Взлетая над страхом

Известный философ, культуролог, ветеран-фронтовик Григорий Померанц рассказывает о войне

От редакции: Вот уже второй номер мы публикуем статьи и воспоминания о Великой отечественной войне. Чего же мы ищем, оборачиваясь назад в дни этого далеко не самого «круглого» юбилея? Наверное, того, что все больше затемняется обилием лозунгов и схем, спекуляций и мифов - правды.

Иногда нам кажется, что не то что в жизни народа, в жизни каждого отдельного человека происходит так много разных событий, действует так много побуждений, сил и желаний, что понять, а тем более рассказать правду - задача невозможная. Но это не так. Чаще всего мир отражается в нашем сознании как темень и мешанина - или как плоская, а то и линейная картинка - не потому, что правды нет, а потому что мы её боимся. И избавиться от этого страха (а значит, и стать способными взглянуть правде в лицо) мы можем лишь открывшись отогревающей нас любви и силе Божьей. И тогда все бессмысленные обрывки выстроятся в полную смысла историю, из которой необходимо делать жизненные выводы, что-то менять, от чего-то отказываться, а главное - идти вперед, потому что стал виден путь...

Конечно, ни один из наших материалов в отдельности и даже все они вместе не могут претендовать на отражение именно этой, подлинной, незамутненной картины нашего общего прошлого. Они - лишь несколько нот, в которых не звучит фальшь, и потому они могут стать частью той мелодии, которую нам нужно учиться выстраивать вместе, если мы хотим, чтобы у нас было не только прошлое, но и будущее.

Юлия Балакшина: Как Вы считаете, насколько наше поколение, т.е. поколение людей, которые уже войну не помнят, могут знать правду о войне? И в чем она, эта правда, на Ваш взгляд, заключается?

Григорий Померанц: Первая половина Вашего вопроса и вторая его половина - очень разные. В чем заключается правда? Ответить на это - огромный труд, потому что война была чрезвычайно сложным делом. Там были и провалы, и победы, отложенные на второй план. А можно ли ее узнать? Если есть желание и возможность пользоваться воспоминаниями, материалами, которые лежат глубже, чем в газетах, то добраться можно. Добираемся же мы до того, чем была война Ивана Грозного за взятие Казани или за прорыв на Запад. Все это в конце концов до некоторой степени становится известным. Вот только кому? Очень небольшому меньшинству, которое серьезно занимается историей. И так же трудно, пожалуй, даже труднее, добраться до того - чем была эта война. Ибо о ней столько написано, и такого разного.

Я был участником этой войны. И я ее вижу в натуральном виде: временами - ужасном, а изредка - прекрасном, а иногда и в том и другом сразу. Например, когда мы взяли Берлин (получилось так, что я начинал войну на окраинах Москвы, а кончил в Берлине), то у меня было смешанное чувство - и гордости: «вы Москву не взяли, а мы Берлин все-таки берем, и можно сказать, что уже взяли!», и стыда за то, что там творилось. Немцы подсчитали число изнасилованных, оно шестизначное. Огромное напряжение, которое надо было преодолеть, чтобы пройти через массу оборонительных рубежей, сделало победу своего рода опьянением. А спьяну человек не может сдерживать своих инстинктов. И во время войны много было таких случаев, когда напряжение боя, в котором было скорее вдохновение, смешанное с напряженной работой ума, усилием мгновенно понять, какой ход удачнее других, начинало вырождаться. Когда победа вроде бы уже достигнута, на какой-то момент возникает переход вдохновения в упоение, упоения в хмель - а хмель сплошь и рядом кончается похмельем.

Я помню, как в 1943 году на Украине село Калиновку мы брали шесть раз. Мы два раза прорывали линию обороны немцев: первый раз это было просто поддержкой битвы на Курской дуге, а второй раз нам нужно было двинуться вперед. Здоровых солдат, пехотинцев, у нас в дивизии оставалось человек, может быть, пятнадцать. А за нами шел выздоравливающий батальон легкораненых, который постепенно пополнялся. Немцы, не задерживаясь, прошли через Донбасс и заняли позиции по хорошо подготовленной линии Вотана (Вотан - это бог войны у древних германцев). Это была линия из трех рядов очень совершенных укреплений. Лучшей оборонительной линии я не видел. И когда, наконец, с третьей попытки наша армия, пополненная жителями Донбасса, очень наспех, плохо обученными (мы их называли «трофейными солдатами»), сумела преодолеть эти три линии, было такое опьянение победой, что оно страшно легко переходило в беспечность. И наши «трофейные солдаты», когда мы входили в село, моментально рассыпались по домам. Им казалось, что все уже сделано. А меж тем село было большое, немцы от огня наших минометов отходили вглубь деревни, куда артиллерия не доставала, перегруппировывались и переходили в атаку. И встречали не организованное тело, а толпу, потому что «трофейные солдаты» были плохо обучены. И они бежали. Но тут они добегали до линии наблюдательных постов артиллеристов, артиллеристы их задерживали, укладывали в цепь, а потом подбегал связной и говорил, что командир дивизии приказал опять переходить в наступление... Я в это время, после ранения, работал сотрудником газеты. И получилось так, что я был единственный незанятый человек, который ходил по этой цепи, разговаривал с солдатами, ободрял их и повел их. Хотя я был не подготовлен, я начал соображать «на ходу». И решил не входить в село, потому что они там снова разбредутся. Но из этого ничего не вышло: подбежал знакомый майор из штаба и спросил, почему я не вхожу в деревню. Я говорю: «Я уже входил в нее, они там становятся толпой». Он говорит: «Ничего не поделаешь - уже доложили в Москву». И мы вошли в деревню и опять рассыпались там, потому что кадровой пехоты у нас почти никогда не было. Бывало время, когда возникало ядро «обстрелянных» солдат, тогда дело другое. Но чаще сплошь и рядом мы набирали людей из завоеванной области, кое-как их обучали, и они выполняли то, что требуется, когда командир их видел и отдавал им приказания, а когда они оставались сами по себе, они терялись. В общем, в конце концов, мы пустили стрелковую цепь и пушки, которые толкали руками. И присутствие артиллеристов, которые были люди «обстрелянные» и, можно сказать, квалифицированные (артиллерия несла меньше потерь, и поэтому она сохраняла ядро «обстрелянных» солдат) как-то поддерживало дисциплину в стрелковой цепи. И тогда мы, наконец, эту деревню взяли. Вот один из эпизодов войны.

В этих эпизодах было много и вдохновенного, когда наступление вызывало чувство полета над страхом, движение радовало, и много ужасного, когда были лишние, ненужные жертвы. Я помню, например, как в 1942 году сразу после ранения я попал на фронт к северо-западу от Сталинграда. Сталиным был дан приказ - срезать атакой пехоты клин, который вбили немецкие танки, отделив Сталинград с севера от остальной страны. Это было абсолютно безумным приказом. У него иногда бывало это, у Сталина. И ничего не поделаешь - приказ есть приказ. Каждая дивизия получила два километра фронта, т.е. мы шли плотной цепью. А в воздухе немцы господствовали тогда абсолютно, и поэтому наступление в этих условиях не имело никакого смысла. Маршал Шапошников предлагал весной и летом 1942 года перейти к стратегической обороне, но Сталин его уволил. Ему казалось, что раз наступали зимой, то можем наступать все время. И мы на всех фронтах несли огромные потери без всякой пользы. Настолько огромные, что с трудом собрали силы, когда нас атаковали и танки, и авиация в конце 1942 года, чтобы, прорвав немецкий фронт на румынских, итальянских участках, заставить их отступать. Тогда, к северо-западу от Сталинграда, это была не война, а сплошное убийство. В других случаях мы все-таки, хотя и теряли много, побеждали, заставляли немцев отступать. И в конце концов заставили их полностью отступить, до того, что мы на Эльбе встретились с англичанами и американцами. Но в конечном итоге наши потери относились к потерям немцев как восемь к одному, т.е. мы победили со страшными потерями, с истощением всей страны, победили благодаря огромному напряжению всех сил народа. И восстановить то, что было потеряно, было очень непросто.

Юлия Балакшина: Вы говорили об отрицательном опыте, а был ли положительный? Вообще, сам этот опыт войны нужен ли, важен ли был для человека? Или наоборот, он был исключительно разрушительным для человеческой личности?

Григорий Померанц: Знаете, это очень по-разному у разных людей. Многие удивляются, что я на войне больше получил, чем потерял. Когда после ранения я опять попал в боевую ситуацию, как раз к северо-западу от Сталинграда, где страшно действовала все время немецкая авиация, то я пережил полчаса отвратительного страха - но вспомнил, что перед этим у меня были какие-то моменты, когда я страх преодолевал, и, вспомнив их, - я и этот преодолел. И с тех пор, как мне один раз удалось преодолеть страх, у меня возникло чувство полета над страхом. Когда возникала рискованная ситуация, когда кругом люди падали убитые и раненные, у меня появлялось что-то вроде опьянения. Знаете, мне очень часто вспоминался Пушкинский гимн чуме:

Есть упоение в бою,

И бездны мрачной на краю,

И в разъяренном океане,

Средь грозных волн и бурной тьмы,

И в аравийском урагане,

И в дуновении Чумы.

                    

Всё, всё, что гибелью грозит,

Для сердца смертного таит

Неизъяснимы наслажденья -

Бессмертья, может быть, залог!

И счастлив тот, кто средь волненья

Их обретать и ведать мог.

Кто как: некоторые люди после войны вышли ожесточенными, некоторые вышли надломленными, не любили об этом говорить. А я охотно рассказываю о войне, потому что в конце концов все ужасное, что я видел, было преодолено. И оно помогало мне преодолевать чувство страха и в некоторых гражданских ситуациях. Например, когда в 1965 году в «Правде» было напечатано письмо трех академиков, что в интересах истины надо признать заслуги Сталина, и против этого возникло недолго просуществовавшее движение интеллигенции за продолжение расследований преступлений Сталина, то я произнес весьма дерзкую речь, вспоминая фронтовой опыт преодоления страха. Председатель КГБ Семичастный дважды требовал признать мои вещи антисоветскими и не добился этого, потому что меня поддержал Юрий Александрович Левада, ныне покойный, поддержал Твардовский - и Семичастному пришлось отступить. Понимаете, это опыт войны заключал в себе воспоминание о полете над страхом, который нужен и в гражданских делах.

Но после войны Сталин, пока он жил до 1953 года, шаг за шагом предпринимал действия для того, чтобы подавить это чувство собственного достоинства и готовности противостоять деспотизму. Был настоящий террор против военнопленных, которых сажали на большие сроки в лагеря, потому что они в немецких лагерях для военнопленных слишком привыкли к свободомыслию. И нелепые кампании - против Ахматовой и Зощенко, против «поповской лженауки кибернетики», «поповской лженауки генетики», против академика Сыркина, который выдвинул интересную теорию органической молекулы, не вкладывающуюся в рамки диалектического материализма. И кончилось это, как вы помните, делом врачей, которое сорвалось только потому, что Сталин «вовремя умер». Очень многое было сделано Сталиным, чтобы подавить тот творческий подъем, который вызвала победа. И, к сожалению, мы до сих пор стоим перед нерешенными задачами. У одних людей сохраняется традиция свободной мысли, а у других сохраняются и растут другие традиции, в том числе, я бы сказал, разрушительные.

Мы сейчас на пороге целой эпохи, когда сталкиваются силы творческие и силы разрушительные. Мне приходится в общих словах это описывать, но как это подробно сказать? Это невозможно. Но я, дожив до 92-х лет, все-таки не теряю надежды, что, в конце концов, творческие силы найдут себе дорогу. Риск другого исхода остается - очень много не доделано, очень много дурного, порочного не выкорчевано. И когда возникла внешняя свобода, то полезло много мути, много грязи, много гнили. И сейчас, мне кажется, вопрос открыт... Победит ли тот слой гнили, который медленно накапливался в порах нашей страны во время эпохи, когда не было подлинной веры в старые ценности и не родились ценности новые? Укрепится ли новая система ценностей? И это вопрос открытый - каждым человеком он решается по его совести, по его силам.

Юлия Балакшина: Война - это наша история, наше прошлое. Какие уроки, какие выводы исторические могли бы мы сделать из этого опыта?

Григорий Померанц: Я считаю, что война показала способность народа отстоять свое существование. Несмотря на то, что сначала была масса обстоятельств, давших возможность Гитлеру дойти до Москвы, все-таки Москву он не взял. Постепенно возникло патриотическое чувство, которое объединило нас вокруг той власти, которая была - мол, «разберемся с ней потом». Патриотическое чувство помогало людям идти на очень большую вероятность смерти, увечья и т.д. Повторяю, наши потери относятся к немецким как восемь к одному. Потери были слишком большими, а истина слишком часто была прикрыта густым флером лжи. Нынешняя кампания триумфальной гордости победой через столько лет после победы показывает, что победа была неполной - ведь получается, что ничем другим в последующем нам нечем гордиться, иначе разговоров о войне было бы меньше. Хотя, повторяю, в войне было то, чем можно гордиться, было много мужества, самоотверженности, без которых войну мы бы не выиграли.

КИФА №8(114) июнь 2010 года