О том, как оживают книги

Листая анонсы  в сети интернет, я наткнулся на предложение почитать "Живую книгу памяти". Так решили назвать новую выставку в музее ГУЛАГа на Петровке. От нашей редакции до музея можно дойти пешком минут за тридцать.  Решено: в День исторического и культурного наследия назначается вечерняя прогулка по весенней Москве с посещением новой экспозиции.

Несколько раз по дороге я останавливался, чтобы спросить у полицейских дорогу до музея. Лубянку и Петровку они показать могли, а вот про музей не слышали.

Итак, я на месте. Музей начинается во дворе. Чтобы попасть в помещение, нужно пройти сквозь коридор колючей проволоки. С внешних стен здания внимательно смотрят Тухачевский, Вавилов и другие жертвы советского молоха. Вход свободный. Внутри живо, что-то готовится.

Я вхожу в зал, где уже началось открытие выставки. Терпкий запах красного вина доносится из больших бутылей. Кофе, сладости и фрукты  - всё это ждет на столах своего часа. В центре зала сидят двое. Они говорят, и через них говорит уходящая история. Это Антон Владимирович Антонов-Овсеенко и Семён Самуилович Виленский.

Антонов-Овсеенко:

- Историю любить надо. Тем более, что интерес к истории является, действительно, воспитателем школьников. И школьники, и преподаватели должны знать историю своего народа, как бы она не казалась нам сегодня тяжелой и трагической.

Он говорит, высоко подняв голову. Антон Владимирович уже почти не видит и с трудом передвигается, но говорит так, будто выплавляет стальные рельсы, а не слова и фразы. Позже из "живой книги" я узнаю, что после лагеря он уехал в Гагры и занялся физической культурой. У него была простая цель - пережить своих палачей, и ему это удалось.

- Я побывал в разных лагерях и я, можно сказать, живой экспонат. И школьников надо приучать ходить в музеи. Они должны знать, что в годы советских репрессий у нас погибли миллионы людей. Об этом надо помнить. И это долг поколения.

Прошлое учит добру и человечности, потому что в нас это качество любви к человеку, человечность в человеке постепенно у нас уходила. Мы сами того не замечали. Этого допускать нельзя. Наш музей способствует оживлению этой жизни, способствует воспитанию школьников, студентов в необходимом духе, подлинном патриотизме, не показном.

Виленский:

- Конечно, то, что в советских школах организовывалось патриотическое воспитание, кружки, секции, - это было замечательно, но власти использовали это для оболванивания.

Он говорит долго, мерно и очень тихо, забывая про микрофон.

- Полностью эту историю никто не знает. Еще много закрыто страниц. Сейчас говорят о создании единого учебника по истории. Но ведь это уже было. Мы это уже проходили. Вы понимаете, чем это опасно, чего я боюсь?

Потом следуют реплики из зала, какие-то стихи, цветы и пожелания долгого здоровья. Официальная часть окончена. Люди устремились к столам. Все хотят пообщаться за стаканчиком. Я иду в зал с новой экспозицией. На старых стилизованных столах лежат три больших открытых книги. Чтобы их прочесть, достаточно надеть наушники, которые лежат рядом, и они сами всё расскажут. Со страниц этих книг говорят люди. Это небольшие, но яркие истории о тюрьме, о лагере, о семье.

С похожей технологией я встречался в Варшаве в музее Шопена. Приятно было встретить это и в Москве. Заметив моё внимание к выставке, ко мне подошла девушка:

- Вы случайно не из газеты?

- Верно. Из газеты.

- Из какой?

- Газета КИФА, - случайно делаю ударение на последний слог и замечаю, что на французский манер арамейское слово звучит элегантнее.

Девушка представилась Анной и сказала, что работает в пресс-службе музея. После этого любезно помогла мне найти директора. Роман Романов - молодой человек с пристальным взглядом. Он стал директором не так давно, и я начинаю разговор с вызова: 

- Зачем Вам всё это нужно?

- Логически я не смогу на это ответить.

- Не нужно логически. Ответьте честно.

- Я считаю, что это самое необходимое, что сейчас нужно делать. Высветить то, что было тогда, - тот исторический опыт, который был получен людьми и страной. Выявить его, актуализировать. Надо вот этот мостик, некую коммуникацию наладить, чтобы современники поняли и осознали, что это было с нами.

- Откуда появился у Вас этот интерес? У Вас соответствующее образование, или какая-нибудь история, связанная с ГУЛАГом, произошла в семье?

- Нет. Это и не образование, и не совсем история в семье. Это случайность. У меня первое образование психологическое, второе - музейное. С конца 90-х годов работаю в музеях, и всякий раз возникала какая-то необходимость модернизации музеев, и меня пригласили сюда как заместителя директора.

Друзья, когда узнали, что я пошел работать в музей ГУЛАГа, спрашивали: "Зачем тебе это надо? Это же депрессивная тема! Это же про уголовников!" Выходит, если мои сверстники так рассуждают, то они не имеют никакого представления о том, что такое ГУЛАГ. Я начал все больше общаться с теми людьми, которые прошли лагеря.

Многие не высказались, не передали этот опыт. А ведь есть моё поколение, которое не понимает, что это такое. Для них это депрессивная тема, блатные песни и просто зэки. Этот разрыв меня ужаснул. Но потом, вглядываясь в эту тему с психоаналитической точки зрения как клинический психолог, я увидел, что на сегодняшних людей она оказывает огромное влияние. Даже если они не говорят об этом. Это касается и моей семьи, взаимоотношений, даже устроения детских домов!  Почему они так устроены? Какие взаимоотношения воспитателей и детей? Почему детей закрывают в четырех стенах? Меня это пронзило, и тема стала раскрываться.

- Эта тематика, достаточно маргинальна в обществе. И мейнстримом никогда не станет. Это невозможно.  А как Вы планируете развивать этот опыт?

 - Это и сбор материалов, и апробирование технологий, и поиск языка, на котором можно об этом говорить.  Работаем с архивами. Сейчас предстоит большая работа, так как меня включили в рабочую группу в Совете при президенте по развитию гражданского общества. И эта рабочая группа разрабатывает Федеральную программу по увековечиванию памяти жертв политических репрессий. Надо ответить на вопросы о музеях и о местах захоронения, обозначить образовательные программы. Там есть несколько направлений: мемориально-музейное, образовательное, международное сотрудничество. Разработка этой программы предполагает вывести нашу тему из маргинальности на должный уровень. Для меня пример - это Германия, которая не боится прошлого. Мы находимся в Москве - в центре страны, - и у нас разработана музейно-мемориальная инфраструктура города. Это не просто еще одно здание. Это несколько объектов, которые должны быть связаны общей темой: наш музей, Соловецкий камень в Кремле, где хотят сделать экспозицию под открытым небом и мемориальный сквер, Коммунарка, спецсовет НКВД, где захоронены от 10 до 16 тысяч человек. Это будет целая инфраструктура, которая выведет из маргинальности, и мы сможем спокойно об этом говорить, без криков, без надрыва.

- Не кажется ли Вам, что если развивать инфраструктуру так, как Вы говорите, то тема репрессий войдет в историю, будет признана обществом, но будет восприниматься достаточно внешне? Это не станет внутренним опытом людей.

- Я с этим не очень согласен. Буквально через несколько дней я поеду в Берлин на международный музейный семинар, где будут представлять Россию с этой музейной инфраструктурой. Я там никогда не был, но один человек рассказал, что можно выйти из метро и увидеть стенд, где написаны лагеря смерти. И рядом в сквере могут гулять мамочки с детьми. И русский человек может подумать, зачем здесь висит этот информационный стенд? А чтобы это знали и помнили. А в Берлине много таких информационных точек, которые не позволяют забыть историю. Это воспринимается как норма. Все это как бы вписано в город, и это определяют сознание и отношение людей к тяжелому прошлому. У нас в России есть тенденция поставить везде кресты и говорить  о каком-то покаянии. Но если молодой человек не знает, что такое репрессии и что такое ГУЛАГ, то это вызывает отторжение, мол, почему я должен в чем-то каяться? Требование покаяния без предыстории отталкивает человека. И чтобы этого не происходило: ГУЛАГ, репрессии, рабство страха, - всё это должно стать частью нашей истории, нашей жизни, нашего сознания, самосознания. Сейчас это как блок, выпадающий из фундамента, и мы должны его вставить. Не надо думать, что мы сразу станем любить родину, будем уважать друг друга, преступность исчезнет, но я думаю, мы будем более уверенно себя чувствовать. Это должно стать нормой, чтобы мы смогли об этом спокойно говорить, не умалчивая, не крича, не разрывая рубахи, не посыпая голову пеплом.

- Допустим, Вы добились своей цели. Ваша инфраструктура, которую Вы разработаете, оживет, это станет нормой. Это займет некоторое место в фундаменте общественного сознания, что произойдет с обществом, что в нем изменится?

- Мы можем только предполагать, хотеть, прогнозировать. Что на самом деле произойдет, неизвестно. Сказать, что все станут добрыми, я не могу. Есть еще огромное количество вещей, которые нужно преобразовывать. Создание этой инфраструктуры займет огромное количество времени, и на протяжении этого времени у нас будут возникать новые вызовы, новые запросы, новые вопросы и ответы. Надо адекватно оценивать то, что происходит кругом. Но вот эта вещь - это точно провальный момент, который надо починить.

Поблагодарив Романа, я ещё какое-то время ходил по музею. К самому закрытию пришли друзья. Мы рассматривали работы советского фотошопа, которые были собраны в рамках выставки "Комиссар исчезает". Ретушь человеческих судеб, вырванные имена, стертые лица, зачеркнутые жизни - это будни советских фоторедакторов, которые в разные времена по-разному видели один и тот же снимок: сегодня можно, чтобы этот человек здесь был и улыбался, а завтра нельзя, и нет его. Впрочем, это немного другая история. Наша история.

Андрей ВАСЕНЁВ

Информационное агентство КИФА

Фото http://vk.com/museumofgulag

Все новости Информационного агентства >>