«Хоть бы адин чалавек за усё сяленне малиуся...»

Келейная община в Песочной Буде. 1950-е гг. Сидят слева направо: Татьяна Исааковна, инокиня Александра, монахиня Магдалина. Стоят слева направо: Анастасия Митрофановна Агеенко, Мария Митрофановна Агеенко, Агафья Григорьевна Агеенко

Однажды, осуществляя рядовые экспедиционные поездки в рамках музейной собирательской деятельности, я попал в деревню Песочная Буда, что в пятнадцати километрах от Гомеля. Обычная по нашим меркам деревня, в две параллельные улицы, одна из которых – Шлях, участок древней дороги, связывавшей с долетописных времён радимичские земли с Черниговом и Киевом. Здесь я надеялся встретить кого-нибудь из старожилов, чтобы побеседовать о традиционной культуре, обрядах и обычаях, бытовавших в деревне в прошлом столетии. Словоохотливые женщины, встретившиеся на перекрёстке, сразу определили, кого мне обязательно нужно посетить в «Песошне» – так по-местному звучит название деревни: здесь и теперь живёт одна из «монашек», как в народе называют женщин, которые свою жизнь связали с Богом, независимо от того, принимали они постриг или давали обет безбрачия самостоятельно. Необходимо отметить, что встретить таких людей в начале нового тысячелетия большая редкость, потому что по объективной арифметике им должно быть не меньше девяноста лет. Признаюсь, бывая в соседних деревнях, не раз слышал я о «песошанских» монашках, которые старшим поколением всегда воспринимались как безусловный духовный авторитет, но разговоры эти лежали в неопределённой сфере прошедшего времени: мол, было, да прошло. Теперь же я чрезвычайно обрадовался возможности побеседовать с представителем уже ушедшей духовной общности подпольных или домашних монастырей.

Мария Митрофановна Агеенко. Фото 2009 года

Мария Митрофановна Агеенко жила в маленькой хатке, которой сложно придать некое иное название. С улицы она вообще смотрелась как хлев. А всё оттого, что развёрнута была не как обычно – окнами на улицу, а наоборот – сенями. Окна, наоборот, выходили на огород и поле, за которым виднелся далёкий лес. Позже я понял эту странную ориентировку: с улицы не бросалось в глаза то, что происходило внутри. А внутри домика была настоящая монашеская келья. Аккуратно выбеленные стены, потолок и негромоздкая русская печь, множество икон на «куту», крепкая и грубая крестьянская мебель, почти исчезнувшая из колхозно-совхозного употребления: лавки, сундуки, тумбочки. Столик в углу изобиловал специфическими церковными предметами – подсвечник, книги и тетради с рукописями, помянники с выцветшими закладками-лентами, крест, лампада... Будто на дворе не начало ХХІ, а середина ХХ века. В углу, на лавке сидела маленькая старушка, соразмерная низкой и уютной келье – теперешняя хозяйка этого храма. Именно храма, и мне не дадут соврать те, кто впервые переступал этот порог: некий особый трепет и благодать окутывали входящего так, что сразу хотелось выразить почтение крестным знамением и обязательно с поясным поклоном. Именно храма, ведь тут в продолжение многих лет совершались службы суточного круга, исполнялось монашеское правило. Затёртые до лоска кожаные обложки книг и скромные иконы в застеклённых киотцах также «истёртые» взорами молящихся, коричневые огарки самокрученых свечей – знаки подлинной церковной жизни. Когда ты видишь такое православие, обёрнутое в дешёвые обои с лампочкой вместо паникадила – сомнений в подлинности веры этих хранителей благочестия быть не может. Тут на праздники со всей округи собирался верующий люд, так как долгое время на двадцать километров не было ни одного церковного здания. Мария Митрофановна, которую признавали духовным авторитетом и именовали «матушкой», сразу поправляла: «Я не матушка. Я жила с матушкой». Так она поправила и мою проводницу, нежданно нагрянувшую с городским спутником: «Скольки я тябе гаварыла...» Я поразился кротости Марии Митрофановны, охотно и послушно отвечавшей на мои бесконечные вопросы, как будто она только и делала, что ожидала моего визита. О «матушке», монахине Магдалине, собственно, она и рассказывала. Но тоже без лишних подробностей. Очень просто. По сути. Никакого возникшего в странной околоцерковной среде полумифического стиля изложения, никакого особого монастырского сленга, никакого намёка на посвящённость и избранность. Деревенская речь с обилием таких же деревенских реалий. Оказывается, последняя келейница матушки Магдалины ни в чём не уступала любой колхознице в ведении хозяйства, в работе полеводческой бригады. Но интересную деталь однажды услышала племянница Марии Митрофановны в гомельском троллейбусе уже где-то в конце восьмидесятых, а не так давно и мне призналась. Одна женщина другой говорила: «Вот ты думаешь, нет больше святых людей на земле?» И рассказала, как в деревенской больнице познакомилась с Марией из Песочной Буды, чей пример послужил для неё неким особым утверждением обратного. А племянница, недоумевая, слушала о своей тётке, известные детали вдруг воспринимая как удивительные.

Вся округа знала их чуткую набожность, чистоту жизни, нестяжание и внутреннее несоответствие безбожному разгромному строю, который то морил людей голодом, то заставлял работать за «палочки». До сих пор сельчане вспоминают их чудный хор и ангельские голоса на деревенских молениях... Несмотря на постоянный надзор со стороны властей и угрозу репрессий, монахини не уединялись в своей вынужденной келье.

Но не только о Марии Агеенко сейчас хотелось рассказать, а об основательнице духовной семьи, которая уже вошла в историю епархиальной жизни периода советских гонений, монахине Магдалине, в миру Пелагее Митрофановне Евмененко. Она, «прыродная песашанская» девица, последняя в крепкой крестьянской семье по возрасту, в пятнадцать лет ушла, как это было принято в те времена, в знаменитый на всю округу Чонский Свято-Успенский монастырь. В переломном 1917 году приняла рясофорный постриг, а после первых репрессий советской власти в 1919 году вернулась в родное село и служила в местном Свято-Успенском храме в должности псаломщицы. В первый раз она была арестована в 1930 году за сбор подписей против репрессий в отношении местного священника Елисея Назаренко, не поддержавшего декларацию митрополита Сергия. Более четырёх лет она находилась на строительстве Беломоро-Балтийского канала и, по словам Марии Митрофановны, возвращаясь из ссылки, «на пароходе плыла там, где лес валяла и пни корчевала». В 1934 году, вернувшись в Гомель, она поддерживала общение со многими бывшими насельницами Чонского монастыря, сохранившими нелегальное церковное положение. Повторно была осуждена в 1937 году на десять лет по обвинению в принадлежности к «гомельской контрреволюционной организации церковников». После войны вернулась в выгоревшую деревню, где из маломерного леса сложила хату, порог которой я и переступил с трепетом и благоговением. Вместе с матушкой тогда жила «невидяшчая» инокиня Александра, о которой матушка всё время имела попечение. К тому времени вокруг такого «тайного монастыря» сформировался целый духовный круг, прежде всего из женщин, отказавшихся от брачной и семейной жизни. Это были местные песошанские девы: Агафья, Татьяна и две родных сестры Настасья и Мария Агеенко. Во многих вещах характер их жизни не отличался от жизни советского колхозника, но смыслом этой жизни было совсем другое. После работы они спешили поддержать совершавшуюся в келье молитву, а в праздничные выходные дни участвовали в богослужениях или совершали отпевание умерших. Вся округа знала их чуткую набожность, чистоту жизни, нестяжание и внутреннее несоответствие безбожному разгромному строю, который то морил людей голодом, то заставлял работать за «палочки». До сих пор сельчане вспоминают их чудный хор и ангельские голоса на деревенских молениях, когда возле общественных икон – «Свечей», как их у нас называют, – в тот или иной «престольный» день собиралось местное верующее общество. Вспоминают их панихиды на «Радауницу», когда на кладбище, одетом в нежную весеннюю зелень, людей было больше, чем на базаре. Переходя от могилы к могиле «манашки» пели «вечную память», христосовались с приехавшими издалека односельчанами, собирали корзинами пасхи, яйца и деньги. Все вырученные за молебствия продукты и средства они передавали в ближайший черниговский монастырь и в детский дом. Несмотря на постоянный надзор со стороны властей и угрозу репрессий, монахини не уединялись в своей вынужденной келье, а деятельно участвовали в сохранении церковной жизни в доступных им формах. В конце 1950-х отошла ко Господу инокиня Александра, а в 1976-м – и матушка Магдалина, в день своего наиболее почитаемого местного святого святителя Феодосия Черниговского – 22 сентября. Последние годы с ней прожила Мария Митрофановна, навсегда перебравшись сюда из отчего дома.

Казалось, со смертью этой подвижницы духовная жизнь округи постепенно отойдёт и иссякнет, но Мария, которой шёл уже пятьдесят восьмой год, приняла на себя «лёгкое» бремя келейного монастыря: «Матушка ужэ перад смерцю гавора: "Я ужэ рада, што я уручаю табе..."» И сейчас, когда тот или другой сельчанин начинает вспоминать о песошанских «манашках», то уже тяжело понять, о монахине Магдалине вспоминает или же о Марии, которая переняла матушкино служение. Сама Митрофановна на мой вопрос о содержании её призвания как-то просто ответила, так же просто, как отвечала на все вопросы: «Я не знаю...я с маленства была слабая и да этых пор жыву, во, дзевяноста первы год. А мне матушка када-та гавора: "Хоть бы адин чалавек за усё сяленне малиуся". Скольки магу, стольки ужэ малюся. І за пакойных и за жывых. За усих ужэ малюся. Эта мяне можа Бог дзяржыць за эта... Эта тольки па Божай силе». Маленькая, к старости согнутая старушка выходила из выбеленного чертога провожать меня, опираясь на свой отполированный суковатый «посох»: «Я за вас малица буду...»

Когда в Витебской семинарии и Витебском Государственном университете я рассказывал о подвиге новомучеников и исповедников Гомельской епархии и о келейном монастыре Песочной Буды, пришло сообщение, что Марии Митрофановны не стало. На следующий день под проливным дождём по раскисшему снегу и льду я добирался до Песочной Буды. Уже на кладбище под вековыми соснами, где купно покоятся все сёстры келейного монастыря, имевшие постриг и давшие личные обеты безбрачия, послушания и нестяжания, дождь прекратился и ненадолго выглянуло солнце. Золотился кадильный дым. Тогда стало ясно, что история этих христиан не должна остаться только преданием их близкого окружения. Через несколько лет в селе восстановили храм, сгоревший в 1943 году во время боевых действий. Особой храмовой датой, наряду с престольным праздником Успения Богородицы, стало 22 сентября, день памяти святителя Феодосия Черниговского – дата успения монахини Магдалины. В этот день для священников ближайших приходов, местных и гомельских верующих стало доброй традицией собираться за Божественной литургией и крестным ходом шествовать на деревенское кладбище, в место упокоения сестёр, где совершается лития. После этого в храмовой трапезной на поминальном обеде каждый может поделиться своими воспоминаниями и мыслями.

Разбирая бумаги, доставшиеся от Марии Митрофановны, я отметил, что основная их часть – это помянники, в которых кроме бесконечной очереди своих односельчан, для понимания подписанных уникальными уличными «прозвишчами», изучению которых можно посвятить отдельное исследование, встречаются и церковные диптихи. И когда я внимательно прочитал их, то я понял, что это все те, кто составлял круг тесного духовного общения. Половина из него прошла скорбную школу советских застенков, лагерей и ссылок. О некоторых мы пока мало что знаем, кроме фрагментарных упоминаний. Но точно ясно одно – все они нуждаются в нашей памяти, как мы нуждаемся в их молитвенном ходатайстве. И есть пространство, где это наиболее очевидно совершается. Так, собственно, и живёт Церковь. Земная и небесная.

Молитвенный угол келейного монастыря

Панихида на кладбище 22 сентября 2017 года

Андрей Скидан, научный сотрудник Ветковского музея старообрядчества и белорусских традиций им. Ф.Г. Шклярова

Кифа № 11 (243), ноябрь 2018 года