Слово должно быть действенным всегда

Фрагменты посвященной сщмч. Анатолию Жураковскому встречи Свято-Павловского братства (г. Электросталь) с историком П.Г. Проценко

Анатолий Жураковский родился 17 марта 1897 г. Его отец преподавал в средних и высших учебных заведениях русский язык, эстетику, теорию искусства. Хотя семья не была религиозной, Анатолий ещё в детстве открыл для себя Бога и церковь. Юношей (сначала - гимназистом, а после - студентом Киевского университета) он посещал заседания Религиозно-философского общества, близко общался с В.В. Зеньковским, В.И. Экземплярским, П.П. Кудрявцевым, свящ. А. Глаголевым. Из дошедших до нас писем тех лет и публикаций в «Христианской мысли» видно, что ещё до рукоположения (1920 г.) Анатолий всерьёз и глубоко размышлял о путях христианской жизни, о жизни Церкви. Когда он начал служить, проявился плод этих размышлений: поначалу пустой храм стал наполняться людьми, собралась община, закипела жизнь. Затем последовал первый арест (1923 г.) - «за подрыв советской власти путём проповедей», ссылка в Краснококшайск, возвращение (1924 г.), благодаря хлопотам общины, непринятие Декларации 1927 г., повторный арест (1930 г.), приговор к расстрелу с заменой на 10 лет лагерей, расстрел по приговору лагерной тройки в 1937 г.

Вопрос: Не могли бы Вы рассказать о связи о. Анатолия Жураковского и мечевской общины?

Павел Григорьевич Проценко: О. Анатолия арестовали 1 октября 1930 года. Еще до ареста он посылал в Москву кого-то из своей паствы для установления связи с общиной о. Сергия Мечева. Так что можно говорить только о начальном знакомстве. До этого сам о. Анатолий успел побывать в Санкт-Петербурге, установить лично связь с группой о. Федора Андреева. Обстановка там была такая: не успел о. Анатолий прийти в квартиру Андреевых, как в это время нагрянули с обыском. Если бы его там обнаружили, то непременно арестовали, но он встал за дверью в одной из комнат, и его не заметили.

Вопрос: Это были связи среди «непоминающих»? Мечевы ведь тоже относились к непоминающим.

П.Г. Проценко: Начало 1930-х - такое время, когда еще не было четкого разделения: поминающие - непоминающие. Церковь вообще была маленькой, невероятно сузилась. Когда митрополит Сергий (Страгородский) дал интервью зарубежным корреспондентам, что у нас все хорошо и нет гонений за веру, а есть только репрессии за политические преступления, совершенные верующими, это вызвало большую бурю в церковном мире, повсеместно происходило резкое размежевание. Можно сказать, что в первые два года после выхода Сергиевской «Декларации» отношение к ней среди активной части православных было по преимуществу отрицательным (что далеко не всегда означало «юридическое» размежевание). Затем под воздействием широких репрессий отношение к ней стало претерпевать сложные мутации. Православные общинники, а это была меньшая, но активная часть церковного народа, относились к внутрицерковным и внутриполитическим событиям той поры так, как относились к этому уцелевшие представители классической русской культуры. Отношение ко всему происходящему у них было четкое, прямое, ясное, как и иерархия ценностей, в которых воспитывалось их поколение. Они все оценивали в отношении к христианской правде и Евангелию. Они - т.е. и московские мечевцы, и иосифляне Питера - мыслили прямо. Надо сказать, что уцелевшие представители этого движения, с которыми я был знаком, не любили этого названия - «непоминающие», воспринимали его как кличку. Они называли себя «иосифлянами», просто осознавая себя такими членами Церкви, которые не признали неправду. Они стремились устанавливать контакты с единомышленниками, чтобы их не придушили поодиночке. Но они не успели этого сделать (во всяком случае, в Киеве), наладить связи между едиными по духу и активному настрою верующими. В дальнейшем им приходилось «импровизировать». Т.е. импровизировали уже совсем маленькие группки, кружки. Импровизировали по части того, как жить и действовать по вере и совести в это страшное и извращенное время. Огромные толпы, которые раньше наполняли приходские храмы, тысячи человек - кто из них тогда, когда подул ветер, сохранил стремление служить Христу, я не знаю. Знаю, что крошечная община о. Анатолия Жураковского уцелела. Уцелела духовно и морально, тогда как многие из них погибли или попали в заключение и ссылку (речь идет о десяти-двенадцати пострадавших общинниках). А те из них, кто выжил и личностно, и физически, смогли сформулировать свой христианский опыт. Тем самым они культурно преодолели время, всякие агитпропы, пропаганду. А эти мнимые тысячи (о которых якобы заботилась «Декларация») - они куда-то пропали, исчезли, их нет в пространстве церковной истории 1930-х годов.

Вопрос: У общины Мечевых был открытый приход, куда могли приходить люди, где они получали помощь. Но были и устойчивые небольшие группы. А как это было у о. Анатолия?

П.Г. Проценко: Братство и сестричество о. Анатолия - это, скорее, трудовая артель. Т. е. основой социальной деятельности общины была способность сестер и братьев содержать и себя, и священника и способность поддерживать главные «миссии» общины (у них там существовал, к примеру, «стол милосердия»). Как правило, ревностные молодые сестры что-то делали для заработка, девушки изготавливали игрушки (это считалось кооперативной, не государственной, работой), и заработка хватало и на то, чтобы и в ссылке о. Анатолию помочь, и чтоб других заключенных и нуждающихся поддержать. Благодаря этим посылкам он уцелел во время первого ареста. Т.е. они кормились трудами, делами своих рук.

Надо сказать, что мечевская община официально очень рано - по своему настроению, внутренне, - ушла в подполье в отличие от киевской. Киевская община служила в небольших храмах фактически до 1930 года. И была на виду у всего церковного и культурного Киева. Даже после о. Анатолия в их последнем, Преображенском, храме что-то еще продолжалось, и только потом община была разгромлена. А мечевцы и до ареста о. Сергия в 1929 году (кажется, так) были более закрытыми, осторожными. А потом череда гонений на о. Сергия привела к еще большей закрытости в среде его общинников. В начале 80-х я общался с м. Серафимой (Булгаковой), родной сестрой духовной дочери о. Сергия, и она (сама многое пережившая, что называется «стреляный» и «пуганый воробей») жаловалась на скрытность и чрезмерную закрытость уцелевших общинников из среды мечевцев. У меня создалось впечатление от каких-то рассказов о них, передававшихся их знакомцами, что мечевцы пытались наладить тайную, что ли, подпольную жизнь. У них община была устроена в каком-то смысле более изощренно, более секретно. А у о. Анатолия все было очень открыто, как-то более «нежно». И у тех, кого я застал, не было этой закрытости. Они как бы даже ждали встреч.

Они, о. Анатолий и о. Сергий, конечно, совершенно разные. О. Сергий был человеком очень консервативных взглядов, просвещенно-консервативных, с аскетическим уклоном. О. Анатолий тоже стал склоняться к консерватизму в хорошем понимании этого слова, но он был человеком более раскрытым к миру, я бы так сказал. О. Анатолий искал более интенсивно, более открыто язык для городской образованной молодежи. В чем-то это его сближало с о. Сергием Мечевым, который этого же искал (но более узко). Они на разных языках искали решения одной проблемы: как в этом мире говорить с самим собой, с человеком, как сохранить клятву верности идеалам перед лицом агрессивного мира, как что-то делать во имя этих идеалов. У о. Сергия это были группки, а у о. Анатолия не было группок, тут разница, потому что паства его была небольшой численно.

Да, его община состояла из нескольких своего рода кружков, но надо понимать, что вся Церковь состояла из кружков. У нас к 1917 году не оказалось гомогенной церкви как некой массы. Не было такой церкви, а была еще в канун революции Церковь из разных кружков. И у очень простых народных пастырей типа о. Лаврентия Черниговского, который недалеко служил от Киева, в Чернигове, тоже свои чада были, свой круг. Это не какие-либо тайные организации - просто если человек искренне хотел что-либо сделать для Церкви, то он находил путь из прихода в какую-то из этих общин. Но, скажем, у о. Сергия Мечева, как мне представляется, была ступень предварительного испытания, некоторой проверки.

Надо знать, в главных чертах, откуда в России начала XX в. вдруг заговорили о братствах, общинах. Ведь раньше (XVIII, почти весь XIX в.), очень долгий период, такого не существовало. С началом последнего царствования в России на всех уровнях социальной лестницы вдруг осознали, что в стране приближаются перемены. Те, что потом отлились в «дарованную» Конституцию. И светской верховной власти, и церковной нужна была опора в обществе. И вдруг, как по команде, словно грибы, в крупных городах начали возникать церковные братства, разнообразные церковно-приходские, церковно-просветительные общества. Этот импульс в Церковь шел от правительства и Синода, через консистории, епархиальных архиереев. Срочно в епархиальных центрах стали проводиться собрания православной общественности, различные церковно-культурные мероприятия, вечера. И все это освещалось в печати. Т. е. была попытка сверху подтолкнуть церковные силы к самоорганизации. Но попытка эта оказалась слишком запоздалой (этот процесс я частично описал в опубликованной в 1999 г. «Биографии еп. Варнавы /Беляева/»).

Община о. Анатолия была межтерриториальной, в нее входили люди из разных кругов и районов города и округи, но она почти все время своего существования имела опору в храмовой и богослужебной приходской жизни. (Так же, как и община о. Спиридона, который создал ее, не имея «своего» храма, на пустом месте, объединив вокруг себя активных рабочих-христиан.) Таков парадокс того времени. Поэтому в храме на богослужениях у о. Анатолия стояли как общинники, так и другие прихожане. И среди прихожан было много случайных людей, единовременно зашедших и проч. Поскольку он был известным проповедником, его приходили только послушать, просто на него посмотреть. Мне рассказывали несколько таких своеобразных прихожан, которые одновременно посещали все «интересные» храмы Киева, включая и украинские, и обновленческие, что среди верующих, бывавших на службах о. Анатолия, ходил слух, что в числе тех, кто стоял в алтаре, был и «волк в овечьей шкуре». То есть агент власти. Надо понимать, что рассказывали это люди посторонние общине, «захожане», но разговоры такие, я думаю, они передавали правильно.

Все знали о том, что кто-то был чужой среди своих, но неизвестно, видел ли это о. Анатолий. В любом случае, в его храме все было открыто. Не было подготовлено отступление, не было планов на случай арестов. И поэтому, когда забрали о. Анатолия, уничтожили, арестовали с десяток человек энтузиастов, то все остальные разбрелись, и настала уже немного другая история.

Это непростой вопрос - на чем держалась общинная жизнь? Наверное, на том, что слово должно быть действенным всегда. О. Анатолий считал, что у многих слово теперь почему-то перестало работать. Он искал выход из этого вместе с горсткой единомышленников, и они нашли какой-то способ - через собственную жизнь, через какую-то наивную небоязливость, бесстрашие - получить возможность очень свободной жизни и смогли так существовать где-то около десяти лет. И благодаря этому вокруг них строилась община.

Кажется парадоксальным, что официальную Церковь, «лояльную», которая, казалось бы, должна была продолжать благополучно существовать, когда всех «нелояльных» посадили, тоже потом прикрыли. А в некоторых местностях страны оставалась порой действующей, как ни странно, только катакомбная община. Именно она в то время в той или иной местности оказывалась единственной активной православной общностью, порой и с храмовым зданием. Вот такая, очень сложная, реальность.

Вопрос: Известно, что о. Анатолий писал письма общине. Если это были кружки практического свойства, с каритативным служением, то кого он понимал под общиной?

П.Г. Проценко: Это те «свои», которые разделяли с ним Литургию, таинства, понимание дела жизни как служения и жертвы. Я так думаю, это человек 30-50.

Был такой случай. Некоторый известный в Киеве профессор медицины на смертном одре (это было после войны) позвал о. Алексея Глаголева, чтобы он причастил его перед смертью, и позвал его как члена общины о. Анатолия. Почему он это сделал? Он сказал так: последний священник, который меня причащал, был о. Анатолий. Что мне мешало ходить в церковь после о. Анатолия? Тот дух кланового священства, который торжествовал во многих приходах, такой скучный, вялый. Он хотел, чтобы его окормляли пастыри, для которых Церковь - не рациональная организация (наподобие тех, что переполняют мир), не ведомство. Такая Церковь его не интересовала. Его интересовала Церковь как горение, как отсвет горней жизни. Это был тихий, осторожный профессор, он никуда «не высовывался», дожил до преклонного возраста, при советской власти его не гнали. И вместе с тем он хотел (пусть тайно, как евангельский Никодим) быть в церкви о. Анатолия, горящей духом. И такая жажда была во многих семьях. Это была эпоха перелицовки, когда многие люди имели два лица, три лица, и у них тайное лицо могло быть христианским. Те, кто хотел это лицо сохранить - они тоже читали эти письма к общине о. Анатолия. Это и им тоже было адресовано. Профессора старой закалки, жены профессоров это тоже слушали, тихо обсуждали. Но в моменты катаклизмов это вдруг менялось, интерес прятался, чтобы потом вдруг выйти наружу, в оттепель, например. Это очень интересная вещь.

КИФА №4(62) март 2007 года