Многообразие – в противоречии и в единстве

Мы продолжаем публиковать фрагменты «Русских бесед», которые уже третий год проходят в Москве, а в последнее время начали собираться и в других городах

Сельская школа. Начало XX в.

Александр Баранов, зав. кафедрой социально-гуманитарных наук Академии социального управления: Существует одна из хрестоматийных систем классификации политической культуры, предложенная американскими политологами Алмондом и Вербой. Они выделяют три основных типа политической культуры.

Первая, «приходская» (иногда её ещё называют или общинной, или традиционной), основана на отсутствии в обществе политических ролей, отсутствии связи общества и политической системы: власть существует сама по себе, а люди в некоем совершенно оторванном от неё пространстве.

Вторая, «подданническая» – тип политической культуры, при которой общество является объектом действия власти: воспринимает исходящий от власти поток распоряжений и ожидает от неё каких-то благ.

И третья – «культура участия», которая ассоциировалась у авторов исследования с демократическим обществом, где люди испытывают потребность участвовать во власти, а не относиться к ней бессознательно или являться лишь объектом её действия.

Если пользоваться этой системой классификации, Россия начала XX века не попадает ни в одну из этих культур, или, скорее всего, все три культуры попадают в неё.

Для крестьянской массы реальной властью были местная полиция, ближайшее начальство и т. д. Преобладало регионально-земляческое восприятие жизни, отсутствие представления о таких больших вещах как страна, государство. Глядя на эту колоссальную часть общества, понимаешь, почему очень плохо работали те реформы, которые предпринимались элитой. С одной стороны, общество созрело для революционных преобразований, парламентаризма. Но подобного рода институты не могут работать там, где подавляющее количество людей находится в таком «традиционалистском» состоянии.

Вторая крупная часть общества, которая была, конечно, гораздо меньше в количественном отношении, ассоциируется с подданнической культурой. Это тот слой, который был главной опорой императорской России с момента создания империи и приблизительно до конца XIX века. Прежде всего это дворянское сословие, которое постепенно, хотя и достаточно медленно, покидало свою главенствующую роль. Его власть постепенно концентрировалась в других институтах, прежде всего в чиновничьем аппарате и армии; церковь в этот момент своей истории также во многом превратилась в закрытый государственный институт, который обязан был прежде всего выполнять государственную функцию по контролю за умонастроениями. Это была очень политически активная часть общества. И если для крестьян «узаконенной» формой беззаконного действия был бунт, то для неё – военный или дворцовый переворот.

И, наконец, третья часть русского общества и третий большой поток культуры, основанный на стремлении к участию в политике, – это либеральное движение, народнические движения разных оттенков, различные общества, которые сами могли быть не политическими, но при этом быть связанными с помощью каким-то партийным проектам. Этот стремительно расширявшийся сегмент русского общества, который возник где-то в середине XIX века, представлял собой культуру, основанную на стремлении к трансформации общества по своим собственным идеалам. Среди них были: высшая ценность интеллектуальной деятельности, готовность к восприятию новых идей и реализации их на российской почве. И все внутренние споры и конфликты между различными партиями и движениями внутри него (если не считать крайних, террористических течений) проходили в ценностном согласии по поводу того главного, что люди хотят видеть от политики.

События февраля 1917 года представляют собой уникальный момент, когда одна часть общества поднимает бунт, вызванный невыносимыми условиями, нехваткой хлеба, другая начинает этот бунт превращать в революцию, и в этот же момент та часть общества, которая находилась около трона, совершает нечто похожее на дворцовый переворот. Сочетание этих трёх видов – бунт, революция и переворот – и привело к тому, что начинает разрушаться не просто система, начинает разрушаться государственная культура.

Собственно, те три сегмента общества, о которых я говорил и каждый из которых по-своему является носителем собственной культуры, оказались в начале XX века в ситуации неуправляемого конфликта. Этот конфликт в конечном итоге привёл к тому, что в 1917 году началось тотальное разрушение, неконтролируемое рождение той самой солдатской массы, на силе и количестве которой началось уже разворачивание большевистского этапа революции, Гражданской войны и того, что с этим связано.

Олег Щербачёв, предводитель Российского и Московского Дворянского собрания: Вы говорили о том, что бунты в России происходили, когда дело доходило до некоторой точки невозможности дальнейшего существования. Но, насколько мне известно, в феврале 1917 года не было такой невозможности. Да, с хлебом были перебои, но только с чёрным, и это не был голод. Все другие воюющие страны были в худшей ситуации, чем Россия. И однако революция случилась именно у нас, бунт поднялся именно здесь. Как бы Вы прокомментировали это наблюдение?

Александр Баранов: Это была ситуация, которая понималась как невыносимая. Был ещё один важный фактор, который я не упомянул: отсутствие власти, которая бы воспринималась как обладающая силой. Соединение этих моментов очень характерно. Мы видим, что чем сильнее власть, тем реже возмущение невыносимыми условиями.

Юрий Попов («Российская энциклопедия»): Самый опасный момент – не гнёт или невыносимая ситуация, а либерализация прежнего режима.

Александр Баранов: Да, это действительно повышенные риски. И отсюда, по идее, должен бы возникнуть вопрос: значит, не нужна либерализация? Но это ошибочный вопрос. Потому что либерализация происходит не потому, что кто-то захотел, а потому, что уже невозможно оставаться в прежнем состоянии. Переход к либерализации порождает новую сеть проблем, которые иногда становятся ещё более страшными. В этом, собственно, и результат Великих реформ Александра II. Их нельзя было не проводить, но их осуществление спровоцировало всё последующее.

Андрей Грищенко, координатор московского отделения Мемориально-просветительского и историко-культурного центра «Белое дело»: Мы говорим об отношении народа к власти. С другой стороны, есть и вопрос об ответственности власти за народ. Как Вы думаете, что надо было делать в 1917 году власти? Если точнее – императору?

Александр Баранов: Как раз его ситуация в том, что на начало 1917 года он а) был не в столице, б) находился в очень специфическом информационном поле: важнейшая информация или совсем не доходила до него, или доходила с большим опозданием. И такое ощущение, что он не совсем это чувствовал.

Кроме того, я даже не могу себе представить, как из ситуации Первой мировой войны монархия могла бы выйти в том виде, в котором она в неё вошла.

Олег Щербачёв: Она могла бы всё-таки трансформироваться при каких-то обстоятельствах в конституционную...

Константин Морозов, член Совета Вольного исторического общества: И до и после революции 1905-1907 гг., и даже уже в 1914-1915 году, согласившись дать ответственное министерство¹ и заключив компромисс с тем же Прогрессивным блоком², власть вполне могла начать движение к конституционной монархии, перейдя от обещаний к реальным и решительным шагам. Ведь то, что император оказался в полной изоляции, не получал информацию на рубеже 1916-1917 гг., – это же не искусственная ситуация, созданная извне. Он же, продолжая цепляться за старую позицию в ситуации, когда это уже ведёт к гибели, – разругался со всеми. От него практически отказалось и ближайшее окружение. Это была фактически политика самоуничтожения власти. Полная изоляция, полное непонимание того, что происходит. Английский посол Бьюкенен говорил, что если бы ещё 27 февраля Николай II обратился со ступеней Казанского собора к солдатам, они бы стали кричать ему «ура». Они бы пошли за ним. Даже 27 февраля можно было сохранить власть. Но нужно было быть политиком. А царь не был политиком. Он был консервативным царем, который не видел новой реальности. Он хорошо бы, наверное, существовал веке в семнадцатом. Но ещё лучше для него, как говорили современники, подходила бы роль богатого помещика, которому можно было бы жить в своё удовольствие и не нести ответственности за что-либо, тем более за страну. Это как раз проблема, о которой надо говорить в полный голос. Когда нужно было делать решительные разумные шаги, искать новые формы (например, конституционную монархию) с учётом новых реалий, в том числе и возникших буржуазии, рабочего класса и интеллигенции, была просто сделана ставка на силовое подавление, что и привело к взрыву. Эта мысль, на мой взгляд, очень важна.

Марк Шуб, член Творческого союза художников России: Извините, но это ситуация не такая очевидная. Одновременно с нашей и другие монархии – Австро-Венгерская и Германская – тоже пали, несмотря на то, что, казалось бы, они были более современными...

История не знает сослагательного наклонения, но какие-то очевидные экстраполяции мы имеем право делать, потому что какие-то вещи уже были, а какие-то планировались, и они есть в виде утверждённых планов. Поэтому, я думаю, никто не будет спорить: если бы большевики не пришли к власти, всеобщая грамотность наступила бы ещё быстрее. Конечно, в сфере образования мы немного запаздывали по отношению к Европе, но, на мой взгляд, не настолько уж трагично. В начале XX века всё еще можно было исправить.

Марина Наумова, проректор СФИ по общим вопросам: Я хотела бы несколько расширить нашу дискуссию, не ограничивая её событиями 1917 года. Ранние славянофилы считали, что русский народ отказался от политической власти в пользу духовной свободы, более того, говорили, что русский народ – аполитичный народ. Для него важна внутренняя правда, а внешнюю правду он готов кому-то отдать, отказаться от власти в пользу чиновников, государства, настаивая на праве внутренней правды, свободы мысли и мнения, свободы собраться и решить всё миром, в согласии друг с другом. Поздние славянофилы, насколько мне известно, внесли в это мнение коррективы. Например, Николай Петрович Аксаков считал, что приглашение варягов – это самый настоящий государственный акт, потому что с ними был заключён договор: мы решаем вопросы миром, землёю, а вы нас защищайте и управляйте государством. Насколько такой подход подкреплен историческими примерами?

Константин Морозов: Мне кажется, нельзя делать как славянофилы – брать концепцию и «надевать её» на всю тысячелетнюю историю России. Вот вы говорите о призвании варягов, но это один уровень политической культуры, это совсем другое общество, другой народ. Между ним и началом ХХ века не одна эпоха.

Кроме того, есть совершенно разные тенденции и традиции в русской жизни и русском обществе. Разве они однородны, чтобы их можно было подогнать под одну колодку? Когда мы всё время слышим, что «русский народ по натуре своей раб и привык к подчинению» – в какой степени это резкое и весьма категорическое утверждение справедливо? В какой степени оно соотносится с традициями вечевых республик Новгорода и Пскова? С казачьим и крестьянским самоуправлением, с общинным миром?

Если вы смотрите на крестьян центральных районов, где господствует в течение нескольких веков крепостное право – это одна картинка. Если вы смотрите на поморов – другая. На донских казаков – третья. На уральских и сибирских поселенцев – четвёртая. Смотрите на купечество – пятая. На раскольников – шестая, совсем уже другая картинка. Смотрите на российскую интеллигенцию рубежа XIX-XX вв. – тоже другая. Но большинство этих реальностей совсем не соответствует тенденциозности вышеназванного утверждения, так в реальности мы видим нередко и вольнолюбие, и самоуправление, и неприятие рабства. То есть мы получаем весьма сложную картину, которая к тому же трансформируется и меняется, в том числе потому, что меняется общество.

Нас, как мне кажется, подводит ещё и примитивная привычка мерить всё большими группами населения. А ведь роль пассивного большинства в обществе, даже в современном, сплошь и рядом минимальна. Роль же активных слоёв, скажем, того же журналистского сообщества, в котором лишь десятки тысяч человек, гораздо больше. Я бы предложил поменять фокусировку и рассматривать долговременные традиции, очень разные в русском народе, где явно есть и рабство, и так же явно есть и самоуправление, свобода и демократия!

Важно и то, что только в русском языке, в отличие от европейских языков, есть «правда» – истина и «правда» – справедливость.

Известный народнический писатель и публицист Н.К. Михайловский справедливо говорил: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово "правда", я не могу не восхищаться его поразительною внутреннею красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость называются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое».

А про свою задачу он говорил так: «Безбоязненно смотреть в глаза действительности и её отражению – правде-истине, правде объективной, и в то же время охранять и правду-справедливость, правду субъективную – такова задача всей моей жизни».

Вот эта связка «правда»истина и «правда»справедливость в русском менталитете и языке вовсе не пустяк, от которого часто отмахиваются!

Это связано с большими пластами политической культуры и менталитета, очень глубинными, кстати. И эта потребность в справедливости до сих пор в значительной степени сохраняется в русском народе, и мы видим, что она сейчас становится всё заметнее и заметнее, несмотря на усилия последних десятилетий доказать, что в человеческом обществе нет и не может быть справедливости!

Я бы смотрел на разные социальные группы и классы и в развитии, не мысля такими большими категориями, как, скажем, «революционное движение». Оно включало прямо противоположные тенденции, которые прямо боролись друг против друга в 1917 году. Лучшая часть революционеров пошла в антибольшевистское сопротивление, участвовала в борьбе вместе с Белым движением. Почему об этом забывают?

Алексей Наумов, президент Культурно-просветительского центра «Преображение»: Я хотел бы именно в этом ключе продолжить разговор. Понятно, что мы больше говорим о конце XIX и начале ХХ века: так или иначе анализ столетия событий 1917 года продолжается. Но как раз интересно, мне кажется, поговорить не просто о неких схемах, пусть и имеющих основание.

Например, то, что народ не был вовремя просвещён – это тоже некая схема, в которой «низы» просто рассматриваются как «тёмные массы», которые в определённый момент истории должны были достигнуть своего момента «просвещения». Но были же, действительно, разные слои, разные традиции самоуправления; было то, на что можно опираться. И вот это интересно было бы проследить. И насколько я понимаю, те же эсеры пытались опираться в том числе и на эти традиции самоуправления. И идея Учредительного собрания не на пустом месте родилась, и земское движение. Во всём этом проявлялась активность людей, которые пытались организовать жизнь снизу так, как они её видят, отвечая за свою страну. Недаром, когда читаешь старые дореволюционные газеты, из многообразных материалов складывается впечатление одной семьи: есть измерение общности и измерение ответственности за то, что происходит, – которое потом, конечно, уходит.

Олег Щербачёв: К слову о статистике, говорящей о 80% неграмотного населения: динамика в этой сфере была очень быстрой в начале XX века, и к 1917 году это уже совсем другая картина. Наше государство в конце XIX – начале XX века развивалось невероятными темпами, в том числе в области народного просвещения. 3-4-х классные школы были уже практически в каждом селе. И это шло именно с самого верха, это была правительственная программа. Проблема образования прекрасно осознавалась.

История не знает сослагательного наклонения, но какие-то очевидные экстраполяции мы имеем право делать, потому что какие-то вещи уже были, а какие-то планировались, и они есть в виде утверждённых планов. Поэтому, я думаю, никто не будет спорить: если бы большевики не пришли к власти, всеобщая грамотность наступила бы ещё быстрее. Конечно, в сфере образования мы немного запаздывали по отношению к Европе, но, на мой взгляд, не настолько уж трагично. В начале XX века всё ещё можно было исправить.

Константин Морозов: Мы имеем весьма сложную и противоречивую картину. С одной стороны, октябрьские события 1917 года привели к огромным бедам и проблемам, неизжитым отчасти и до сих пор. Рисунок событий достаточно маловероятен, трагических случайностей набирается огромное количество; безусловно, нам очень не повезло. К этому добавились объективные процессы, в том числе откладывание серьёзных преобразований. Я соглашусь с Вами: дореволюционная Россия совершенно точно имела возможность пойти по пути конституционной монархии и начать динамично трансформироваться и меняться. Но, с другой стороны, и «путь Февраля» – путь политических свобод, самоуправления и демократии – это магистральный путь, по которому Россия добилась бы больших успехов, если не была бы стащена с этого пути большевиками и их союзниками.

Олег Щербачёв: Мы говорили о многообразии картины, но практически не затронули вопрос о власти в связи с духовным сословием. Хотелось бы, чтобы об этом сказал представитель духовенства.

Я не могу точно назвать год, когда в сознании народа произошёл перелом в сторону массовых антицерковных настроений. Потому что мы знаем, что в 1917-1918 гг. возникает и обратное движение: интеллигенция возвращается в церковь. Отчасти то же происходило и с народом. Мы это видим хотя бы по многотысячному крестному ходу в защиту Александро-Невской лавры...

Священник Георгий Кочетков, духовный попечитель Преображенского братства: Общая картина достаточно ясна. Всё-таки с Петровских времен церковь постепенно стала восприниматься народом прежде всего как учреждение. Это разрушало саму веру. И конечно, высшие иерархи к началу XX века уже давно потеряли всякое доверие к высшей светской власти. Открыто этого не говорили – это было невозможно. Но это было видно по делам, по частным разговорам. А те слои, которые хотели оживления церкви, в первую очередь боролись с её зависимостью от государства, то есть фактически боролись с монархией.

В кризисе веры сыграло роль и то нагнетание антицерковных идей, которое происходило через интеллигенцию, чаще всего прозападную. Что говорить о разрушении монархии? Разрушались фундаментальные святыни, храмы и всё, что в них находилось. Были люди, готовые их защищать; но их было немного. Большевики уже к середине 1918 года в достаточной степени показали, что они готовы бескомпромиссно, безжалостно уничтожать и людей, и святыни. Эти процессы начались ещё до октября 1917 года, они проявляли себя уже и в 1905-1907 гг. и тем более после февраля 1917-го.

Конечно, эти вопросы недостаточно исследованы. Я, например, не могу точно назвать год, когда в сознании народа произошёл перелом в сторону массовых антицерковных настроений. Потому что мы знаем, что в 1917-1918 гг. возникает и обратное движение: интеллигенция возвращается в церковь – в православную церковь, которую она всячески поносила на протяжении длительного времени. И почти все более или менее приличные интеллигентные талантливые люди вернулись в церковь. Это факт очевидный, много раз отмеченный и в то время, и впоследствии. Отчасти то же происходило и с народом. Мы это видим хотя бы по тому многотысячному крестному ходу в защиту Александро-Невской лавры, который собрался в начале 1918 года. Даже большевики тогда испугались; они не смогли закрыть Лавру и отобрать её имущество и сделали это почти через 20 лет, когда в стране уже не осталось камня на камне и от народа, и от церкви, и от чего бы то ни было. И поэтому я думаю, что общая картина здесь, конечно, ужасная, трагичная.

Что касается отношения церкви к земной, монаршей власти... Знаете, когда на Востоке появилось помазание на царство? С XIII века! А 1200 лет никаких помазаний не было. На Западе – да, там были отдельные случаи с VII века, а на Востоке не было ничего подобного. И это появилось только как реакция на захват Константинополя крестоносцами.

Идеей сакральности власти, конечно, злоупотребляли очень сильно. Вообще это очень серьёзный вопрос: что сакрально для церкви, а что, может быть, значительно, почтенно, даже духоносно, но не сакрально? Сакральное – это всё-таки служащее Богу. И мы далеко не всегда видим, что монаршая власть служит Богу. Часто она служит каким-то своим интересам или по-своему понятым интересам народа. Думаю, что многие монархи подтвердили бы эту фразу. И в России и не только в России. Поэтому вопрос об отношении церкви и власти большой, серьёзный и, надо сказать, достаточно болезненный. Потому что на этом многое строилось и строится.

-------------------------

¹ Ответственное министерство (иногда использовался также термин «правительство народного доверия ») – одно из основных требований либеральных общественных сил в начале XX века. Формально речь шла о подотчетности министров Думе, фактически – о прерогативе нескольких партий, в основном кадетской, не просто участвовать в исполнительной власти, но формировать кабинет министров. О том, могло ли согласие власти на ответственное министерство спасти ситуацию в России, спорят до сих пор. Так, например, А.И. Солженицын в «Красном Колесе» сомневается в этом исходя из того, как быстро потеряли власть в феврале-апреле 1917 года те, кто до этого претендовал на главенство в предполагаемом «правительстве народного доверия» и получил власть в результате событий февраля 1917 года. – Ред.

² Прогрессивный блок (1915-1917) – объединение фракций кадетов, прогрессистов, октябристов и др. в IV Государственной думе (1912-1917) и Государственном совете.

Кифа № 3 (247), март 2019 года