«Когда я думаю об отце Сергии, я думаю об огне»

30 сентября 2008 г. в рамках конференции «Духовное противостояние пустоте в церкви и обществе» прошел семинар, посвященный памяти о. Сергия Булгакова.

Мы публикуем фрагмент беседы, в котором участвовала дочь о. Александра Ельчанинова, духовная дочь о. Сергия, Мария Александровна Струве

В столовой о. Сергия Булгакова Слева направо, сидят: Ю.Н. Рейтлингер, В.А. Зандер, о. Сергий Булгаков, А.В. Оболенская, В.В. Зеньковский; стоят: Л.А. Зандер, А. Смирнова, Д. Бонч-Богдановская. Париж. 1920-е гг.

Андрей Еремеев: Мария Александровна, не могли бы Вы рассказать, как служил литургию о. Сергий?

Мария Александровна Струве: Это были ранние воскресные литургии. Он служил в маленьком приделе Сергиевского подворья. Мы годами ездили на эту раннюю литургию, каждое воскресенье, и во время войны. На литургии стояло человек тридцать-сорок Даже в военное время, в холод и голод, человек тридцать было. Это было что-то невероятно светлое. Манера о. Сергия служить - это был не просто свет, это было горение.

У о. Сергия не было голосовых связок после операции горла от рака, и он научился говорить мускулами. У него был особый голос. Он тихо произносил слова, они были понятны, но ему это стоило невероятных сил. Он боялся, что его не поймут и поэтому не проповедовал, а писал накануне проповедь. Когда все подходили к кресту, рядом стояла сестра Иоанна (Рейтлингер) и раздавала листки с напечатанной на машинке проповедью. Сестра Иоанна делала на них ещё иллюстрации с изображением святых или общий текст с жизнью святого, когда о. Сергий не мог написать проповедь. Она не рисовала, а вырезала картонные трафареты и делала разными цветами иллюстрации. У меня сохранились эти листки.

Татьяна Порецкая: Мария Александровна, каково было отношение о. Сергия к детям, к подросткам, к Вам, когда Вы болели, ведь Вы рано потеряли отца?

М.А. Струве: Я его очень хорошо знала с девяти лет. Сначала мы жили в Ницце, а потом переехали в Париж. О. Сергий очень любил моего отца. Я помню, как вошла в комнату, где был дикий разгром (в соседней комнате умирал мой отец). О. Сергий посреди комнаты сидел на чемодане среди каких-то шоколадных яиц (моего отца «забросали» шоколадом, а он умирал) и, увидев меня, сказал: «А, ведь есть глаза!» Я очень его испугалась. Он сидел весь красный, у него был огненный цвет лица. Вот это огненное впечатление от о. Сергия так у меня и осталось навсегда. Невероятно сильное присутствие. Вместе с тем он был скромный, спокойный.

Он как-то сразу вошёл в нашу жизнь. Вскоре мой отец умер и о. Сергий в каком-то смысле стал нами заниматься, особенно мной, потому что я через несколько лет заболела туберкулёзом.

С ним были очень простые отношения. Он был горящим человеком, у него никогда не было никакого равнодушия. Все, что он говорил, все, что он делал, - это было совершенно спокойно, но это было горяще. Когда я думаю об о. Сергии, я думаю об огне.

Его сильное, серьёзное внимание (я начала у него исповедоваться тогда же) было даже не столько в словах, а в каком-то особом его присутствии. Он действительно был здесь.

А. Еремеев: Каким остался в Вашей памяти о. Сергий?

М.А. Струве: Я хотела бы рассказать о том, каким я в последний раз видела о. Сергия. Я пошла к нему на исповедь. Тогда я уже начала выздоравливать от туберкулёза и меня привезли к нему на подворье. Я ждала его в «исповедалке» довольно долго, минут десять. Он вышел ко мне из алтаря окружённый светом, все лицо в свете, и сказал, что сегодня не может меня исповедовать, да мне и не нужна исповедь, потому что я больна, и просто благословил меня. Это был канун Троицы, а вечером Духова дня у него сделался удар, и через три недели он умер. Но я свидетельствую, что вокруг него было сияние, он буквально был окружён светом.

Я долго об этом никому не рассказывала. Первый раз я рассказала сестре Иоанне (Рейтлингер) (мы с ней очень дружили). После смерти о. Сергия я жила и поправлялась после болезни при монастыре под Парижем. Она приезжала туда, тоже некоторое время там отдыхала, я ей рассказала, а потом уже долго никому об этом не говорила.

Она как-то взяла меня гулять и тоже рассказала о том, как просиял о. Сергий на смертном одре. Об этом тогда ещё не очень знали. Присутствовали четыре самых близких к о. Сергию человека, помимо сестры Иоанны: Елена Осоргина, мать Бландина (Оболенская), мать Феодосья (Соломянц). Свет, исходящий от о. Сергия, наполнил комнату, когда он лежал без сознания, и это длилось часа два.

А. Еремеев: Встреча с такой личностью всегда оставляет след в сердце, в жизни человека. Что в Вас «осталось» от о. Сергия?

М.А. Струве: У меня нет привычки так себя анализировать. Для меня это связано с памятью моего отца, потому что они были друзьями. Вокруг о. Сергия была огненная радость, и он оставил во мне очень сильное впечатление именно такого спокойного, но огненного присутствия. Это очень трудно передать.

У о. Сергия была группа близких друзей, которые после литургии поднимались в его квартирку, проводили с ним ещё часа два, пили чай и разговаривали. Мы с мамой и братом туда поднимались, пили чай, слушали разговоры.

Сестра Иоанна (Рейтлингер) подавала чай, а о. Сергий сидел, отдыхал и разговаривал с друзьями. Была и жена о. Сергия, всегда очень молчаливая и тихая. Однажды о. Сергий попросил меня, чтобы я с ней поговорила, а то она всегда молчит. Она написала когда-то исторический роман, и о. Сергий предложил, чтобы я её об этом спросила. Он очень заботился о своей жене. Но она как-то всегда была немножко вне происходящего. Мы сидели и слушали разговоры. Приходили профессора института (в том числе Владимир Васильевич Вейдле) и духовные дети о. Сергия. Он сидел, и вокруг него была особая живая церковная радость после литургии.

А. Еремеев: Вспоминаете ли Вы что-то из тех разговоров после литургии?

М.А. Струве: Это был живой разговор. После литургии обыкновенно был какой-то маленький спад, но и свет, и люди радовались вместе. Я помню, что были разные разговоры, иногда и тяжёлые, потому что вокруг о. Сергия в церкви было много непонимания. Помню, как во дворе собора Александра Невского одна дама сказала, что он придумал четвертую ипостась Бога. Даже те люди, которые ничего не читали и в богословии мало что понимали, легко его осуждали. Он от всего этого очень страдал. Он страдал от церковного общества, как всякий выдающийся человек. Мой отец тоже страдал в церкви, его в Ницце окружающее духовенство преследовало, это нормальное положение.

Бывало, в разговорах о. Сергий показывал какие-то отрицательные письма, и это его мучило. Он не мог отказаться от своего богословия, хотя в церкви его далеко не всегда понимали. Митрополит Евлогий его в основном поддерживал, но тоже не всегда. Я помню, что моей маме о. Сергий показал письмо от митрополита Евлогия, которое сильно его огорчило.

Михаил Сергиевич: Кто Вас духовно опекал после кончины о. Сергия?

М.А. Струве: О. Сергий умер в июле 1944 году, во время войны, когда мне было 19 лет. Нас опекали потом «движенческие» священники о. Виктор Юрьев, о. Василий Зеньковский.

А. Еремеев: Мария Александровна, что стало с кругом людей, которые собирались вокруг о. Сергия?

М.А. Струве: Личные знакомства, отношения, дружба - продолжились. Но больше такого соединяющего центра не было. Был кружок русской поэзии, которым руководил В. Вейдле. Но мы перестали ездить на подворье.

После смерти о. Сергия, после того, как я его видела окружённым светом в «исповедалке», я взялась читать его книги и нашла их не такими трудными, как о них говорили, а наоборот, очень ясными и вдохновенными (в частности, «Невесту Агнца»).

Екатерина Недзельская: Я стала знакомиться с трудами о. Сергия именно с книги «Невеста Агнца». О. Сергий пишет, что человек не творится пустым, что у него есть «тема», она задана человеку Богом. Как Вы думаете, какая «тема» была у отца Сергия?

М.А. Струве: Эта «тема» видна, может быть, в его автобиографических заметках, она укоренена в его церковном детстве. Свет его детства, которому он изменил, но который потом вновь обрёл, - это свет Церкви, идущий от литургии и разливающийся в природе, в космосе. И этот свет, я думаю, светил через него и другим. Мы видели этот свет, когда он служил литургию. Это первая мысль, которая приходит в ответ на Ваш вопрос. И все его богословие - это, в общем-то, видение. А это видение он получал в литургии.

Редакция благодарит Андрея Еремеева и Викторию Осипову (Свято-Троицкое малое православное братство) за предоставленный материал.

Впервые эта беседа была опубликована в сборнике «Вестник Преображенского содружества», февраль 2009 г.

Церковь, как истина, не дается единоличному обладанию

Из книги прот. Сергия Булгакова «Православие. Очерки учения Православной церкви»

Соборное сознание сверхлично, истина открывается не единоличному разумению, но церковному единению в любви. Оно таинственно и недоведомо в путях своих, как схождение Духа Св. в сердца людей. Не это ли разумеется в словах Господа Никодиму о Духе: «Дух дышит, где хочет, и голос Его слышишь, а не знаешь, откуда приходит, и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа» (Ин 3:8). Здесь указаны основные черты церковного ведения: несомненность его («слышишь») и неисследимость, ибо оно и не принадлежит никакому отдельному сознанию как таковому. Соборная природа церковного сознания явлена в Пятидесятницу, при основании новозаветной Церкви, когда сошел Дух, в ней живущий. В Д. Ап. нарочито подчеркивается, что Он сошел на апостолов, пребывающих единодушно вместе (ὁμοῦ ἐπὶ τὸ αὐτό). «И исполнились все Духа Святого» (Деян 2:1,4). Первая проповедь ап. Петра, которая могла быть, конечно, лишь единоличною, была по существу также соборною, от лица церковной соборности, что выражено в словах: «Петр же, став с одиннадцатью, возвысил голос свой» (2:14), и в заключение проповеди о Христе: «чему все мы свидетели» (2:32). Также и слушавшие ап. Петра слышали в нем голос не единоличного проповедника, но всех апостолов. «Слыша это, они умилились сердцем и сказали Петру и прочим апостолам: что нам делать, мужи братия?» (2:37). И о первой общине, основавшейся в Пятидесятницу, как свидетельство духа ее, говорится: «все же верующие были вместе ἐπὶ τὸ αὐτό и имели все общее (здесь нет необходимости понимать ἄπαντά κοινα исключительно в отношении имущества, о чем идет речь в следующем 45 стихе) «и каждый день, пребывая единодушно (ὁμοθυμαδνὸ) в храме» (2:46). Это ὁμοῦ ἐπὶ τὸ αὐτό- есть вообще норма церковности, особое качество соборности - καθ᾿ὅλον, целокупности, которое непосредственно не имеет количественного значения, но означает выхождение из себя к высшей сверхличной духовной действительности. Апостольская церковь, ограниченная пределами Иерусалимской общины, была, конечно, не в меньшей мере вселенскою церковью, нежели в позднейшие времена распространения христианства в мире. Правда, в Иерусалиме были как бы представители вселенной, «иудеи, люди набожные из всякого народа под небесами» (Деян 2:5), но это есть, конечно, лишь символическое ознаменование всенародности или сверхнародности Церкви, исторически же содержащее в себе гиперболу. Кроме того, по прямому свидетельству Господа только в последние времена проповедано будет Евангелие «во всей вселенной, во свидетельство всем народам» (Мф 24:14). Следовательно, кафоличность во внешнем смысле, т.е. всенародности, вообще и не существует в исторические времена существования Церкви, и свидетельства св. отцов, как и соответственные суждения современных богословов, должны быть поняты лишь применительно к большей или меньшей распространенности Церкви в мире, в противоположность сектантству, которое определенно противится вселенскому распространению. Однако Церковь может наличествовать уже там, идеже двое или трое собраны во Имя Христово. При этом вполне возможно, что эти ячейки церковности или поместные церкви фактически могут и не знать друг друга, не находиться между собою в прямом общении. Однако это ничего не значит, потому что их единство в Духе оттого не становится меньше. Одна и та же жизнь во Христе Духом Святым раскрывается в разные времена и в разных местах. Одним словом, повторим еще раз, кафоличность есть прежде всего качественное, а не количественное определение. Это есть высшая реальность Церкви, как Тела Христова, она опознается в живом опыте многоединства, которое и есть соборность. Таким образом, соборность есть единственный путь и образ церковности. Это есть непрестанно совершающееся чудо, трансцендентное в имманентном, и, в этом качестве, может быть предметом веры. Церковь, как истина, не дается единоличному обладанию, но единству в любви и вере она открывается как высшая действительность, к которой и приобщаются члены в меру соборности своей.

КИФА №9(99) июль 2009 года