Дар детскости

Интервью с профессором Никитой Алексеевичем Струве

- Никита Алексеевич, хотелось бы попросить Вас поделиться воспоминаниями о встречах с Сергеем Сергеевичем Аверинцевым.

Н.А. Струве: Я познакомился с Аверинцевым сравнительно давно. Если память мне не изменяет, в 1988 году Сергей Сергеевич приезжал в Париж на празднование юбилея Льва Толстого. Я сначала встретился с ним у моего друга - профессора-слависта Бонамура, и мне кажется, что мы как-то сразу друг друга узнали, друг друга в каком-то смысле поняли. Я повёл его в соседнюю православную церковь, которая была бесхозна и разрушалась, но где были замечательные стенные панно сестры Иоанны Рейтлингер (к счастью, впоследствии их удалось спасти, перевезти в Москву). Они его поразили,  как и печальное, обреченное состояние  этого храма, напоминающего положение в  Советской России...

С тех пор я его встречал в самых разных обстоятельствах и в разных странах.

У нас в 1991 г. был общий план - издать вторую мистерию «о второй добродетели» французского поэта-пророка Пеги в его переводе и мы всречались по этому поводу за ужином  во французском посольстве. Страсть к Пеги  тоже нас объединяла. Как-то случилось так, что в один из его приездов в Париж в нашем главном театре - «Комеди Франсез» - впервые давали мистерию Пеги, и я взял с собой Сергея Сергеевича. После этого я его всё понукал продолжить труд перевода Пеги, но он мне говорил, что уже отчасти отходит от этой задачи - потому что взялся за перевод Евангелий, и это, конечно, было для него  главнейшим, хотя у Пеги есть замечательные, я бы сказал - Евангелием вдохновленные места. Издание Пеги осуществилось уже после его смерти как антология разных  его произведений, но в нее был  включен  так и не оконченный перевод Аверинцева.

Мы встречались и в Италии, но не в Риме, а в Бергамо, гуляли по городу и общались самыми незатейливыми фразами и репликами. Я его тогда, помнится, спросил: «Не пугает ли Вас множество народу, множество других «я»?», на что он ответил, что это чувство его тоже мучает. Но иной раз он отшучивался, чтобы не было ничего превыспреннего в общении, а иногда любил  даже  и повалять дурака.  Как-то ужиная у нас он в какой-то момент, не зная с чего, одел на себя  какое-то одеяло и в нем  парадировал. У него...

- Простота какая-то была.

Н.А. Струве: Больше, чем простота. Естественно, общение бывает подвластно конформизму, каким-то правилам: скажем, считается обязательным говорить «умные» вещи, особенно когда встречаются люди, считающие себя профессионально интеллигентами. А в нем было одновременно и природно детское, и нарочито детское, он стремился конформизм в общении нарушить.

Самая последняя моя встреча с ним была в Киеве - он приезжал туда вместе с женой на конференцию. Мы жили в гостинице Киево-Печерской Лавры,  в соседних комнатах, общались беспрерывно, ездили к замечательному молодому игумену Филарету в деревню. На службе он читал третий час, а я - шестой, - даже фотография сохранилась. (А девятый час, кстати, читал Семён Зайденберг). В тот приезд он в Киево-Могилянской Академии прочел едва ли не самую последнюю  свою лекцию - об откровении в  Ветхом Завете, она была более чем замечательная, как некое его завещание, и была встречена громом апплодисментов тысячной толпы студентов. А ректор Академии добавил, что подвергшись тяжелой болезни, он взял с собой в госпиталь книжку стихов Аверинцева.

За аналоем - С.С. Аверинцев. На переднем плане крайний слева - проф. Н.А. Струве

А с другой стороны, я помню его страх  перед выступлениямим на коллоквиумах: «Несомненно, я провалюсь, я провалюсь, не сумею...» - и в Филаретовском Институте у него наряду с глубокими и светлыми  лекциями бывали и менее удачные. Это было, потому что он не говорил нечто готовое, а когда выступал, не переставал как бы заново мыслить.

- Как Вы думаете, какое значение для церкви, для общества, для мира имеют труды Сергея Сергеевича Аверинцева и сама его жизнь?

Н.А. Струве: Я бы сказал, что его жизнь, его труды и облик - едины. Так что те, кто его не знал, может быть, многое недопонимают. У него очень много интереснейших, достойнейших писаний и трудов, но - и это тоже характерно - шедевра, главной книги, в которой он бы выразил себя, он так и не написал. Все его интересы были сосредоточены на христианстве, на Христе, но он писал и о Жуковском, много переводил армянских богословов, богословие и поэзия в нем прекрасно сочетались. У нас с ним бывали и разномыслия, мы не соглашались друг с другом, спорили... Я, скажем, не так высоко как он, ценил поэзию Вячеслава Иванова. А вот в поклонении Осипу Мандельштаму мы с ним сходились, он даже жалел, что мне повезло написать первую  русскую книгу о Мандельштаме. Вот если бы он написал... В некоторых областях мы вот так -весело, по-детски - соперничали. В нем всегда, как я уже говорил, присутствовали эти детские, в высоком смысле этого слова, природа и дар.

- Как Вы думаете, почему у него была такая открытость к церкви? Ведь были тяжёлые годы, когда много было гонений со стороны государства. Но он этого не боялся, как не боялся потом войти в наше братство и публично заступаться за него, хотя это было очень непросто.

Н.А. Струве: Он обратился к вере сравнительно поздно, уже взрослым - если я не ошибаюсь, он крестился тридцатилетним, в те времена, когда это было и формой протеста против государственного, бесчеловечного безбожия. В те времена это был и гражданский акт, проявление мужества. Так что естественно он не боялся вас поддерживать, так как видел в вашем движении проявление жизни. Вера его была максимально просвещённая, почти учёная - но одновременно и детская вера... Помнится, в Париже во дворе нашего собора он вдруг прочёл младшей моей внучке, которой было тогда полтора года «Отче наш» по-арамейски, смотря ей прямо в лицо...

Беседовал Олег ЕРМОЛАЕВ

КИФА №4(78) март 2008 года