Он – один из прекрасных плодов жизни русской эмиграции, соединяющих старую Россию с той, которая должна возродиться

К 15-летию кончины митрополита Сурожского Антония (Блума) мы публикуем интервью со священником Георгием Кочетковым

 

Отец Георгий, сегодня, в дни 15-летия кончины митрополита Антония, что прежде всего хотелось бы сказать о нём?

И при жизни владыки Антония, и после его кончины всё яснее и яснее становится одно: о нём уже можно говорить как о классике духовной жизни второй половины XX века. Он внёс в неё такой вклад, который нельзя потерять, нельзя забыть. Его читают, к нему прислушиваются. И это, мне кажется, самое главное.

Слава Богу, сохранилось довольно много его произведений – его слов, его выступлений, и выходят новые книги, а не только переиздаются старые. Ничего, кроме радости в сердце, это не рождает. Конечно, как, к сожалению, часто бывает в таких случаях, рождаются мифы: кто-то слишком идеализирует владыку, а кто-то, может быть, немного искажает то, о чём он говорил, его мысли, его настрой, его дух. Поэтому очень важно свидетельство тех, кто его лично помнил и знал, очень важно, может быть, даже что-то новое писать о владыке Антонии. Пусть это будет немного субъективно, но всё равно это очень важно.

Я лично считаю, что владыка Антоний – это светоч на нашем небосклоне. Это один из тех прекрасных плодов жизни русской эмиграции первой волны, что соединяют старую Россию с той, которая должна возродиться и восстановиться, но которой пока ещё, может быть, в полной мере нет. Для того, чтобы произошло это соединение, важно, чтобы новая Россия была аутентичной, чтобы народ был православным. Да, страна, государство, общество не могут быть целиком воцерковлены. А вот люди могут воцерковляться, в полной мере отдавать своё сердце Христу, служить Богу и ближним. И здесь, конечно, слово владыки Антония невозможно переоценить. Его внутрицерковный опыт и опыт, направленный на внешних ищущих людей, очень важен.

Каким Вы лично его помните?

У него была замечательная вера в человека. И этой вере надо учиться. Я считаю, что это самое главное. Но у него была и вера в церковь. Это тоже очень важная вещь. Мы сейчас пока мало акцентируем внимание на этой части его наследия, а оно замечательное. Он всё-таки был ещё и замечательным архиереем, замечательным руководителем своей епархии. Он хотел устроить её по лучшим принципам, принятым на Великом Московском соборе 1917–1918 гг.

Мне немного сложно отвечать на этот вопрос. Дело в том, что воздействие владыки на всех слушателей было всегда очень велико. Я не раз слушал его в разных храмах в Москве и Петербурге, и читал много. Это было почти магическое воздействие, может быть, немного психологическое. А я всегда – ну, так уж сложился мой духовный путь и опыт, – к психологизму относился очень настороженно. Так что я, с одной стороны, всегда с большой радостью слушал и читал владыку Антония, с другой стороны, с трудом воспринимал повышенный психологизм его опыта. Но несмотря на эти личные сложности восприятия опыт владыки я считаю очень ценным для нашей церкви сейчас.

Этот опыт – один из многих путей, которые Господь открыл в нашей церкви в XX веке. Здесь очень важно воспринимать всё вместе – и опыт отца Александра Шмемана, и опыт отца Иоанна Майндорфа, и опыт Н.А. Бердяева, отца Сергия Булгакова. Опыт русской эмиграции первой и второй волны надо воспринимать как целостность, где все друг друга замечательно дополняют. Конечно, есть самые выдающиеся люди, самые великие и святые. А есть, может быть, и не совсем святые или великие. Но всё равно это совокупность десятков или даже сотен людей, которые прославили Господа и православие, и Россию, русскую культуру, русский народ в тех тяжёлых условиях, в которых им, как правило, приходилось жить. Противоречия между ними могут быть, это всегда так. Но мне кажется, важно учитывать, что всё, что оставили нам деятели русского религиозно-философского возрождения, начавшегося в конце XIX и продолжавшегося практически весь XX век, замечательно именно в своей совокупности, в своей взаимодополнительности. Это относится и к владыке Антонию Сурожскому. Его личный вклад очень значителен, но он особенно хорошо может приносить духовные плоды в совокупности с другими людьми этого времени, этого круга, этой судьбы.

Что Вы считаете наиболее ценным из наследия владыки Антония?

В нём чувствовался глубокий опыт подлинного общения. Он искал этого общения через встречу, иногда чисто человеческую. Но то, что начинается с чисто человеческого, может стать богочеловеческим, а значит и церковным.

У него была замечательная вера в человека. И этой вере надо учиться. Я считаю, что это самое главное. Но у него была и вера в церковь. Это тоже очень важная вещь. Мы сейчас пока мало акцентируем внимание на этой части его наследия, а оно замечательное. Он всё-таки был ещё и замечательным архиереем, замечательным руководителем своей епархии. Он хотел устроить её по лучшим принципам, принятым на Великом Московском соборе 1917-1918 гг. Он старался не терять личностного начала – и не терять общинного начала, т. е. настоящего церковного начала. Не только личностное и личное общение и не только личная встреча была для него важна – хотя, безусловно, это было на первом месте, – но и церковное служение и общение, в том числе евхаристическое.

Вы ведь не только бывали на встречах с ним в России, но и приезжали к нему в Лондон в середине 1990-х?

Он пригласил меня в Лондон, чтобы расспросить о нашем братстве. И теперь-то я очень хорошо понимаю почему. Он немного боялся каких-то «загибов», преувеличений, каких-то слишком поспешных шагов. Он меня пригласил в алтарь, мы долго беседовали, и он убедился в том, что ничего такого нет, успокоился, всё благословил и пожелал нашему братству и прихожанам храма Успения в Печатниках «крепнуть, углубляться, расти и светить всем вокруг: и верующим, и неверующим, ибо свет Христов просвещает всех». Он поддержал всё, что мы делали и делаем. И это было очень важно.

Беседовали Александра Колымагина, Анастасия Наконечная.

Фото: Дмитрий Писарев

Кифа № 8 (240), август 2018 года