поэт прекрасно понимал, что «от древнего города осталось разве несколько камней, и те, может быть, с прежнего места перенесены на другое». К тому же в Евангелии «глухо и неопределенно означаются местности, а в подробности и с точностию исчисляются события, деяния и слова». Поэтому ему было вполне довольно, что «главные окрестности его, упоминаемые в Евангелии, те же».

Ко всем артефактам, связанным с местными традициями, поэт относится подозрительно. Также как и к сопутствующим им легендам: «Я готов верить всем преданиям и охотно принимаю их, когда они не сливаются с чудесами. Чудесам верю, но только тем, которые прописаны в Евангелии; а приписным чудесам не чувствую в себе ни желания, ни способности верить. <...> Сам Христос не был расточителен на чудеса», – объясняет он свой скептицизм.

Вяземский облазил все окрестности Иерусалима. Был на месте будущего русского Горнего монастыря, посетил Вифлеем. Поднялся на Елеонскую гору и «обошел ее кругом по вершине, карабкаясь по камням».

Побывал он и на Иордане. «Говорят, что в кустах, осеняющих Иордан, водятся соловьи, – пишет он в своем дневнике, – но меня, по крайней мере, пением своим они не приветствовали. Зато наслушался я ослов и верблюдов и необычайно громкого кваканья лягушек».

Стиль Вяземского, по виду спокойный и строгий, дышит лукавинкой и беззаботностью. Риторические фигуры сводят и разводят понятия, одна словесная картина сменяет другую, и мы с улыбкой и радостным сердцем скользим все дальше и дальше во времени и пространстве.

И вот приходит час прощания с Иерусалимом. «Здесь нужно было бы непременно прожить год, чтобы ознакомиться с святыми местами. И почему бы не прожить?», – спрашивает сам себя Вяземский.

Поэт не сомневается, что поездка в Святой Град принесла ему пользу: «Всякое путешествие, если предпринимаешь его не с какою специальною целью в пользу науки, есть удовлетворение суетной прихоти, бесплодного любопытства. Одно только путешествие в святые места может служить исключением из этого правила. Иерусалим как бы станция на пути к великому ночлегу». Тут укрепляешь душу «напутственными впечатлениями и чувствами»¹⁰.

«Можно без умиления и особенного волнения въехать в Иерусалим, но нельзя без тоски и глубокой скорби проститься с ним, вероятно, навсегда», – записывает он 23 мая 1850 года.

На следующий день поэт отправляется в дорогу. Путь его лежит в Бейрут, в гостеприимный дом Базили.

Борис Колымагин

-----------------

¹ Святые места вблизи и издали: Путевые заметки русских писателей I пол. XIX в. / Сост. К. Ургузова. – М.: «Восточная литература» РАН; Школа-Пресс, 1995. С. 275. Петр Александрович Кологривов – отчим В.Ф. Вяземской, жены поэта, отставной полковник. Константин Николаевич Батюшков – поэт, много лет страдал душевным заболеванием.

² Там же. С. 269, 270.

³ Там же. С. 272.

⁴ Там же. С. 270.

⁵ Там же. С. 271.

⁶ Там же. С. 274.

⁷ Там же. С. 270.

⁸ Там же. С. 265.

⁹ Там же. С. 264.

¹⁰ Там же. С. 272.

Кифа № 14 (216), ноябрь 2016 года

Ещё материал по теме:
Гоголь на Святой земле