Непрочтенная страница

Интервью с секретарем Челябинской епархии прот. Игорем Шестаковым*

Олег Глаголев: Мы в меру своих малых сил занимаемся наследием новомучеников и исповедников российских и очень надеемся зимой в Челябинске провести выставку о новомучениках и исповедниках Урала. Среди её экспонатов - личные вещи, документы, фотографии, протоколы допросов. Сейчас, как кажется, последние времена, когда можно ещё что-то собрать. А опыт это удивительный, потому что люди жили под большим прессом и всё-таки находили вдохновение вместе собираться вокруг Христа.

О. Игорь Шестаков: Если говорить о подвиге новомучеников и исповедников - для вас же тоже не секрет, что жизнь и житие - несколько разные вещи. А подвиг новомучеников, он тем откровенен, что это еще не житие. То есть - лака еще нет. И не будет, потому что предки-то умели лакировать, они-то это делали ради сохранения рисунка. А сейчас уже ничего этого нет, и по сути дела, это открытая страница. Она даже еще не прочтена по-настоящему. Потому что только тогда она будет считаться прочтенной, когда их подвиг будет осмыслен. Я абсолютно в этом убежден. Причем, ведь что самое интересное - массовая канонизация новомучеников рождена стремлением забыть о человеческом и христианском подвиге этих людей и превратить их вот таким образом скоропалительно в святых.

Здесь, конечно, сказывается некая закрытость этой темы. Потому что в целом для истории современной церкви должно наступить еще и осмысление всего этого периода, крайне сложного. Начало ХХ века, 1917-18 годы, Собор, предсоборные совещания. Чем больше начинаешь вникать в суть происходивших тогда процессов, тем лучше понимаешь, что духовная жизнь тогда тоже была разноплановой. Были разные группы, течения... И нельзя теперь под глянец всех! Обновленческий раскол - страшнейшее явление - не мог возникнуть на пустом месте! Мы же понимаем, что если нет причины, никогда не будет и следствия. Тучков, которому было поручено проработать идеологию обновленчества, очень четко опирался на амбиции тех или иных людей. С другой стороны, смотришь дела тех же «обновленцев» - ведь нельзя сказать, что это неверующие люди! Нельзя демонизировать-то их так уж совсем, чем порой очень любят заниматься. Нельзя так подходить. Это абсолютно антиисторично. Это уж совсем по-большевистски!

Вот пример: митрополит Григорий (Яцковский). Это очень неоднозначная личность, даже если брать её только в контексте истории Урала. Вспомните князя Андрея (Ухтомского), епископа Уфимского и Мензелинского. Или прославленного Русской православной церковью заграницей епископа Ханьковского Иону. Это очень серьезные люди времен Гражданской войны. Кто-то принимал белое движение, кто-то его не принимал. Говоря о делах середины и конца 1920-х годов, нужно учитывать и ту роль, которую играли некие организации. Те, кто исповедников и новомучеников обрекал на мучения, отнюдь не были глупыми людьми. И они наносили удар по Церкви сознательно. Они знали, на что следует обратить внимание в первую очередь. И если бы не было этого страшного времени, то никогда бы не было времени 1960-х годов, еще более страшного. По сути дела, большевистское государство отточило это лезвие борьбы с церковью.

Олег Глаголев: А где мы, христиане, «проваливались» в своем служении, в своей жизни? На каких просчетах или слабых местах церкви эти удары были основаны?

О. Игорь Шестаков: На неоднородности в целом. Не было единства, понимаете? Так, эти силы очень четко вычленили епископат как элиту. И когда уничтожали епископат, это встречало, скажем так, глухое сопротивление и абсолютное неприятие мирян, но представьте себе, что духовенство было пассивным.

Олег Глаголев: Когда расстреливали сщмч. Владимира (Богоявленского), монахи молчали и там...

О. Игорь Шестаков: Да, это было так, если только речь не шла об очевидном праведнике и угоднике, таком как святитель Тихон, патриарх Московский и всея Руси... Ну, и еще несколько имен!

Духовенство не только оставалось пассивным. Духовенство в целом неплохо приняло идею Февральской буржуазной революции. Именно духовенство! Когда в Челябинске начал распространяться на запад до Самары, на восток - до Читы Чешский мятеж, здесь собирается духовенство - пусть их было только пятьдесят человек - и декларативно заявляет: «А нам не нужны никакие архиереи! Мы готовы к самоуправлению!» По-моему, это второй или третий Съезд челябинского духовенства после Февральской революции. А времени-то прошло с марта 1917 по июль 1918 года чуть больше года. Но уже существовала некая тенденция.

Поэтому, конечно же, когда началось обновленчество, ловили на простом. Во-первых, на уже изрядно пошатнувшихся устоях. Все-таки революция и Гражданская война очень сильно расшатали людей. Потеряв привычный быт, потеряв привычный строй жизни, многие просто растерялись, не знали, как реагировать. Я читал несколько «нерасстрельных» дел - тех, которые не заканчивались расстрелом. Я думаю, вы знаете, что дела 1920-х годов против священников диаметрально противоположны делам 1930-х. В 1930-х вообще не разговаривали. Нужно было выполнить некий план по уничтожению - его выполняли. А в 1920-х годах из человека вытягивали всю информацию. То есть пытались хоть каким-то образом соблюсти подобие законности. И получается такая интересная картина: допустим, допрашивают одного священника, и он говорит: «Ну, да, мы собирались у такого-то. Факт собрания признаю, но контрреволюционных разговоров мы не вели. Мы читали акафисты». Следователь говорит с иронией: «Ну, так твой акафист - это и есть контрреволюционная беседа. Небось, акафисты-то святым, против большевиков?» А священник продолжает утверждать: «Да нет же, мы собирались, потому что мы давно уже не можем служить. Вот я, значит, за штатом, кто-то в запрещении». Причем в запрещении они были от своих собственных архиереев, не от чужих каких-то, и кто знает, за что - может быть, за симпатии какие-то к «обновленцам», может быть, еще за что-то... И в целом картина складывается очень серьезная: задача была именно расшатать церковь. А массовые уничтожения - это уже акт отчаяния, когда поняли, что церковь не сокрушить ни «обновленчеством», ни «григорианством», ни чем прочим, потому что люди верующие оставались в массе своей монолитны. Они продолжали ходить в храмы, исповедоваться, причащаться, крестить детей. И как ни странно, «надстройка» церкви оказалась намного слабее «базиса». И по сути дела, вся эта ситуация привела к тому, что миряне стали заимствовать некоторые функции священников. У нашего отца-протодьякона бабушка и дед были репрессированы за то, что они в фактически разрушенный храм, откуда выслали священников, продолжали собирать прихожан и совершали там обедницы и вечерни, то есть те богослужения, которые могут в принципе совершать миряне, не облеченные священным саном. И продолжали настолько эффективно это делать, что церковная община в селе никуда не делась. И тогда уже на них обратили внимание. Они были простые, самые обыкновенные люди, певшие до высылки священников на клиросе. Выслали и их, убрали из этой деревни, чтобы они там не занимались этой деятельностью.

Так что, может быть, стоит обратить внимание на то, что очень неоднозначными были взаимоотношения между епископатом и духовенством, и где-то они рассматривались на уровне подчинения, но без осмысления необходимости послушания.

Олег Глаголев: Отец Игорь, а какие вещи оказались наиболее здоровыми, несокрушимыми? На что нам ориентироваться сейчас - и священникам, и мирянам, и вообще христианам?

О. Игорь Шестаков: Была вещь, которая, казалось, несокрушима вообще. В принципе, я думаю, что вся богоборческая программа большевиков не смогла все-таки подорвать и уничтожить именно так называемую «народную веру». Люди осмысляли себя верующими на протяжении очень многих лет, даже не умея лба перекрестить. Это очень хорошо проявилось во время Великой Отечественной войны. Хотя, Вы знаете, там тоже все было далеко не однозначно. У нас была плеяда священнослужителей, уже покойных, которые воевали сами. И они рассказывали, что на самом деле тех вещей, о которых сейчас принято писать в книжках, вроде молебнов на передовой, конечно, не было. Это жестоко искоренялось, потому что государственная машина была тотальной машиной подавления. Но - другое дело, что закрывали глаза, когда вдруг волей случая так оказывалось, что люди собирались помолиться. Говорили, что во время освобождения какого-то села то ли на Смоленщине, то ли на Брянщине вышел ветхий священник. Он не служил уже лет двадцать, этот батюшка. Но он вышел с крестом встречать освободителей. Но это, наверное, исключение, которое подчеркивало в целом правило для России.

И еще: большевистское государство недооценило Русскую церковь как культурную составляющую, традиционный символ, который повсюду присутствовал, начиная с Красной площади. Тогда фотошопов не было, но собор Василия Блаженного могли заретушировать. Однако все прекрасно понимали, что это неправда. Да, в противовес поставили мавзолей, но собор-то все равно доминирует. Как и Иван Великий доминирует. И вот эту культурную составляющую не смогли победить. Когда пришло время возвращать символ, традицию в жизнь (ею же не пользовались в 20-е, в 30-е годы), она вернулась практически мгновенно. Александр Невский, Дмитрий Донской... Конечно, возвращали образы окарикатуренные, совсем не такие, какими они были в исторической действительности. Так, нельзя смотреть фильмы Эйзенштейна. Сценарий «Ивана Грозного» написал Павленко, лауреат Ленинской и Сталинской премии. Это абсолютно антиисторический бред, не отражающий ни личность великого князя, ни какие-то другие моменты. Сравните даже этот фильм, снятый в начале 1940-х годов, и выпущенный уже на исходе имперского сталинского времени фильм «Минин и Пожарский». Здесь русские историки, которые были настоящими патриотами России, по сути дела, сделали исторический фон прошлого. Они заставили поверить, что это великое прошлое, но оно настолько неотделимо от патриарха, от Церкви. Все это сыграло свою роль, на мой взгляд, в том, что православие вернулось на некий первый официальный план. Ведь не случайно и при большевиках существовало Золотое кольцо. Возили иностранцев, показывали храмы, превращенные в музеи или просто пустующие. Но ведь получается, что нечем было больше гордиться-то из прошлого, кроме как этой историей. Ее рассказывали экскурсоводы. Я хорошо помню, как меня поразило обилие храмов, когда мы оказались во Пскове, - поразило настолько, что я целый день ходил только из одной церкви в другую. Там ходили и группы иностранцев, которым говорили: «Вот это - собор. И его построили в такое-то время. Вот - этот храм...» И у них складывалось стойкое впечатление: Россия - это именно церкви.

---------------

* Окончание интервью. Начало в предыдущем номере.

КИФА №13(135) октябрь 2011 года