Человек, который кричит К 120-летию Марины Цветаевой: интервью с Ниной Ивановной Поповой, директором музея Анны Ахматовой в Фонтанном доме - Как Вам кажется, каковы отношения Марины Цветаевой с христианской культурой?
- Она, конечно, человек христианской культуры. Но в этой культуре она из тех, кто бросает вызов, кто оценивает ее с позиции поэта, у которого особый подход и взгляд и, наверное, особая оценка, особая незащищенность. Она воспитана в семье своего отца, как все мы воспитаны на классической литературе, европейской, русской, где христианством пропитана каждая буква. Но всё-таки почему-то человек христианской культуры кричит. От боли. Бунтует. Как это соединить? Ахматовой ведь тоже плохо, и она присутствует в христианской культуре, но она не кричит. Она всё-таки пытается, взяв себя в руки, что-то понять, что-то оценить, что-то сложить такое, чтобы молиться... У меня всегда такое чувство, когда я их сравниваю, что одна всё-таки кричит, а другая берёт паузу, дистанцируется. Анна Андреевна умела не ответить криком на крик, обидой на обиду. Мне кажется, что это какое-то очень важное свойство для поэта и для человека, для стиля дворянской христианской культуры. А в крике есть что-то отроческое, от подростка, от человека, который никогда не повзрослеет. Он кричит не потому, что только ему больно. Это выкрик как бы за весь мир, за всё жизнеустройство: что-то надо изменить, наверное, чтобы не было так больно. - В воспоминаниях Лидии Корнеевны Чуковской есть эпизод, когда она идёт с Мариной Ивановной и радуется тому, что Анна Андреевна этого не видит и по этим лужам не идёт. И Цветаева не выдерживает и просто срывается: а я, я-то всё это могу разве? И, как мы понимаем, она как раз этого всего и не выдержала, в том числе и такого к себе отношения, и такой жизни. Почему Анна Андреевна всё время оказывалась в такой ситуации, что о ней кто-то брал на себя заботу, а Марина Ивановна - наоборот? - А отроки так не могут, они на то и отроки. Анна Андреевна, как известно, - королева. А Марина Ивановна - отрок, пусть она и седая... Вечный подросток! Ну как он может поставить себя так, чтобы о нём заботились? Он ерепенится, и считаются с ним гораздо хуже: не вырос он, не вырос... Поэтому о ней и заботиться странно: она никогда не вырастет, никогда не станет взрослой. И это всё при том, что большего ужаса, чем её елабужская жизнь, не представить, разве что её парижскую жизнь в последние годы, из-за случившегося с Сергеем Яковлевичем. Она же, я думаю, всё понимала и всё знала, хотя он ей и не рассказывал. Она не тот человек была, чтобы не понимать, что происходит. А еще я думаю о Борисе Леонидовиче в последние месяцы ее жизни где-то там же, возле Елабуги, о той переписке, которая была когда-то между ними десятилетием раньше. Цветаева - Пастернак - Рильке. Это был разговор вне социума, «на воздушных путях». И вот всё ушло. Так бывает. Никого нельзя судить. Просто в том последнем акте ее жизни действующие лица вроде бы те же самые, что были и в 1920-е годы рядом с ней, - и совсем другие. Помните эту ужасную встречу с Ахматовой? - Был уже 1941 год, за полмесяца до начала войны. Ахматова в Москве читает Марине начало «Поэмы без героя». Но, наверное, нельзя было читать только первый кусок. Надо было хоть как-то пояснить свой замысел. Ахматова замыслила «Поэму без героя», чтобы вернуть из небытия поэтов Серебряного века времен своей молодости, вернуть их прежде всего интонационно, стилистически, обозначить их присутствие в русской культуре и истории. Ведь практика советской жизни исключила даже память о том, что они были. Их имена исключены из всех учебников по литературе. Их стихи преданы остракизму. А ведь среди этих голосов был и голос Марины. Но этот замысел «Поэмы» могли оценить только люди, прожившие эти 20 лет в новом - советском обществе. У Цветаевой был совсем другой опыт. Потому - не услышала. Это так обидно и так жалко. - А могли они услышать друг друга? - Если бы Анна Андреевна не стала читать поэму, если бы она умела спрашивать о ее жизни в эмиграции. Но, я думаю, никто не решался спрашивать. Я думаю, мало кто говорил с Цветаевой о том, что там произошло. Страшно было спросить. Что можно было спросить у эмигрантки, о чем? Кто и что мог знать про Эфрона? У всех языки были прилеплены к нёбу, и никто ничего не спрашивал. Увиделись, как будто тени у Данте. Не должны были увидеться, а увиделись. Но как рассказать о прожитых в эмиграции двух десятках лет? - Они не были никогда близки. Марина и Борис Леонидович даже и в Париже не встретились. - Переписываться - одно дело, а встречаться глаза в глаза - совсем другая история. Цветаева в Москве после возвращения - как будто с Марса. О чем ее спросить? Что она может рассказать? Обстоятельства, в которых она оказывалась, были что здесь, что там - предельные, хуже уже не бывает. Какой бы тяжкой ни была жизнь Анны Андреевны, у Цветаевой на порядок страшнее. - Это она так их строила? - Чем острее, непримиримее ты в своем отношении к миру, тем жестче к тебе повернутся обстоятельства. Цветаева, конечно, максималист - по требованиям к себе и к другим, к ремеслу своему - ремеслу как ее призванию, как профессии, как дару, не в уничижительном смысле, а в очень высоком. Но она не могла сформулировать, что она жертва, хотя понимала, что её перемололи совсем. Она ведь еще и женщина. Когда-то она жаловалась, еще в Чехии, что некогда сесть к столу, потому что ей приходится мыть, греть, варить, готовить, добывать... Ведь еще ужас в этом. Может быть, когда сформулируешь проблему, поймешь и расставишь акценты, легче увидеть, от чего надо защищаться. А она не могла сформулировать, уж больно вокруг неё все было с ног на голову поставлено. Её не только исторические обстоятельства, но и семейные должны были скрутить и смолотить. Вокруг Марины Ивановны все так бурлило, так заворачивалось жутким образом, что будто трещина мира проходила через ее жизнь... - Как она, понимая всё, угодила в эту пропасть с Эфроном? - Да не она угодила - Эфрон угодил. Она только разделила с ним те повороты новых обстоятельств, приведших к отъезду в Советский Союз. Впрочем, когда в течение десятилетия в 1930-е гг. в Париже выступаешь перед собранием русских эмигрантов в каких-то столовых, клубах, которые уже давно не слышат твоих стихов, может показаться, что там, в Советской России, появились новые люди, которые умеют и новую страну строить, и слышать стихи. Это, конечно, обманки, иллюзии. Чего-то главного не получилось, читателя на русском языке не было, и ей казалось, что здесь, в России, он был. - Чем Вас «цепляет» Марина Ивановна? - В её поэзии есть объемность во взгляде на себя и на мир. Вопросы мучающие, ее голос - невозможно оторваться... Меня всегда поражала в ней некая высота звука, голоса, способность объяснять, как все устроено, и понимание, что мир за это с нее что-то возьмет. В начале и середине 1960-х, в это достаточно смурное время, в ее «Казанове» возникал прерванный советским периодом литературного сознания вечный классический европейский могучий возрожденческий мир. - А что созвучно в Цветаевой нашим современникам? Та же распахнутость? Сейчас, по-моему, все предельно закрыты... или, наоборот, обнажены так, что дальше некуда. - Я думаю, что читатели у нее все равно есть и будут. Может быть, не в таких количествах, как это было в 1960-70-х... Но читатели у нее должны быть. - А почему не так, как в 1960-х, 70-х? - Мы же были тогда после многолетнего перерыва в истории литературы, торжества соцреализма, когда не звучало вообще никаких голосов. Поэтому услышать тот голос - было как свежий глоток воздуха. Ее поэзия выходила за пределы привычных, отработанных уже десятилетиями норм стиля, интонации, манеры. Все же было очень хорошо «утрамбовано». Поэтому тогда это действовало очень сильно. Прекрасные сильные русские стихи. Это поэзия, классическая и - уже неклассическая. Уже не ахматовский дольник. Новый ритм, новый размер, который, скажем, был у Маяковского. Но Маяковский в 1960-е годы был уже превращен в лозунги. Потому ее голос тогда звучал просто потрясающе... Беседовали Александр и Светлана Буровы, Юлия Балакшина ---------------- Биографическая справка Марина Цветаева родилась 26 сентября (8 октября) 1892 года в Москве. Её отец - профессор Московского университета, известный филолог и искусствовед, директор Румянцевского музея. В 1912 году Цветаева вышла замуж за Сергея Эфрона. В этом же году у них родилась дочь Ариадна (Аля). Вторая дочь, Ирина, умерла от голода в приюте в Кунцево в 1920 году в возрасте 3 лет. В годы Гражданской войны Сергей Эфрон служил в рядах Белой армии, после разгрома Деникина эмигрировал. В мае 1922 года Цветаевой разрешили уехать за границу к мужу. 15 марта 1937 г. Ариадна выехала в Москву, 10 октября того же года из Франции бежал Эфрон, оказавшийся замешанным в заказном политическом убийстве. В 1939 году Цветаева вернулась в СССР вслед за мужем и дочерью. По приезде жила на даче НКВД в Болшеве. 27 августа была арестована дочь Ариадна (реабилитирована в 1955 году), 10 октября - Эфрон (расстрелян 16 октября 1941 г.). 8 августа 1941 г. Цветаева с сыном уехала в эвакуацию в городок Елабугу на Каме. 31 августа 1941 года покончила жизнь самоубийством в доме, куда вместе с сыном была определена на постой. В предсмертной записке, адресованной сыну, она написала: «Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я». КИФА №13(151), октябрь 2012 года |
