Белые мученики

Интервью с главой Архиепископии православных русских церквей в Западной Европе архиепископом Иоанном (Реннето)

Проповедь протопресв. Виталия Борового в часовне ВСЦ в Женеве. 1981 год.

 

Владыка, не могли бы Вы рассказать, как Вы познакомились с отцом Виталием Боровым?

Я познакомился с отцом Виталием, когда он был представителем Московской патриархии во Всемирном Совете Церквей. Он участвовал в предсоборной встрече, а я с 1975 года жил в Женеве. Он был известным богословом, и он много работал с русской делегацией. Но самое яркое мое воспоминание – это наша встреча на Всемирном Совете Церквей, когда я его спросил, что он думает о том, что произошло на прошедшей незадолго до этого конференции. И он мне ответил: «Все лицемеры, сплошное лицемерие». Он мог очень резко высказываться. Это был замечательный человек и очень прямой.

Я помню ещё, как я попросил его привезти мне книгу о Максиме Исповеднике, изданную в XIX веке, одно из лучших исследований на эту тему. И он сказал: «Да, да, я постараюсь». Некоторое время спустя он мне позвонил и сказал: «Вы знаете, я пытался, но на таможне у меня ее забрали, потому что такие старые книги запрещено вывозить». Его это очень огорчило.

Самое же главное – он пытался найти настоящие ответы на богословские вопросы, гораздо серьезнее, чем это делают сегодня.

Отец Виталий много говорил о новой христианизации России.

Да, мы говорили об этом. Он считал, что церковь пережила очень тяжелое время и нужно восстановить силу, динамику жизни церкви. Но это скорее был вопрос не того момента, а будущего, потому что в его время были очень серьезные преграды, всё было очень закрыто, и церковь не могла исполнять свою миссию. Но он мне говорил также, что ему кажется, что все то, что было сделано в богословии до революции, позволяло церкви в советское время жить, это «запас», это то, что подпитывало. И что это смутное время Церковь могла пережить благодаря «запасам» – благодаря тому, что было сделано раньше. У него было осознание того, что трудно передавать веру, потому что он жил в очень сложное время.

Что же касается нашего времени, я думаю, что надо говорить не о христианизации и не о миссии, а скорее о свидетельстве. Я думаю, что Церковь снова займёт своё место в обществе, но только через свидетельство, а не через такие вещи, как устрашение. В наше время этого уже не должно быть.

У людей есть такая внутренняя свобода (философская, мысленная), что это может происходить только через христианское свидетельство, которое должно быть открытым.

Мы должны свидетельствовать не о том, что церковь – закрытое пространство, а о том, что церковь открыта. Необходимо, чтобы христиане были в радости, чтобы их жизнь была привлекательна, чтобы они могли явить своей жизнью, что христианство – это живой опыт жизни во Христе.

Это должно приходить также и через священников: священники должны не устрашать людей, не загонять их в «загон», не навешивать ярлыки и не объяснять людям, что они спасены не будут, а свидетельствовать радостно, счастливо о христианской жизни. Радость – это очень важно.

И еще – церковная иерархия должна быть с народом заодно. И епископы должны быть миссионерами через своё свидетельство, через то, как живут; они должны быть гораздо проще. Очень плохие привычки теперь привились в церкви – она живет как бы в закрытой среде и редко встречается с действительностью. А в действительности люди страдают, у них сложности с работой, в семье, очень много вопросов. Роль церкви не в осуждении этих людей, а в том, чтобы быть милостивыми и принимать всех, в том числе страдающих и немощных, а не только здоровых в нравственном смысле. Я думаю, что церковь должна это осознать.

Знаете, почему за первыми христианами последовали люди? Не потому, что они произносили какие-то лозунги, а потому что они жили как братство, это был их образ жизни. Христиан узнают по тому, как они любят друг друга. И конечно, именно к этому мы должны стремиться в наших общинах.

Я жил у отца Софрония (Сахарова) в Англии два года, и он нам всегда говорил: «Что останется от церкви – эти большие здания, торжественные богослужения? Нет, конечно. А что же останется? Евхаристические общины. Это то, что составляет жизнь Церкви в будущем». Я очень сильно верю в это. Евхаристические общины, братские общины сами становятся свидетельством для людей.

И люди к нам будут приходить не потому, что мы заявляем, что располагаем правдой, что у нас прекрасное богословие. Они к нам придут только если найдут у нас место, где они реально почувствуют, что их жизнь расцветает.

Справа налево: архиепископ Иоанн (Реннето), Лидия Оболенская, Ольга Синицына, Дмитрий Дорошко. Летний лагерь РСХД, 2016 г.

 

А торжественные богослужения – это, конечно, очень красиво, но без живой действительности и простоты между людьми не случается личной встречи. Для этой встречи нужны живые общины, братские общины, где принимают и верных, и немощных, и детей, чтобы все находили для себя место жизни. Большая разница между Церковью и миром в том, что Церковь вас встречает и принимает как человека. А мир сей встречает людей или как какую-то шестеренку, или как работника, или как потребителя. Единственное место, где вас встретят как человека, созданного по образу Божьему, – это Церковь, и поэтому она должна свидетельствовать о сострадании. В нашем мире очень мало сострадания. Это жестокий мир, а Церковь – это место сострадания Христова, и мы должны принимать людей, как Христос. Я думаю, что в этом будущее Церкви.

Об этом свидетельствует и опыт новомучеников и исповедников XX века, в том числе матери Марии (Скобцовой).

Да, нужно следовать свидетельству новомучеников, стремившихся сохранить свою веру, тому движению жизни, которое они дали. К сожалению, часто видишь, что Церковь хочет вернуться в прошлое, которое было до новомучеников, в константиновскую эпоху – к тому времени, когда все было красиво и торжественно. Но это время закончилось, этого больше нет. Церковь должна жить и продолжать дело новомучеников, и быть исповедницей, может быть, другим образом – через свидетельство, через любовь и принятие, а не через стремление к власти.

К сожалению, стремление к власти, желание заставить людей жить так, как ты считаешь нужным и правильным, заметно присутствует в церковной жизни. А ведь сегодня церковь может быть только кроткой, простой. Конечно, нас будет меньше, но зато мы, может быть, будем ближе к истине – а обществу нужна истина. Как я уже говорил, мы все слышим очень много пустых слов, и эти слова ни к чему не приводят, тогда как если жить словом Христа, это слово нас приведёт к внутреннему преображению, к новому состоянию жизни.

Часто думают, что Церковь – это такое место, где можно хорошо жить, устроиться, и люди сами придут. А Вы, как я понял, считаете, что Церковь должна идти к людям?

Вы знаете, однажды я слышал выступление одного священника из Петербурга. Он говорил: 20 лет мы строили храмы, а теперь их нужно заполнить. Пока мы строили здания, мы забыли, что нужно сначала иметь общины, а потом строить здания вокруг общины. А теперь в этих зданиях нужно строить общины, и это, конечно, потребует немало времени. Мне очень понравились эти слова.

А с какими проблемами сталкиваются православные во Франции?

Я думаю, что новая русская эмиграция намного быстрее устроится во Франции, чем старая, потому что многие сегодня сюда приезжают для того, чтобы здесь остаться, и надо это знать. Люди новой русской эмиграции быстрее начинают говорить по-французски, дети становятся французами, учатся по французской системе и мечтают только об одном – иметь французский паспорт. А старая эмиграция была не такая – она не мечтала о французском паспорте, а мечтала только о возвращении, но так и не возвратилась, потому что при их жизни для этого не было возможности*.

И главная проблема в том, что новое поколение эмиграции приходит без культуры, кроме разве что культуры денег или культуры фольклора. А старая эмиграция пришла со всей культурой – философской, литературной, богословской, художественной. Все это она привезла с собой, и это орошало и французскую культуру.

Новая эмиграция может вложить в храмы, которые строит здесь Русская церковь, только свои деньги. Но как же эта новая эмиграция будет жить в Церкви, когда даже в своей стране эти люди не получили образования? А первая эмиграция, как только приехала, построила храмы для того, чтобы сохранить традицию и культуру. Это было совсем по-другому.

То, что Вы говорите, очень близко для нас, потому что мы тоже понимаем, как Вы сказали, что без вхождения в этот дух новомучеников и исповедников Церковь не сможет жить.

Вы знаете, что в церкви говорили всегда о двух типах мучеников. Среди мучеников есть «красные» и «белые» мученики. «Красные» – это те, кто пролил кровь, а «белые» – это монахи, которые жили в пустынях. А я думаю, что все христиане – это такие «белые мученики», ведь они все должны свидетельствовать о вере в этом мире. Есть рассказ отца-пустынника: монах подходит к старцу и спрашивает: «Как же будут жить люди после нас?». А старец ему говорит: «Знаешь, раньше были люди, которые жили в пустынях, они постились, носили цепи. А мы уже меньше стараемся. Но придут поколения, когда просто тот факт, что человек – христианин и живет как христианин, будет большим подвигом, чем то, как жили первые аскеты». Потому что наша аскетика – это быть свидетелем. Это, конечно, не значит повторять «я христианин, я христианин». Но тем, как мы любим друг друга, мы передадим Дух Христа. Это и есть свидетельство и новое мученичество сегодня. В это я глубоко верю. В совершение евхаристии и в это свидетельство.

Мать Мария свидетельствовала в обществе, где она находилась, – с бедными русскими или с нищими французами, спасала евреев. Это было настоящее свидетельство христианской любви. И мы должны следовать по ее пути. Это путь к спасению, и на этом пути есть только одна заповедь: любить Христа и любить брата. И ап. Иоанн пишет эти слова: «Как можно любить Бога, которого ты не видишь, если ты не любишь брата, которого видишь?» Любовь, которую мы испытываем друг к другу, – это «барометр» Церкви.

Беседовали Дмитрий Дорошко, Ольга Синицына

-----------------

* Незначительная часть эмигрантов попробовала репатриироваться в СССР в 1940–1950 годах (например, для Франции разные источники дают цифру в 4–7 тысяч репатриантов из 100–200 тысяч проживавших там эмигрантов первой волны). Многие из этих людей оказались в лагерях или в ссылке, но известны и сравнительно благополучные случаи репатриации.

Кифа № 14 (216), ноябрь 2016 года