04.08.2020 г.

Сергей Аверинцев: опыт общения и великодушия

Фрагменты онлайн-презентации новой книги, посвящённой памяти гениального ученого, христианского мистика, переводчика евангельских текстов

Ольга Александровна Седакова: Идея собрать и издать эту книгу родилась в Твери на конференции, организованной тверскими братствами и посвящённой Сергею Сергеевичу Аверинцеву. Родилась она из нашей печали о том, что Сергей Сергеевич как-то ушёл из публичного внимания, и произошло это уже довольно давно. Не много работ в гуманитарных областях можно назвать продолжением трудов Аверинцева или отнести к его школе. Наша идея была – напомнить о нём, а многим людям в новых поколениях, может быть, даже впервые о нём рассказать.

Ведь то, что делал Аверинцев, – это мировое событие. И в мире это оценили сразу же. Уважение к нему было огромным: его переводили, издавали, его приглашали на самые важные культурные события, в разных странах его удостаивали почётных званий и премий. И на родине он пользовался огромным почтением; несомненно, он был центральной фигурой гуманитарной жизни начиная с 70-х годов; его мнение по множеству вопросов было самым авторитетным. Но получилось так, что у следующего гуманитарного поколения героем оказался не он, а Михаил Леонович Гаспаров: его ближайший коллега и человек, с которым всю жизнь они вели дружескую полемику. Я совершенно не собираюсь перевернуть сложившуюся ситуацию и заместить Гаспарова – Аверинцевым: просто это разные направления, очень разные. И линия Михаила Леоновича оказалась доступнее и привлекательнее для следующего поколения филологов, историков и даже журналистов.

Споры, которые вели между собой Михаил Леонович и Сергей Сергеевич, можно интерпретировать как споры «скептика» и «энтузиаста»: Сергей Сергеевич был энтузиастом, Михаил Леонович – скептиком. Это касалось очень многих тем и, в частности, темы общения. Михаил Леонович, как известно, сформулировал жёсткую позицию: общение между людьми, вообще-то говоря, маловероятно, «человек для человека – китайская грамматика». Сергей Сергеевич исходил из противоположного тезиса, и многие особенности его понимания, его чтения и интерпретации текстов связаны с постоянным чувством ситуации общения, собеседования. Одна из первых ставших знаменитыми его работ так и называлась: «Наш собеседник – древний автор». Проникновение в смыслы и интенции происходило для него через общение. Он хотел выслушать то, что говорит текст и, конечно, верил в то, что это возможно. Он предлагал заменить зеркало (то есть, убеждение в том, что человек во всём видит только собственное отражение) окном: просветом, выводящим к другому, в другое.

Я не стану здесь пересказывать того, что говорится в этой книге. В работах, которые в неё включены, мне хотелось попытаться ответить на такой вопрос: а что, собственно говоря, особенного в методе Аверинцева? Ведь у Аверинцева был свой метод, и это важно, это не просто череда блестящих работ. Никто пока не попытался описать этот метод.

То, что делал Аверинцев, производило на нас, его слушателей и читателей, впечатление почти фокуса: человек вытаскивает одну нить – и вокруг этой нитки заплетается вся мировая культура (в том понимании «мировой культуры», которое существовало со времён Гёте; Дальний Восток, например, или архаика туда никак не входили). Это та мировая культура, которая стоит, как повторял Сергей Сергеевич, на двух столпах: Афинах и Иерусалиме. В последние годы он добавил туда ещё и Рим как третье начало. Возникала картина цельности огромного мира, перекличек и соответствий разных, но отнюдь не произвольно выбранных вещей, со всеми этими связями ты не мог не согласиться: «И правда, это так и есть! Надо же!» Его первая такая «волшебная» работа была посвящена надписи на конхе центральной апсиды в Киевской Софии: о Софии Премудрости Божией. И за одной этой греческой строкой вставали библейские и греческие связи, они перекликались между собой и давали в итоге прекраснейший образ, одновременно и поэтический, и аналитический, и богословский. Вот то, что в его методе всегда было соединено: поэтическое и аналитическое, разум и сердце, созерцание и совесть. Сергей Сергеевич – современник структурализма, который уточнял гуманитарный анализ, всю его процедуру, технологию и язык описания. Вот этого у Сергея Сергеевича никогда не было: он давал читателю не процедуру чтения, а уже как бы уже итог своего размышления.

Главная же новизна метода Аверинцева, то, что мне хотелось больше всего подчеркнуть, – это то, что я называю «новым рационализмом». Сергей Сергеевич пришёл с новым представлением о рационализме – новым по сравнению с тем, каким тот стал в послепросвещенческое время: противопоставленным нерациональному и в конце концов сводящимся к техническому, критическому, аналитическому (в широком смысле слова). Именно это представление о рациональном вызвало множество бунтов против него, уход в иррациональное. Слово Аверинцева было необыкновенно ново после всего того, к чему мы привыкли за последние два-три века, и вместе с тем оно перекликалось с самыми начальными (и библейскими, и античными) представлениями о разуме, который своим корнем и своей вершиной имеет мудрость, то есть нечто иное, чем рацио: ведь мудрость знает о нерациональном и включает его в себя. И одним из главных свойств, последним свойством того сказочного ума, которым обладал сам Сергей Сергеевич (в жизни мне посчастливилось встречать людей исключительно, на редкость умных, но, тем не менее, я никого из них не могла бы сопоставить в этом отношении с Сергеем Сергеевичем), было в конце концов признание области, перед которой ум с удивлением и почтением останавливается. Потому что последняя познавательная позиция ума – это изумление, то самое изумление, о котором писал Аристотель, о котором говорил и Гёте (изумление, которое возникает при встрече с прафеноменом). И здесь я просто прочитаю слова Аверинцева: «В конечном счёте, все вещи из paideia, humanitas, вещи культуры, – всё это существует ради тайны, которую нельзя подделать, тайны живого».

Александр Михайлович Копировский: Сергей Сергеевич отличался не просто своим потрясающим знанием, невероятной, совершенно феноменальной памятью, но тем, что он мог подать какие-то очень сложные вещи так, что большинство людей ощущали себя выше, чем они были на тот момент. Он их приобщал к высокой мысли, к высоким ценностям.

Для многих выходцев из Советского Союза (Аверинцев их называл «советский дичок») было важно перейти стену, которая отделяла их от мира высокой культуры. В обществе было духовное разделение: у культуры – свои люди, учёные, и это что-то запредельное, а остальные – просто живые люди. И вдруг о вроде бы даже известных вещах или о тех, которые казались известными, Сергей Сергеевич начинал говорить так, что мир раскрывался по-новому. Он приобретал объёмность. Аверинцев не просто отрицал одно и утверждал другое: он создавал какие-то новые грани, и человек начинал радоваться. Причём это делалось абсолютно на всех уровнях.

Я помню первую встречу с ним в Ленинградской духовной академии, где я в то время читал лекции. Он сидел в одной из спален, разговаривал со студентами, и никто не знал, кто это такой. Там были студенты не только русские, но и греки, монахи. Как-то зашёл разговор о знаменитом древнем акафисте Богородице, и он спокойно, как мы, может быть – начало «Евгения Онегина», стал читать его по-гречески наизусть, повергнув греков в радостное изумление. Так же он поверг в изумление – правда, уже другого рода – членов ЦK КПСС, когда в пятом томе Философской энциклопедии вышла знаменитая в своё время (и сейчас не потерявшая значения) большая статья «Христианство». В изумлении они были оттого, что не понимали, как такое могло случиться. Потому что это была проповедь – не в лоб, не догматическая, а именно с позиции высокой культуры. Когда стало известно, что статью «Христианство» написал не просто замечательный учёный, а некрещёный христианин (тогда он ещё только готовился к крещению), это, конечно, потрясло многих. Церковь заговорила с людьми на непредставимом ранее языке, что вдохновило многих, а кого-то, наоборот, «поставило на место», потому что глупости в присутствии Аверинцева были просто невозможны.

Священник Георгий Кочетков: Сергей Сергеевич совмещал в себе то, что мы привыкли противопоставлять и считать несовместимым. Всем известно противопоставление Пушкина преподобному Серафиму Саровскому, гения – святому. А вот Сергей Сергеевич, на мой взгляд, совмещал в себе оба эти качества.

Кажется довольно странным называть его святым. Гением называть как-то проще: кто-то скажет да, кто-то нет, в зависимости от того, насколько он будет единодушен и единомыслен с Сергеем Сергеевичем. А вот назвать его святым – не идеалом, а святым – труднее. Я ещё при его жизни был уверен, что он человек святой, и был очень рад, когда после его смерти о. Виталий Боровой тоже назвал его святым.

Наши личные взаимоотношения с Сергеем Сергеевичем – это очень долгая история, которая длилась с конца 1960-х и до его кончины. В начале 1980-х так получилось, что мы познакомились значительно ближе, а потом, в 1989-1990 году, совсем близко. Сергей Сергеевич стал ходить ко мне на исповедь, и это было очень интересно, потому что его подход был абсолютно нетрафаретным, даже если сравнивать с другими известными людьми, которые приходили ко мне на исповедь и тоже в этом плане были очень неординарны – достаточно вспомнить Сергея Юрьевича Юрского...

Помню, однажды я был у Сергея Сергеевича дома, и он захотел исповедоваться. Но я этого не предвидел, и у меня ничего с собой не было. Слава Богу, я был в подряснике, но всё равно как-то непривычно. И Сергей Сергеевич очень просто и непосредственно сказал: «Отец Георгий, Вы же помните, в лагерях использовали разное: не было епитрахили, не было фелони, ничего не было, ну и что? Использовали полотенце». Я спрашиваю: «У Вас есть чистое полотенце?» Он отвечает: «Конечно, есть». И я вместо епитрахили надел это белое полотенце, и мы прекрасно обошлись, как говорится, тем, что есть. Проблемы решались замечательно быстро.

Сергей Сергеевич много лет был членом Попечительского совета Свято-Филаретовского института и членом редколлегии журнала «Православная община», в котором я десять лет подряд имел честь быть главным редактором. Он с большим интересом читал этот журнал. Он не просто предоставил журналу своё имя, а действительно был заинтересован в том, что печаталось на его страницах. Он давал в журнал для печати свои замечательные статьи, но главное, что он думал не только о себе и своём, но имел свой образ журнала в целом, и этот образ меня всегда поражал.

Сергей Сергеевич чрезвычайно много сделал для Свято-Филаретовского института, но есть две вещи, о которых я просил его, а он, к сожалению, не согласился. Во-первых, преподавать мистику (я ощущал его прежде всего как мистика). Когда я читал его комментарии к раннехристианским апокрифам и видел, как он истолковывал их самые трудные места, мне было ясно, что он эти вещи глубоко внутренне понимает, а это необыкновенная редкость!

Вторая просьба была связана с переводами. Когда начали выходить его переводы синоптических Евангелий, я был одним из тех, кого он просил дать отзыв перед публикацией. И после того, как я всё это прочитал, я сказал: «Сергей Сергеевич, Вам нужно всю Библию перевести! Давайте мы возьмём на себя все издержки, сделаем всё, что Вы захотите. Переведите всю Библию, Ветхий и Новый Завет». Он долго ходил с этой мыслью, размышлял. Я говорил: «Если Вам нужно будет куда-то поехать, что-то купить для Вас и Вашей семьи, братство выдержит такую нагрузку. Так, как Вы переводите Библию на современный русский язык, больше никто не может и никогда не сможет». Теперь мы это прекрасно знаем: сейчас есть много переводов, и все они на голову ниже (это не значит, что они плохие). Но после длительного размышления он тоже отказался.

Для Сергея Сергеевича был совершено нехарактерен скепсис. Как прекрасно рассказала сейчас Ольга Александровна, у него был какой-то абсолютно уникальный дар общения – это тоже одно из свойств святости. Все вы, я думаю, прекрасно это знаете. Необщительный святой – это не святой, даже если он анахорет. Поэтому совершенно естественным образом с начала 1990-х Сергей Сергеевич вступил в наше Преображенское братство и до конца своей жизни был очень активным его членом.

Мне довелось довольно много собеседовать с Сергеем Сергеевичем, делая переводы православного богослужения на русский язык. Хочу привести только один пример – может быть, вам это тоже будет интересно. Кажется, такое привычное всем людям, так или иначе соотносящим себя с православной христианской культурой и духовностью, слово: Приснодева. Всем понятен смысл, но как перевести? Нельзя в русском переводе оставить Приснодеву, это совсем не по-русски. Я пытался перевести буквально: «Всегдадева». Нет, нехорошо, хотя догматически всё нормально, комар носа не подточит. Но не идёт в текст. И тут я как раз обратился к Сергею Сергеевичу. Это было где-то в середине 1990-х, и он, как всегда, довольно долго не давал ответа. Не потому, что забыл – конечно, нет – а потому, что о чём-то думал. Он всегда, и вы все это помните, много раз проверял сам себя и задавал себе неудобные вопросы. Иногда он обсуждал то, над чем думал, с окружающими, и внимательно следил за их реакцией. Он проверял, как люди воспринимают его идею, прежде чем она оказывалась в том или ином докладе или тексте. И вот пришёл момент, когда Сергей Сергеевич дал ответ, который я с восторгом принял, и он до сих пор всегда присутствует в моих переводах: Вечнодева Мария. Вы прекрасно понимаете разницу: всегдадевство и вечнодевство. Думаю, у всех сразу возникает ассоциация со спорами о вечной девственности начала XX века в поэзии и т. д. Так он решил этот вопрос: одно слово, но это великое дерзновение.

Виктория Юльевна Файбышенко: Описывая встречу с Аверинцевым (сначала с его трудами, и только потом – с человеком), Ольга Александровна Седакова говорит об ошеломлении самим тоном этой речи – радикально несоветским, поскольку он был полон уважения к читателю. Аверинцев впускает фигуру читателя в свой труд, в само своё письмо, более того, он обращается к нему с тем почтением, которое взращивает самого читателя. Это глубочайшее почтение, как будто заключённое в самой природе вещей, и кажется мне поразительным свойством письма Аверинцева...

Со страниц книг и статей Аверинцева на нас смотрело и смотрит лицо человека, как оно обращено к другим лицам. Книга О.А. Седаковой показывает, что в предельном смысле метод Аверинцева – применение основных добродетелей ума и сердца в качестве метода.

Седакова описывает метод Аверинцева не как разновидность эзопова языка, не как протаскивание какого-то содержания, которое можно обрести и так в его «собственном» виде, но как особую оптику, в которой вещи видны уже освещёнными и показаны в их отношении к источнику света. Собственно, явления всегда подсвечены, без этого их не увидишь, поэтому теория есть не просто созерцание, но созерцание, видящее свет, отражаемый вещами. Что мы видим таким образом? Не объекты, а мир (воспользуюсь словом друга Аверинцева В.В. Бибихина). Мир даётся в особой настроенности, настроении, в нём виден строй, а не объекты.

Седакова называет сверхтему Аверинцева – понимание. Что мы понимаем? Живое и говорящее. Когда возникает сама ситуация понимания? Когда первое слово уже прозвучало, и оно принадлежит другому, когда другой уже что-то сказал. Предмет филолога говорит, а не молчит – этим он отличается от гётевского растения, которое являет себя в первофеномене (как замечал сам Аверинцев), он есть то, о чём филолог не просто говорит, но чему он отвечает, но как? Не так, как современники в диалоге внутри своего времени, но более сложным образом.

Споря с органицизмом леонтьевско-шпенглеровского типа, Аверинцев замечает, что культурные явления в той степени, в какой они являются языковыми явлениями, всегда несут в себе возможность рефлексии и саморефлексии, то есть выхода за пределы абсолютной самотождественности пластического жеста. Текст исходит из большего, чем он, и говорит с большим, чем он – это расширение образует его собственную структуру. Здесь возникают два измерения, в системе координат которых существует мысль Аверинцева: символ и история. Христианство Аверинцева присутствует в его научной мысли не бытовым или идеологическим образом, но именно через особое отношение к символу.

В своём разборе мифа об Эдипе Аверинцев называет своей целью выделение некой «смысловой матрицы, заданной языком и простейшими символическими системами самой жизни». Это определение, соединяющее символ и жизнь, очень важно. Но «стабильная смысловая основа», которую ищет Аверинцев, – очевидно не то же самое, что универсальная система бинарных оппозиций, выявлением которых занимался современный ему структурализм, например, анализировавший эдиповский миф Леви-Стросс. Здесь важно именно смелое и повторённое Аверинцевым в других текстах упоминание «самой жизни». Символ оказывается полем действия истории – через различающего и исполняющего его смысл человека.

История у Аверинцева – это история человека, а не только жанра, поэтики, стиля и других законных филологических предметов. Поэтому его анализ исторического положения дел всегда противостоит всякой тотализации – не только для того, чтобы достичь релевантного описания факта или явления, установить границы аутентичного описания (хотя это конечно очень важно), но и для того, чтобы сам этот анализ способствовал освобождению человека в истории, видению истории как поля и возможности нашей артикулируемой свободы: «Ибо не последний смысл истории – в том, что онa освобождaет ум от собственной фaтaльности: история кaк знaние – от истории кaк претерпевaния».

Это не нейтральная свобода «частного человека», но та свобода, которая необходима человеку, чтобы действовать в истории, и действовать со смыслом. Мы не находимся в точке завершения истории, но продолжаем действовать в ней, и именно поэтому те, кто действовал до нас, не объекты, нами снимаемые, и не враги, они – наши соратники.

Ольга Седакова видит в мысли Аверинцева ответ на вызов мысли Серебряного века – ответ, который дал он один или почти один, потому что ни изучение и музеификация этой мысли, ни её простое дезавуирование ответом не являются. Аверинцев – очень своеобразный консерватор: он принимает наследие модернистской культуры как собственное, но производит в нём работу очищения и различения, работу аскезы и рефлексии одновременно, он размещает этот способ мышления внутри большой истории. История есть место встречи человека с его свободой, и место каждый раз новое. Поэтому реконструкции чужого теоретического мышления у Аверинцева соединяют критическую рефлексию и глубокое понимание, из какого места, из какой экзистенциально-исторической ситуации говорит автор. Аверинцев видит своих героев великодушно, а большим людям это нужно не меньше, чем маленьким, потому что иначе их и не увидеть. И опытом такого же великодушия является книга Ольги Александровны Седаковой о самом Аверинцеве.

Слева направо: Патрик Де Лобье, Андрей Козырев, Ольга Седакова, Папа Римский Иоанн Павел II, Николай Котрелёв, Сергей Аверинцев