ПОЧЕМУ Я ПРОТИВ ИДЕИ "НАЦИОНАЛЬНОЙ ИДЕИ"?

Выступление О.А. Седаковой на Шестых Максимовских чтениях

После распада советского общества осталось рассыпанное, атомизированное население. Ничего общего, по мнению многих, совсем не осталось. Так не только страна, но и отдельный человек долго жить не может. Поэтому такое значение приобретает идея найти новое консолидирующее начало. К этим поискам относятся и дискуссии о национальной идее, время от времени вспыхивающие в среде интеллектуальной элиты. Не так давно в Москве, в здании бибилиотеки-фонда «Русское зарубежье», прошла организованная редакцией журнала «Континент» конференция под названием: «Национальная идея - фантом, реальность, утопия, задача, средство, самоцель?» Одним из наиболее интересных выступлений на этой встрече было выступление О.А. Седаковой. Текст этого выступления и последовавшей за ним дискуссии мы и предлагаем читателю.

Ге Н.Н. Что есть истина? Христос и Пилат. 1890 г.

Однажды, когда я читала лекции по русской поэзии в одном американском университете, мне пришлось попытаться определить то особенное значение "идеи", которое, как мне казалось, свойственно только нашей традиции. Попробую пересказать это мое описание.

Прежде всего, "идея" - это не только не мысль, но она противоположна мысли. Потому что мысль - это живое, динамическое состояние. Если мысль сталкивается с сопротивлением предмета, который она мыслит, она меняется. Иначе это уже грязное мышление, wishful thinking.  "Идея" же меняться не должна ни при каких обстоятельствах. "Идея" в принципе отменяет мысль как собеседование с предметом, как вопрос к нему и к себе. Далее. "Идею" часто путают также с верой. "Идейный человек" и "верующий человек" - это у нас слишком часто понималось как синонимы. Но "идея" в той же степени, что мысли, противоположна и вере. Ведь вера - тоже род общения со своим "предметом" (условно говоря) и, кроме того, род реального слушания того, во что она верит. Оттуда могут исходить такие пожелания, что они заставляют менять и решения, и идеи, и поведение и все прочее. "Идея" же не говорит ни с чем и требует преданности себе именно в этой своей законченности и неподвижности, в своей императивности. "Идеи", как я говорила, требуется "воплощать  в жизнь", на самом же деле - отменять ими жизнь, если в ней эта дурость воплотиться не может. Отменять себя самого в качестве мыслящего и чувствующего существа уж во всяком случае "идейный человек" обязан. В этом находят его героизм и не-обывательскую высоту. Но "идея" этого рода, у которой такое страшное историческое прошлое в нашей стране, - это, на мой взгляд, не что иное как название страшной болезни, в которую входят добровольное самоослепление и насильственное ослепление других. "Идея" - это идол, требующий человеческих жертвоприношений. То, что "идеология"  - не слишком хорошая вещь, все разумные люди вроде уже как-то договорились. Но что сама "идея" в этом ее характерном употреблении - опасная и болезненная вещь, никуда, кроме как в  "идеологию", не ведущая, - вот это почему-то остается не установленным.

Я помню одно из немногих счастливых политических впечатлений, которые выпали на мою жизнь, - время ухода "идей", время, когда знакомые люди, попутчики в электричках, коллеги и т.п. как будто расколдовывались, с лиц спадали идеологические маски и можно было вдруг увидеть на месте  закованного в идейную броню человека живое лицо, живые глаза, живые реакции, живые вопросы о реальности. Это было для меня счастливейшее время, обнаружение живого на месте того, что почиталось безнадежно мертвым. Я боюсь, что то, к чему сейчас с самых разных сторон, и сверху, и снизу, тянутся люди в нашей стране, - это новая идейная кабала, новая маска, новое омертвение, которое называют "порядком". Поиски нового умственного призрака, требующего "беззаветной преданности" себе (помните "беззаветную преданность идеям Партии"?), желание скрыться под новой маской и вновь потерять  человеческое лицо, вновь потерять право на мысль и непосредственное чувство происходящего.

Мне как свидетелю и участнику позднесоветской истории хотелось бы возразить одной важной высказанной на сегодняшнем заседении вещи: советское общество времен застоя, было сказано, связывали только развлекательные телепрограммы и прогнозы погоды; никакой общей идеологии давно не существовало. Да, к официозной идеологии, выраженной в нескольких формулах, которые раз по пять каждый гражданин изучал, начиная с первых классов школы, это общество относилось глубоко цинично. Но при этом оно было внутренне крайне связанным - тем же цинизмом, между прочим. Эту сплоченность общества с особой ясностью чувствовал человек, который был из него изгнан. Вот оттуда, со стороны, было видно, насколько солидарно и внутренне сплочено это общество, насколько люди готовы всегда и вместе выступить против того, кто на "нас" не похож ("Народ-пограничник", как написал кто-то из тогдашних непубликуемых поэтов). Но на чем же основывалось это единство? Конечно, не на коммунистической идеологии: на некоем непрописанном "идейном чувстве" "нас" и "нашего". Описать конкретно, что входило в это "наше", - задача аналитического историка. Но что бы в него ни входило, оно рухнуло и оставило рассыпанное, атомизированное население. "Антиидеей" к былой "идее" "нас" стала "идея" крайнего, хулиганского индивидуализма (который представлялся "современным" и "западным"). Ничего общего как будто совсем не осталось. "Свое" человека совпало по существу с границами его кожи. Так не только страна, но и отдельный человек долго жить не может. Это противоречит даже его биологии, природе человека как zoon politikon. На месте этого зияния, разбегания и сужения существования до самых невзрачных занятий, вроде как урвать свою долю - и бежать с ней побыстрей и подальше, пока не отняли - на этом месте, где мы теперь оказались, и вырастает идея найти какое-то новое консолидирующее начало. И поскольку о естественных основаниях общежития здесь давно забыли, а "идейность" осталась в крови, в ментальности в нашей стране, все поиски опять приводят к "идее". Говорят ли о здешней самобытности и о Западе (неважно, неозападники или неославянофилы) - это опять не конкретный Запад, сложный и многообразный, а "идея" Запада (Запада потребительского, бездуховного и т.п.). Не конкретная страна Россия в ее сегодняшнем состоянии, а ее старая "идея". Это опять то, в чем нечего обсуждать, о чем не может быть диалога - ведь в мире "идей" пространства для разговоров нет.  В этом отношении для меня "западная идея" и "русская идея" не сильно различаются. И то, и другое - два пространства бездумья и болтливой бессловесности.

Я вполне сознаю всю обоснованность поисков чего-то такого, что способно объединить людей, а отдельному существованию придать какое-то измерение, превышающее голую "приватность"1. Чего-то такого, что научило бы нас солидарности  (редкому у нас навыку, противоположному и былой опостылевшей "сплоченности", и новейшему "сверх-индивидуализму", -  навыку, соединяющему в себе самостоятельность, самостояние отдельного человека, и взаимосвязь,  взаимную ответственность людей друг за друга. Нужда в этом действительно крайне велика.

В.В. Бибихин цитирует старую поваренную книгу: "Для хорошего ведения хозяйства нужно много разнообразных вещей, но самое главное это желание чтобы все было хорошо". "Такого простого желания, - продолжает Бибихин (в 1993 году), - сейчас делается все меньше"2. "Чтобы все было хорошо" - это что-то другое, чем привычное противостояние "другим" или позирование перед взглядом другого. Об этом уже давно проницательно заметил Александр Исаевич Солженицын ("Как нам обустроить Россию"). Он выразил одно из важнейших осознаний многовекового опыта, когда написал, что стране нужно жить для себя, что многие беды российского государства происходили именно из-за того, что оно постоянно делало что-то имея в виду других, практикуя, психологическим языком, демонстративное поведение: "Мы вам (или: им всем) покажем!" Вся "русская идея" была построена таким образом, по контрасту с "другими", вся ее центральная и сверхценная идея "самобытности". Что касается самобытности, то обсуждать здесь просто нечего - кроме  неточно употребленного слова "самобытный". "Самобытный" - значит имеющий источник собственного существования в себе самом. Даль приводит пример: "Самобытен только Бог". Здесь же имеется в виду не более чем своеобразие, своеобычность. Своеобразие, безусловно, существует. Хочет человек или не хочет, хочет народ или не хочет, он им обладает, и это ни хорошо, ни плохо, и разумнее обдумывать что-нибудь другое: как со всем этим своеобразием желать того, чтобы все было хорошо, как устроить достойную человека жизнь.

Так вот, повторюсь, "идея", которая близка к рационально построенному мифу или идолу, - это самое страшное и гибельное, к чему можно сейчас прийти, но к чему, увы, слишком многие готовы, потому что это сразу и надолго избавит от вечного вопроса "Что делать?" и освободит руки и властям, и "народу", позволив  вновь ни за что лично не отвечать.

Программа Солженицына, который решительно выступает против "идей", как сам он говорит, - подхват старой шуваловской программы: "сбережение народа". Вероятно, лучше программы для власти не придумаешь. Хорошо, если власть будет беречь народ, чего она здесь делать отнюдь не привыкла. Но заметим все же: на каком языке мы говорим? Слова о сбережении народа были произнесены в эпоху крепостного права, когда народ действительно был абсолютно политически беспомощен и ничего лучше с ним нельзя было делать, как беречь, не мучить, не тратить. Но современный народ России разве тот же? Разве он не избирает свою власть, в отличие от времен графа Шувалова? И если он все же не вечное дитя при суровом или же снисходительном отце, то какова же тогда программа для народа? Для нас, иначе говоря? Если продолжить мысль Солженицына самым простым образом: властям вменяется сбережение народа, народу - сбережение друг друга, в том числе и от власти. Солидарность, без которой невозможно не только выживание, но и жизнь. Излечение от недоверия друг другу, которым всегда пользуется "чужая власть". От недоверия к миру, в котором ничего хорошего как будто и быть не может.

О. Вениамин (Новик): Мне хотелось бы выступить немножко в защиту идеи, как бы нам тут вместе с водой не выплеснуть и младенца. Да, в мышлении есть динамика и статика, эта статика называется идеей. Но совсем без идей тоже нельзя. Есть качество идей. Не стоит бояться идей как идей. Идеи тоже бывают разные. Например, у Бердяева есть работа "Об отношении русских к идее". Он там говорит, что русские вообще не воспринимают почти никаких идей. Получается какой-то парадокс. С одной стороны, мы все страшно идеологизированы, а с другой стороны, мы как бы вообще идей не воспринимаем. Как это совместить?

О. Седакова: Я думаю, что у  Бердяева в этом, как и во многих других вещах, простой последовательности нет. Я думаю, он имеет в виду приблизительно то, о чем не раз писал Пушкин: о лени и нелюбопытстве, о неуважении к тому, что с утилитарной точки зрения представляется "отвлеченным" и "бесполезным". О недоверии к бескорыстной, самоценной умственной работе, об определенной умственной инертности и косности, которая для России, увы, очень характерна. Помните цветаевское - о Пушкине, кстати:

Преодоленье

Косности русской.

С этим нежеланием предаваться умственному движению (ибо где еще могут обругать "слишком умным" и в любом таком "слишком умном" сразу же заподозрить "несвоего", "нерусского"?) готовность к "идеям" и "идеологизму" связана самым прямым образом. Недаром у народов, которые традиционно признаются  здесь "умными", у англичан, скажем, опасность идеологизма минимальна.

Вопрос из зала: Хочу предложить сместиться в другую область - в физику. Макс Планк предложил идею квантов. Гелл-Манн предложил идею кварков. Обе идеи прекрасно работают в физике и до следующей революции в этой науке будут работать. Вопрос мой вот в чем. Правильно ли я Вас понял, что когда нынешняя власть говорит: "Дайте нам идею", на самом деле за этими словами скрывается другая просьба: "Помогите нам выстроить миф, с помощью которого мы будем улавливать души других людей, править ими так, как мы, временщики, хотим еще десять, двадцать лет, сколько на наш век хватит". Так?

О. Седакова: Да, на самом деле у слова "идея" множество смыслов. Есть не только такой, как Вы привели, - научная гипотеза,  теоретическая посылка, догадка, но и бытовой: "У меня идея поехать за город". То есть, некоторый план, желание, предложение. Об этих значениях я не говорю. О них не говорят и те, кто ищет "национальной идеи". Те, кто обсуждает "национальную идею", имеют в виду, конечно, нечто вроде конструирования мифа, мобилизующего, приводящего все население в состояние военной мобилизации. Это рецепт, необсуждаемый приказ и миф вместе - то, что называется здесь "идеей".

Дмитрий Гасак: Скажите, пожалуйста, современное российское общество обладает ли тем качеством "мы", о котором Вы говорили относительно общества позднесоветского и чем это "мы" можно охарактеризовать?

О. Седакова: Очевидно, это "мы" сильно раскололось  за прошедшие годы. Часть населения (как ни странно, не только старшая часть) осталась с тем же самочувствием "мы", оно  не может порвать с прошлым. И как раз ему в угоду, принимая его, вероятно, за основную силу страны, пытаются построить новую общую непротиворечивую историю, в которой беспроблемно уживаются монархизм, сталинизм, православие и т.п. Все это теперь "наша общая история". Вот попытка - новый праздник 4 ноября. Но демонстрации, где рядом несут хоругви, портреты Ленина, Гитлера и так далее - все-таки это слишком безумно.... Да, старому "мы" нужна мифогенная реальность. Но другая часть общества уже совсем не такая, молодежь по большей части не такая, образованные слои совсем не такие. Но по-настоящему актуальное состояние населения может описать  нам практикующий социолог.

Еще одно замечание по поводу темы, не раз возникавшей и на нашей конференции, да и повсюду теперь возникающей: темы какого-то небывалого морального падения в новые либеральные времена. Мне эти панические рассуждения о всеобщем падении нравов кажутся непристойно преувеличенными. С какой высотой все это сравнивается? как будто б до этого, в советские времена, мы жили в институте благородных девиц. Тот род аморальности, который практиковался в советское время, мне лично представляется куда более гнусным, и к новому он относится приблизительно как душевная проституция к телесной (не говоря о том, что и телесной тогда хватало). Но об этом не говорят. Давно не говорят о том, что всему этому прошлому (коммунистическому прошлому) должно быть вынесено окончательное определение. "Об этом хватит!" - так думают и говорят почти все. И сам Солженицын, говоривший - как о первой необходимости для движения вперед - о необходимости исторического покаяния, давно перестал об этом вспоминать. Но без этого решительного подведения итогов ближайшей истории, без очищения "желания, чтобы все было хорошо" не возникнет.

Р. Гальцева: Ольга Александровна, Вы понимаете, что Вы производите философскую революцию, что Вы законное, давнее, основополагающее понятие идеи ликвидируете?  Вы понимаете, что Вы тем самым ставите человека в положение чисто сенсорного вещества?

О. Седакова: Нет. Не понимаю.

Вопрос из зала: Вы представили идею как какую-то мифологему, которая мобилизует общество сверху. Скажите, то, что идея не нужна, означает, что общество не должно быть мобилизовано в принципе? Это первое. И второе. Не думаете ли Вы, что возможен иной тип идей, и если все-таки общество должно быть мобилизовано, то идеей может быть, например, согласие относительно каких-то общих ценностей, как это, скажем, в протестантизме было. Тогда общество соединяется внутренней идеей, изнутри.

О. Седакова: Да, вот об этом я и хотела бы сказать, но ограничилась только отрицательной стороной: предостережением, чтобы  это необходимое основание для объединения людей, для настоящей солидарности современников и соотечественников не подменили очередной "идеей",  из тех, что спускаются в массы сверху, по марксистскому учению, и "движут ими".

Вопрос из зала: Если я правильно поняла, общество должно беречь себя, а власть - заниматься бережением общества. Но какой мотив может побудить власть беречь общество, беречь народ?

О. Седакова: Вообще-то, я думаю, сама  природа вещей. Если власть не просто иноприродна своему населению, но ведет с ним необъявленную войну, как это было у нас, тогда ей нужны какие-то мотивации для того, чтобы не всех угробить. Если же это своя власть, ее не надо этому учить. В противном случае она просто не удержится.

Вопрос из зала: Как вы относитесь к формуле, выкованной Александром Мелиховым, что национальная история, национальная идеология - это набор вдохновляющего вранья?

О. Седакова: Я не знаю, к сожалению, этого автора и потому к его формуле никак  относиться не могу. Пожалуй, я кончу тем, с чего начала. После того, как я старательно пыталась объяснить моим американским слушателям специфику наших "идей", они мне ответили: "Да что Вы, нам это прекрасно известно. Мы сами идейные люди. Просто "идеи" у нас другие: например, борьба с холестерином, с курением. Тот, кто решит, что эти кампании практичны или прагматичны, не понимает Америки: борьба с холестерином - это большая идея, почти религия. Как все "идеи", и эта имеет целью окончательную победу над мировым злом".

1 Вот некоторые из взывающих к этому моментов:

1. Прежняя идентичность рухнула, новая - за такое долгое время - так и не не найдена. Кто такие "мы" вместе? Противопоставлены ли новые "мы", как прежние, советские, всему другому миру - или составляем его часть?  Необходимость какого-то минимального самоопределения.

2. Раздробленность населения превзошла какую-то "естественную" норму.  Какое "общее дело", общее чувство  может соединить жителей страны? Какой магнит может привлечь к себе размагниченное существование?

3. Что делать с нашей историей? Есть ли в ней какая-то связность? Как увязать два прошлых, второе из которых было тотальным отрицанием первого - но чем дальше, тем меньше это склонны принимать..

4. В жизни отдельного человека очевидна пропажа "общего будущего", какого-то объекта служения, оправдывающего частное существование, которое в нашей традиции не приобрело автономной ценности.

2 В.В. Бибихин. Слово и событие.  М., УРСС, 2001. С. 21.

КИФА №12(50) июль 2006 года