Проповедь и задушевные беседы

Из дискуссии на площадке «Литургическая жизнь Церкви», прошедшей в дни фестиваля «Преображенские встречи» в августе 2017

Священник Феодор Людоговский (Московская духовная академия), протоиерей Георгий Митрофанов (Санкт-Петербургская духовная академия), Лидия Крошкина (Тверь), священник Павел Бибин (Архангельск)

Зоя Дашевская. У меня вопрос к участникам круглого стола. Ожидаете ли вы какой-нибудь рецепции от тех, кому вы проповедуете, и если ожидаете, то какой она могла бы быть? Каким образом вы видите это общение (потому что это же очень яркий момент содержательного общения, живого взаимодействия между аудиторией и проповедником)? Каким вам видится ответ и что должно произойти, чтобы это, может быть, как-то отразилось на богослужении?

Протоиерей Георгий Митрофанов. Вопрос достаточно нестандартный – не о проповедниках, а о слушающих проповедь. Это очень важный момент. Должен сказать, что я выступаю не только как проповедующий, но и как преподающий священник. Преподающий будущим священникам, правда, слава Богу, не гомилетику. Этот предмет очень сложен для преподавания, потому что в общем и в целом он находится на грани схоластики. И поэтому я постараюсь, отвечая на Ваш вопрос, высказать то видение проповеди, которое сложилось у меня за почти уже 30 лет священнического служения и преподавательской деятельности. У меня, правда, приход очень специфический, там нет захожан, там в основном прихожане, которые уже 15, 20 и более лет в церкви, практически все с высшим образованием. И мне, в общем-то, можно вообще не проповедовать. Многие люди уже начитаны. Есть большое число людей, которые катехизируются, но это связано с тем, что ко мне регулярно приходят члены Свято-Петровского братства, там с ними работают в плане вероучения в процессе катехизации. Но я тем не менее каждое богослужение, каждую литургию сопровождаю пятнадцатиминутной, а то и двадцатиминутной проповедью после Евангелия.

Я проповедую на тему чтений, которые я уже читал десятки раз, которые люди читали десятки раз. Ну что тут можно сказать? Как можно к этому подготовиться? Вот тут я открою вам страшную тайну: я к проповедям не готовлюсь. Какой-то опыт говорения у меня, конечно, есть. И всякий раз, выходя на проповедь, я в общем-то не знаю, о чём я буду говорить. Евангельское чтение только что прозвучало (Евангелие у меня читается в храме на славянском и русском языке, а оно и на славянском понятно для тех, кто подолгу ходит в храм; Апостол дело другое). Прочитано два раза, все всё поняли, говорить, казалось бы, не о чем. И вот я начинаю говорить проповедь, и она как-то говорится – 5 минут, 10 минут, 15, появляются какие-то мысли, возникают какие-то чувства, и это во многом происходит потому, что я говорю эту проповедь не обратившись к иконе или в пустоту. Я говорю её людям, которые меня знают, часто со всеми моими немощами, особенностями. Я могу и съязвить, и пошутить. И я вижу живую реакцию, вижу, как меняется мимика людей. Вот у этого та, у того эта, кто-то вздохнул, кто-то хихикнул, кто-то вдруг задумался, кто-то перекрестился, бывает и такое. Но у меня люди с большим церковным стажем и крестятся в меру, когда положено. И вот возникает постепенно, неожиданно, подспудно ощущение диалога. Уже не «я высказываю мысли, которые мне приходят в голову», а как мне кажется, я веду диалог с людьми, у которых тоже какие-то чувства и мысли в голове. И по мере того как проповедь подходит к своему завершению, у меня возникает ощущение, что мы сейчас вместе о чём-то поразмышляли, что-то почувствовали. Я как будто ставлю какие-то проблемы, поднимаю какие-то вопросы, может быть, предлагаю какие-то ответы. Но при этом происходит соработничество с людьми, которые слушают меня (это, конечно, невозможно с захожанами).

И вот возникает постепенно, неожиданно, подспудно ощущение диалога. Уже не «я высказываю мысли, которые мне приходят в голову», а как мне кажется, я веду диалог с людьми, у которых тоже какие-то чувства и мысли в голове. И по мере того, как проповедь подходит к своему завершению, у меня возникает ощущение, что мы сейчас вместе о чём-то поразмышляли, что-то почувствовали. 

Поэтому я дерзну сказать, что это действительно таинство слова, которое в общем и в целом происходит всякий раз по-новому и неожиданно. При этом следует, наверное, подчеркнуть, что примерно изучив гомилетику и пытаясь в своих проповедях воспроизвести гомилетическую классику, священники, конечно, получают определенного рода опыт. Опыт произнесения правильных, никому не нужных, скучных проповедей. Через него надо пройти, но лучше сделать это быстро. А вот на приходе нужно не бояться выходить на проповедь, подчас не зная, что ты скажешь, в молитвенной надежде на то, что стоящие рядом с тобой люди, может быть, не менее, а более глубоко, чем ты, проживают свою духовную жизнь, и они дадут тебе некий импульс для твоего же собственного слова. Как это сформулировать, я не знаю. Может быть, это проявление соборной природы Церкви. Наверное, так. Ведь проповедь рождается у меня в устах благодаря тому, что я говорю эту проповедь тем, кто пришёл вместе со мной обратиться к Господу Иисусу Христу. И Иисус открывает нам что-то в процессе нашего совместного сопереживания, со-размышления, формально звучащего как монолог, который произносит проповедник.

Священник Павел Бибин, ведущий. Одним из решений Поместного собора 1917-1918 гг. было признание допустимости произнесения проповеди особо благочестивыми мирянами, конечно, по благословению епископа. Считаете ли Вы это возможным и полезным?

Фестивальная площадка собрала множество клириков и мирян

Протоиерей Георгий Митрофанов. Вы обращаетесь с вопросом, связанным с историей. Я не могу кратко на него ответить. Что я могу сказать? Мы с вами принадлежим к Поместной церкви, в которой – вдумайтесь в это! – духовенство 600 лет не получало никакого образования и вообще не проповедовало. Когда в XVIII веке стали вводить институт проповеди, сделать это оказалось очень сложно. Даже в начале XIX века отдельные архиереи выпускали циркуляры, в которых запрещали священникам проповедовать, ибо те проповедовали так (хотя и получали уже какое-то образование), что возникали поводы для соблазнов. Поэтому, строго-то говоря, у нас проповедь из уст духовенства лилась более или менее плавно где-то на рубеже XIX-XX веков. Но и тут было немало проблем... Поэтому проповедь в нашей церковной жизни имела очень малое значение, при том, что неадекватно большое значение приобретало умение «выстоять службу», «вычитать молитвы» и, соответственно, с чувством выполненного долга отправиться домой без каких бы то ни было дополнительных осложнений в виде проповеди.

Что же касается возможности проповеди особо благочестивых мирян, то, наверное, проповедь Алексея Степановича Хомякова могла бы превзойти проповедь настоятеля храма, который служил у него в Богучарове. Но боюсь, что темы, которые он обсуждал на диспутах в салонах Елагиных и Свербеевых (где проводил немало времени), в Русской церкви в то время ещё не поднимались.

Отклик, который рождается в нашем сердце, иногда очень ценен и важен для проповедника. Я сама подходила несколько раз к тем, чьи слова как-то особо задели, вдохновили, и благодарила их. И это всегда было продолжением общения. Обычно проповедник говорит, а мы внимаем, в конце говорим «аминь». Но есть ещё возможность и во внебогослужебное время поговорить о том, что прозвучало, дать обратную связь 

Кроме того, у нас проповедовали сектанты – и всё. А вот православные считали это большим дерзновением для мирян и даже грехом. Попытка Собора поставить этот вопрос, конечно, заслуживает внимания, но это скорее результат того, что на Соборе признавалась неудовлетворительность того, как проповедуют священники. При том, что они всё-таки проповедовали, я должен вам сказать, не хуже нынешних священников, а в чём-то даже лучше. Сейчас ситуация такова, что я бы не только многим мирянам, я бы многим священникам не доверил проповедовать, потому что сейчас происходит профанация жанра проповеди. Я могу вам сказать, это явление весьма зловещее. Не хочу называть имена наших популярных проповедников, но они таковы, что в общем и целом мы должны говорить просто о разрушении традиции классической церковной проповеди. Её просто нет. Ладно была бы харизматическая проповедь. Но когда некоторые проповедники идут на радио, чтобы обличать пьянство, находясь сами в пьяном виде...

Отвечая кратко на вопрос по поводу мирян, я сейчас могу сказать одно: при нынешнем состоянии духовенства проповедь мирян была бы, наверное, желательна. Но при нынешнем состоянии мирян их проповедь должна подвергаться очень серьёзной, если угодно, цензуре. Поэтому я в данном случае рекомендовал бы следующее: во многих храмах во время проповеди включать просто аудиозаписи проповедей отца Александра Шмемана, митрополита Антония Сурожского и т. п. Что же касается опыта с проповедью мирян, то к этому нужно отнестись очень и очень осторожно. Конечно, если бы в епархии существовал институт благовестников, либо мирян подбирали с соответствующим уровнем образования и давали как-то попробовать себя, это было бы возможно. Но если при той ситуации, какая существует сейчас, дать возможность любому мирянину получить благословение от любого настоятеля и вдруг выйти произносить проповедь – это будет ещё одним ударом по церковной проповеди современной России.

Священник Павел Бибин. Хочется сказать из опыта личной практики, что на такие вопросы трудно отвечать в масштабе всей церкви. Вы говорили, что у Вас на приходе есть люди, которых Вы знаете 20 лет. Они Вас понимают, и Вы их понимаете. Могли бы Вы представить кого-нибудь из этих мирян проповедующими?

Протоиерей Георгий Митрофанов. Среди моих прихожан есть доктор филологических наук, профессор, занимающийся русской литературой XVIII века, преподающий риторику в нашей духовной семинарии, – профессор Пётр Евгеньевич Бухаркин. Но если бы я предложил ему произнести проповедь, то он бы очень удивился. Не только потому, что у него нет этого опыта. Он бы, наверное, мог произнести проповедь, но эта проповедь напоминала бы проповедь тех выдающихся русских проповедников, творчество которых он изучал. Мне кажется, для того, чтобы проповедь удалась, важно, чтобы у человека был пастырский опыт. Человек, произносящий проповедь, должен быть знаком с прихожанами так, как с ними знаком священник.

У меня есть много мирян, которые могли бы вести лекции, проводить какие-то просветительские занятия. Но произносить проповедь я бы не доверил никому. А те, кому я доверил бы, от этого отказались бы.

Священник Павел Бибин. Мне кажется, что тут ещё есть о чём поговорить. Вы сказали, что миряне не пастыри – но это не всегда так, потому что пастыри не с неба же спускаются, правда? Если священник 20 лет живет в приходе, то из этого прихода могут рождаться другие пастыри.

* * *

Лидия Крошкина, ведущая. Один из вопросов нашего круглого стола – «Видите ли Вы действенность, добрые плоды проповеди, не обязательно Вашей, или нет? Если нет, то почему? И чего не хватает для того, чтобы слово проповедника принималось и меняло жизнь слушающего? Как вообще сделать богослужебную проповедь действенной?»

Священник Игорь Кузьмин. Конечно, проповедь должна иметь своей целью некий конкретный конечный результат, т. е. плод. В нормальном случае и проповедник, и слушающий должны это понимать, к этому стремиться и готовиться. Проповедь, как керигма, есть слово «со властью», содержащее в себе призыв к действию, реализация которого внутренне происходит прямо сейчас, в момент её произнесения. Здесь являются первые плоды. Будут и последующие, если семя падает на подготовленную почву, если народ в единстве со своим пастырем, вдохновлённый Словом, желает послужить Ему. Так должно быть. Но как оно бывает на деле? Всегда ли проповедник и внимающий ему народ понимают своё призвание, стремятся к плодоношению? В моём личном пастырском опыте есть как положительные, так и отрицательные примеры.

Священник Феодор Людоговский. Я думаю, следует различать плоды проповеди и реакцию на проповедь. О себе могу сказать точно, что почти все мои проповеди вызывают определенную реакцию. А вот имеют ли эти проповеди плоды? Это вопрос. Я, к сожалению, очень долго не понимал этой внутренней разницы и ожидал от своей проповеди мгновенных плодов. А плоды – это такая вещь, которая по определению не может быть мгновенной. Если представить плод в аграрном смысле этого слова, это то, чего приходится ждать какое-то время, часто и продолжительное. Когда ты сеешь словесное семя и не видишь сразу же его плодов, хочется «поднажать» и усилить слово. Но одно дело плод, другое дело – реакция на твои слова: реакция приходит сразу, а плод приходится ждать в течение времени.

* * *

Священник Павел Бибин. Ещё один вопрос, который мы собирались обсудить: с чего можно начать возрождение современной проповеди?

Священник Игорь Кузьмин. Очень многое нужно возродить для того, чтобы возрождалось живое, вдохновенное церковное слово. Но начать можно с простых вещей. Например, с напоминания об обязательности проповеди и с возвращения её на предназначенное для неё место, т. е. после чтения Писания на литургии оглашаемых. Это важный момент. Ибо с ним связано возрождение духа и смысла всей первой части литургии – как Таинства слова. Таков её изначальный особый статус. Литургия оглашаемых есть таинство насыщения словом, в этом её изначальный смысл. И если это так, то как же я, предстоятель, могу уклониться от проповеди, если донести до собравшихся слово Божие здесь является самым главным?! И это вдохновляет! У нас же на практике литургия оглашаемых – просто подготовительная часть к евхаристическому служению, не имеющая самостоятельного значения. Тем более, что оглашаемых в собрании нет, значит, вполне допустимо её весьма сократить. И под сокращение попадает как раз проповедь, а также ектения и молитва об оглашаемых и др. Возвращение литургии оглашаемых как Таинства слова, без сомнения, будет способствовать и возрождению церковной проповеди.

Часть работы прошла в малых группах

Священник Феодор Людоговский. По-моему, это глобальная задача, и вряд ли её можно решить какими-то формальными методами.

Мне кажется, очень важно всё то, о чём мы уже говорили, в том числе и то, что пастырь знает своих прихожан и они его знают. Существует ведь и какое-то общение вне богослужения, хотя бы чаепитие после службы или какое-то общее дело помимо богослужения. И тогда возникает какое-то неформальное общение. Ведь всё-таки проповедь в большинстве ситуаций - это довольно формализованное общение в форме монолога. Если же священник видит реакцию на свою проповедь, если у мирян, в свою очередь, возникнет запрос на проповедь, тогда, возможно, что-то изменится. Потому что создаётся впечатление, что большинство людей приходит в храм только для того, чтобы в лучшем случае причаститься. Жаждут ли они что-то вообще услышать, какое-то слово? Это вопрос. Если такое отношение изменится, то проповедь, наверное, будет развиваться.

Реплика из зала. Наш братчик Евгений Зобов, уже немолодой, седовласый, как-то подошёл к настоятелю, отцу Сергию, и говорит: «А почему Вы не проповедуете?» Настоятель отвечает: «А у меня настроения нет». «Ну а как же я так уйду со службы, – говорит Евгений, – я только что услышал Писание, это требует наставления. А у меня слова нет». И вот Женя раза два с ним разговаривал, вёл такие задушевные беседы, и действительно проповедь стала звучать. Это не единственный такой случай. На самом деле отклик, который рождается в нашем сердце, иногда очень ценен и важен для проповедника. Я сама подходила несколько раз к тем, чьи слова как-то особо задели, вдохновили, и благодарила их. И это всегда было продолжением общения. Обычно проповедник говорит, а мы внимаем, в конце говорим «аминь». Но есть ещё возможность как-то и во внебогослужебное время поговорить о том, что прозвучало, дать обратную связь. Мне кажется, это важно.

Фото: Дарья Лыкова

Кифа № 3 (235), март 2018 года