Характер народа: романтическое представление или творческое выстраивание традиции

Фрагмент круглого стола «Жизнь на братских началах», проходившего в рамках Форума «Имеющие надежду»¹

Светлана Aндреевна Яшина, председатель Свято-Андреевского малого православного братства: В начале XX века Николай Александрович Бердяев сделал громкое и в каком-то смысле даже дерзновенное заявление, назвав русский народ самым коммюнотарным народом в мире. В связи с этим встает вопрос: являются ли общинно-братские начала специфической чертой именно русского характера и уклада?

Андрей Александрович Тесля, научный руководитель «Центра исследования русской мысли» института гуманитарных наук имени Иммануила Канта (Калининград): Мой ответ на вопрос, заданный в такой формулировке, – однозначно отрицательный. Но для того, чтобы понять природу этого отрицания, нужно сделать несколько ключевых оговорок.

Первое, с чего бы я начал, это с самой темы характера народа, его уклада. Я напомню знаменитую формулировку, которая принадлежит протоиерею Георгию Флоровскому (привожу её в несколько изменённом варианте, принадлежащем Алексею Павловичу Козыреву): русская мысль, русская философия рождается из духа романтизма. Вопрос об общине, о братстве становится ключевым с 1840-х гг. В это время возникает понятие «духа народа», «идеи народа» и начинается вслед за немецкими романтиками старательное описание и конструирование «уникальных народных черт», по определению положительных – того, что должно одновременно быть неким универсальным призванием. Стоит отметить, что во всех европейских странах – где-то раньше, где-то чуть позже, где-то синхронно с нами – протекали аналогичные процессы.

Что касается понятия «братства», здесь мы имеем дело, с одной стороны, с христианским наследием, а с другой стороны, с тем, что в XIX веке это понятие оказывается ключевым в рамках Французской революции и всех последующих событий (напомню хотя бы триаду «свобода, равенство, братство»). И вместе с тем практически сразу предметом противостояния формирующемуся буржуазному обществу как со стороны консерваторов, так затем и со стороны социалистов становится именно тезис о братстве. Оно в упомянутой мной триаде должно обеспечить солидарность: речь идёт не просто о свободе отдельного лица или сообщества, не просто о равенстве индивида, а о том, что эти свободные и равные люди являются именно гражданами, принадлежат к чему-то общему, соразделяют какой-то взгляд, какую-то принадлежность, являются близкими по отношению друг к другу или, во всяком случае, между собой они связаны больше, чем с чужими. Одновременно братство достаточно быстро начинает интерпретироваться как требование справедливости, выходящее за пределы юридического. В буржуазных порядках чего мы не находим, так это братства. И возникает вполне понятная «развилка»: братство – это либо то, что должно быть обретено в будущем, либо то, что было утрачено (это не взаимоисключающие тезисы).

И для очень многих русских интеллектуалов братство выходит на передний план: и для консервативно настроенных (например, либерально-консервативных славянофилов), и для русских радикалов – Герцена, Чернышевского и так далее. Это и исчезающий образ, тесно связанный с крестьянским миром, противопоставляемый городскому индивидуализму буржуазного общества, и одновременно образ некоего ожидаемого будущего.

Мы не можем не видеть разрушения - причём целенаправленного! - именно общинных и братских начал разного рода коммунистами и посткоммунистическими деятелями. 

Но значение самоописания, тот образ, в котором желают себя найти, в чём себя узнают в своих лучших проявлениях, может складываться из отнюдь не оригинальных черт. Кроме того, он становится формирующим. Какие качества являются одобряемыми, идеальными? К чему надлежит стремиться? Можно очень легко увидеть, как это работает на примере того же самого Бердяева и массы авторов, более или менее родственных этому кругу. Это тот образ, который открывается в умозрении. Никакая эмпирическая реальность сама по себе не может ему противостоять. Любое количество отклоняющихся от этого идеала конкретных действий отдельных людей не способно само по себе этот идеал нарушить, но истолковывается как умаление, падение, отречение и так далее.

К концу XIX и началу XX века для ключевого образа русского народа понятие братства, коллективных, общинных начал становится фундаментально важным, становится тем идеалом, на который стремятся равняться, в том числе как раз и в силу отсутствия этого в жизни, на практике. В этом смысле важность братства, важность общинных начал в представлениях о русской жизни – это во многом история о том, чего более всего не хватает. Эта нехватка и реализуется через воспевание братства.

Алексей Андреевич Наумов, президент культурно-просветительского центра «Преображение» (Москва): Я согласен, что общинные начала – это универсальная форма социальной организации, присущая не только русскому народу. И, конечно, у них есть и какие-то экономические, социальные аспекты. Но у Николая Александровича Бердяева речь идёт не об экономическом или социальном аспекте, а о характере народа, о том, что и как наш народ усвоил в христианском откровении.

В начале XX века существовала организация русофильского направления – «Русское собрание», ставившая своей целью искать исконные русские начала. И общинность, братскость они определяли как такое начало. У них было много замечательных размышлений по этому поводу, достаточно вспомнить Афанасия Васильевича Васильева. Он выделял начало личной свободы и начало «хоровое», соборное и считал, что в русском человеке они сочетаются замечательным образом. Конечно, он оговаривался, что речь идёт об идеале и, к сожалению, реальность часто расходится с желаемым, но с другой стороны, нельзя сказать, что этого совсем нет в жизни. Есть замечательный труд Сергея Николаевича Сыромятникова (он писал под псевдонимом ∑) – «Опыты русской мысли», где он говорит, что русская идея – это, несомненно, идея братская. Интересно, что эту же мысль подтверждают и наблюдения иностранцев. Жюль Легра говорит, что в характере русских сочетаются две склонности: одна толкает их к индивидуализму, а вторая побуждает искать радость в объединении, которое не имеет ничего общего с организованностью; это объединение какого-то другого рода. Англичанин Морис Беринг, отмечавший много негативных качеств русского народа, в то же время считал, что русские более других способны к проявлению человеческой христианской любви, более тёплой, простой, искренней, к открытости в общении. Вальтер Шуберт, немецкий философ, погибший в ГУЛАГе, прямо говорил, что русская идея – это идея братства.

Священник Георгий Кочетков, духовный попечитель Преображенского братства (Москва): То, с чего начал встречу Андрей Александрович, – это интересное заострение темы. Однако не могу не отметить некоторые противоречия. Очень хорошо, что какие-то качества осознаются именно как недостающие, как цель, как стремление. А может ли вообще хватать таких качеств? Их ни у кого не хватает, только не все это ощущают, не все это видят. И очень важно, что для образа русского народа были выделены именно эти качества. С одной стороны, они общечеловеческие, более того – общехристианские. Но с другой стороны, это всё-таки что-то особенное, несводимое просто к каким-то геополитическим, или цивилизационным, или даже социализированным вещам. Неслучайно славянофилы именно в этом противопоставляли Запад и Восток (при всей любви к Западу), и братство, провозглашённое Французской революцией, их не столько привлекало, сколько отталкивало. Славянофилы нашли соборность, они вытянули вдруг в русской истории, в русской реальности (в жизни простого народа, но и не только простого) этот неожиданный чудесный «корень от всех болезней». И за него держались крепче всего. Им нужна была соборность, которая, к слову, солидарности как раз противостоит. Более того, мы часто можем слышать, что и все лозунги Французской революции – это тёмный двойник того, что требует настоящее христианство. Братство русского народа в этом смысле сильно отличается от братских начал западного мира. Хотя здесь невозможно не вспомнить слова Пушкина, который отмечал именно братские общины западной истории Средних веков и в каком-то смысле ставил их нам в пример, что удивительно – как раз в беседе с Хомяковым.

Мы как раз и можем сейчас говорить о жизни на братских началах потому, что мы легко сравниваем старую русскую жизнь с советской или постсоветской и видим противоположности. И среди целого ряда важнейших характеристик мы не можем не видеть разрушения – причём целенаправленного! – именно общинных и братских начал разного рода коммунистами и посткоммунистическими деятелями. Именно поэтому до сих пор даже сама русская тема является запретной: она никаким образом не сочетается с теми внутренними интенциями, которыми руководствуются наши деятели последнего времени. И вот это, мне кажется, очень важно, потому что не разобравшись с этим, мы не сможем, боюсь, ответить на наш сегодняшний вопрос.

Русские крестьяне строят избу. Ганс Оэри. 1810-е гг.

А.А. Тесля: Мне хотелось бы уточнить то, что касается «исконных качеств», о которых говорил Алексей Андреевич. Привычная романтическая логика истока, где есть некий народ, изначально данный, который с течением времени соответствует своему назначению или не соответствует, уклоняется или приближается к нему – это, на мой взгляд, достаточно опасный ход мысли, если он не вполне отрефлексирован. Замечательный русский историк и философ Бицилли², противостоя этой логике, говорил о том, что, разумеется, характер народа – это не фантомная вещь. Но характер народа – это вместе с тем не то, что существует изначально в качестве зерна и затем лишь разворачивается, а то, что обретается в истории, и потому это меняющийся образ. В этом смысле можно сказать, совсем заостряя: нет, возможно, вообще никакого русского народа, обладающего одними общими чертами на протяжении тысячи двухсот лет. Есть народ как история, есть народ как преемственность, есть черты, которые связаны в разные эпохи с предшествующими, есть обретение нового опыта, новых качеств. То есть это история про движение во времени, где есть связь с прошлым, в том числе отдалённым, про создание народного характера, народного духа и да, про утрату. На мой взгляд, это очень важный момент – восприятие существования во времени как творческого процесса.

О. Георгий: То, что сейчас прозвучало, – безусловная правда, спорить здесь невозможно. Можно только что-то добавить. Когда есть некая заданность, историческая, противоречивая, сложная, она всё-таки не должна отрываться от некоторой данности. Да, когда мы говорим только о данности, которая развёртывается как константа, неизвестно откуда взявшаяся, «с луны свалившаяся», это, конечно, романтика. Но мне кажется, для нашей темы очень важно, что некоторая данность всё-таки есть. Мы знаем христианскую традицию (тут это очень важно) и традицию народную и общекультурную. К сожалению, не хватает источников, но мы (пусть и недостаточно) знаем, как она развивалась в течение тысячи лет, и поэтому можем делать какие-то выводы, можем спокойно переходить из нашего времени в XIX век, из него к преподобному Сергию Радонежскому и т. д. и т. д. У нас это получается даже легче, чем в других культурах, других народах – может быть, из-за недостатка наших знаний. Но из того, что мы знаем, мы сегодня говорим об общинно-братских началах и как о некоторой заданности (мы можем выбрать, а можем не выбрать этот путь, можем это делать хорошо или плохо), и как о некоторой данности, которую мы чувствуем в высших точках бытия по отношению к себе лично или к тем людям, которые привлекают наше внимание и заставляют задуматься.

Характер народа – это не фантомная вещь, но вместе с тем это не то, что существует изначально в качестве зерна и затем лишь разворачивается, а то, что обретается в истории. 

А.А. Наумов: Мне вспоминается Н.Н. Неплюев, основатель Крестовоздвиженского трудового братства. Он замечательно говорил, что для него главный критерий отношения к человеку, понимания, нужно слушать его или нет, – то, как этот человек созидает вокруг себя связи любви, братские, общинные отношения, реализует он этот свой дар или нет. Я соглашусь, конечно, что народ всё время в становлении, нет ничего статичного. Но всё-таки какие-то черты явным образом прослеживаются. И очень многие внимательные, талантливые люди отмечали их. Можно вспомнить небольшой рассказ Фёдора Степуна «Вагоны России». Уже в эмиграции он писал о том, что нигде не встречал такой атмосферы, как в российских поездах, где сразу, с пол-оборота, люди начинают общаться, и в каком-то особом стиле. И мне кажется, что эта черта действительно есть, её можно как-то выделить и зафиксировать. Я абсолютно согласен, что она претерпевает колоссальные изменения, и непонятно, как об этих чертах можно говорить после катастрофы 1917 года. Если они и есть, то они очень глубоко ушли и проявляются лишь при каком-то особом усилии.

О. Георгий: В постсоветском народе эти начала заглушены. Может быть, есть даже какая-то жажда их обретения, но потеряны пути и потеряны реальности, та самая данность – а если её нет, то и заданность ничего не даст и призвание не будет исполнено. И чтобы обрести это призвание, надо себя осознать.

В первую очередь сейчас надо говорить о русском характере. Потому что всё-таки только русский народ (тот, которого мы чаем или тот, который есть, это вопрос сложный), хотим мы того или нет, может сохранять какое-то единство и ту традицию, которая для нас важна в нашей стране, в нашей церкви, важна везде, даже в наших семьях. Нам важно, какие нормы, приоритеты, основные акценты будут приняты в этих общностях. Русский народ в нашей стране должен быть закваской для всех. Он не должен подменять собой другие народы; каждому народу есть что сказать самому. Но всё-таки в нашей стране, для нашего общества принципиально состояние русского народа и русской культуры. И Русской церкви, если мы будем говорить о церкви.

И, конечно, с общинностью, с братским началом здесь есть огромная проблема. Мы это знаем по себе. Начиная с советских времён эти начала подавлялись, они просто воспринимались как антигосударственные. И в церкви это были запрещённые темы, и в обществе. Так же как категорически запрещено было говорить в советское время о русских и о России. Я хорошо помню, что я получал в ответ от своего начальства в научно-исследовательском институте, в аспирантуре и т. д., когда по неосторожности, по неопытности переходил эту границу. И поэтому сейчас эти темы – в церкви, в обществе, в обыденном сознании воспринимаются как опасные. Любой разговор об общинах, о братствах воспринимается как диссидентский или сектантский, то есть так или иначе совершенно неприемлемый. Все прекрасно понимают, что никакие профессиональные сообщества, будь они интеллигентские или какие-то иные, никогда не станут ни общиной, ни братством.

Сельские праздники на картинах Иллариона Прянишникова. Вторая половина XIX века

Наше Преображенское братство родилось в советское время, подпольно. И мы очень хорошо знаем на себе, что значит утверждать братские и общинные начала в нашем обществе, в нашем народе – во всём народе, не только русском. То же самое касается и церкви. Это темы, которые совершенно запрещены, вплоть до отлучения от причастия. Нам говорили: «Вот если вы не будете вместе стоять в храме и вместе подходить к причастию, тогда мы вас будем причащать. А иначе мы вас причащать не будем. То есть от церкви отлучим». И отлучают! В Архангельской области есть братство, которое не причащают уже шесть лет. И попробуйте сейчас где-то заговорить всерьёз о каком-то братстве или какой-то общине. Вам тут же скажут, что вы – сектанты, потому что вы – вместе, потому что у вас есть какие-то границы. Хотя можно было бы задать себе элементарный вопрос: «А что, семья не имеет границ?» Почему-то там эти границы никого не смущают.

История общинных и братских движений, прежде всего церковных, оказалась богатой и интересной, но абсолютно забытой, абсолютно неизвестной. Сейчас уже выпущены книги, хрестоматии, но это совершенно новые издания, они ещё вряд ли широко известны. 

Так что для нас, для Преображенского братства, это очень болезненный вопрос. Мы – братство, и мы считаем, что это дар Божий, что это вполне соответствует и нашей истории, и нашей культуре, и нашей духовности, и русскому народу и является системообразующим качеством и для народа, и для церкви. Тридцать лет мы за это стоим – тысячи человек по всей стране и за рубежом, то есть пусть не очень большая, но уже заметная общность. И мы будем за это стоять, даже если нам высокое начальство скажет: «Разойдитесь!»

А.А. Тесля: Когда приходится говорить о современности, да даже уже о XX веке, то те проблемы, которые возникают в связи с общинным началом, с братством, со всей подобной тематикой, заключаются именно в том, что и при желании нет возможности продолжать сложившиеся практики. Сама история нам сопротивляется (не говоря об исторических разрывах) хотя бы потому, что речь идёт даже уже не об индустриальном обществе. И акцент на попытках зацепиться за крестьянскую традицию мне кажется во многом иллюзорным: большой вопрос, существует ли эта традиция, собственно говоря, как традиция, не говоря уже о том, что даже если она сколько-нибудь существует, речь идёт о немногом, о слабом и о том, что не может быть распространено на достаточно большой круг участников, для которых это, в конце концов, опыт чуждый не только для них индивидуально, но и уже на протяжении целого ряда поколений. Поэтому тема братства мне как раз кажется очень значимой и одновременно проблемной, когда речь идёт о русском народе, в том числе о его самоосмыслении. Это история не про общинность как таковую, а про способность самоорганизовываться, находить других, не повторяя, не воспроизводя устоявшиеся формы, не воспроизводя ситуацию, в которой ты оказался и которая тебе привычна, а именно выстраивая её (неслучайно сегодня вспоминали волонтёрские практики). Это проблема свободной самоорганизации, слабости и хрупкости навыков свободного объединения, простраивания связей, история про то, чтобы двигаться не через сопротивление современности, а находить в этой (в том числе и опасной) свободе другой источник, другой ресурс, другой импульс для того чтобы взаимодействовать друг с другом. Мне кажется, акцент на братстве очень важен, и здесь может быть как раз и продуктивно определённое отталкивание от традиционного разговора про общинность, про крестьянство хотя бы потому, что как бы мы к этому ни относились, мы уже в абсолютно других реалиях. Позволю себе заострённую формулировку: тот русский человек, о котором мы говорим, русский человек XXI века – это человек высокого модерна, он вышел из рабочего и из солдата. И, соответственно, здесь речь идёт о том, как ему, выросшему в индустриальном мире, научиться находить других. Как ему научиться этому опыту братства – причём без опоры на традицию. Эту традицию он должен выстроить сам, он как раз и должен во многом стать источником этой самой традиции; ведь ему не к чему апеллировать в себе самом. Он может обрести это либо в образах далёкого прошлого (другими словами, они должны быть оживлены, они должны быть приняты современностью), либо эти формы должны возникать здесь и сейчас как живое творчество.

О. Георгий: В последнем выступлении Андрея Александровича ставятся принципиально важные вопросы.

Конечно, мы не апеллируем к крестьянской общине, к той традиции, потому что её время ушло. Это интересно изучать, это полезно, надо знать свою историю, но это другой вопрос. И всё-таки традицию, связанную и с общинными, и с братскими началами мы нашли. И это для нас было открытием, просто открытием. В первые годы жизни нашего Преображенского братства, в начале 1990-х, мы не знали об этом ровно ничего, только слышали что-то краем уха о мечёвских общинах. Сейчас мы проводим ежегодные конференции по истории общинных и братских движений, прежде всего церковных, включая и недавние времена, конец XIX – начало ХХ века, до тех пор, пока их полностью не уничтожили к концу 1930-х гг. Она оказалась богатой и интересной, но абсолютно забытой, абсолютно неизвестной. Это были целые движения. Сейчас уже выпущены книги, хрестоматии, но это совершенно новые издания, они ещё вряд ли широко известны. Но я могу здесь порадовать вас и сказать, что традиция складывалась со второй половины XIX века, хотя тогда воспринималась сначала как какое-то чудачество или толстовство, или ещё что-нибудь такое. Если вспомнить о Неплюевском братстве, интересно, что и общины, и братства там тоже существовали так же, как и у Мечёва. (Для нас это важно, потому что наше Преображенское братство как единое целое состоит из нескольких десятков малых православных братств, а малые братства состоят из общин и групп. При этом мы разводим понятия общины и братства не по тому старому, традиционному типу. Можно сказать, что наши общины – это тоже братства. Или наши большие братства – это тоже общины.)

И всё это было именно в том смысле, в котором Вы сказали – как творческое, самостоятельное выстраивание традиции (но не без опоры на прошлое). Мне очень понравилась Ваша формулировка. Спасибо за неё.

----------------------

¹ Полностью встречу можно посмотреть в ютуб-канале Форума «Имеющие надежду» или на сайте Форума. Нужный раздел расположен здесь.

² Пётр Михайлович Бицилли (1879–1953) – русский историк, литературовед и философ. Родился в Одессе 13 сентября 1879 года в дворянской семье. В 1905 году окончил Новороссийский университет. В 1912 в Петербургском университете защитил диссертацию на тему «Салимбене. Очерки итальянской культуры XIII века». В своих исследованиях Бицилли уделял особое внимание духовной и религиозной культуре, символике и иерархии средневекового человека. В 1920 году эмигрировал в Сербию, преподавал в университете города Скопье, в 1924 г. переехал в Болгарию, где был избран заведующим кафедрой новой и новейшей истории Софийского университета и на протяжении 33 лет возглавлял кафедру новой истории Западной Европы. Был членом Русского Академического союза вплоть до роспуска его отделения в Болгарии 9 сентября 1944 года. В 1946–1948 г. трижды с супругой подавал на советское гражданство, но каждый раз следовал немотивированный отказ. В конце 1948 г. по истечении срока контракта с университетом проф. Бицилли был уволен без права на пенсию. Умер 25 августа 1953 года и похоронен на Русском кладбище в Софии.

Кифа № 11 (267), ноябрь 2020 года