Не оставляй первой любви своей

Говорят, что первая любовь не ржавеет. Как всякое самостоятельное чувство, первая любовь верна и глубока и по большому счёту – единственна. Прошло около двадцати лет с того дня, когда я, только вернувшись из армии, попросил отца купить мне четырехтомник Шаламова: имя автора отпечатано каким-то блёклым золотом, чёрно-серая обложка, твёрдый переплет. Внутри – страшный опыт арестанта-одиночки, заброшенного на необитаемую планету, имевшего дерзость выжить и при этом остаться самим собой. К тому времени я уже прочитал кое-что – «Тифозный карантин», «Артиста лопаты», стихотворение «Камея» («На склоне гор, на склоне лет...» – стихи, в которых есть любовь и нет надежды, вернее, надежда заледенела и ждёт короткого северного лета, чтобы ожить, как стланик). Но в тот момент, когда я взял эти книги в руки – четыре тома страданий и отчаяния, зафиксированных с жутковатой педантичностью, – в меня поселилась ничем не объяснимая уверенность: я нашёл что-то настоящее и оно будет со мной всегда.

Шаламов сразу взял меня за живое – и не отпустил. Его короткие рассказы, похожие на вдох на морозе, питали, как кислород. Казалось бы, в этом высокогорье было нечем дышать: автор был безжалостен. В мире, в котором всерьёз ведутся дискуссии о том, что лучше – холод или голод, большая пайка или маленькая - нет места сентиментальности, она смешна и неуместна, как вопрос: «За что?», обращённый к следователю или охраннику. Шаламов не только описывал происходившее с ним в лагерях, не только делился презрением и ненавистью к мучителям – он ставил неутешительный диагноз всему миру. Героем его произведений был человек, потерявший всё, кроме своей человечности, забывший обо всём, кроме сегодняшнего дня – человек без памяти, без прошлого и будущего, ни на что не надеющийся, но ещё живой. Ему противостоял анти-человек – неважно, блатной или из лагерной администрации, свой брат зек или конвоир, который добровольно забыл о себе, проиграл свое первородство в карты. И если по факту это столкновение означало смерть человека, то по существу – его торжество и воскресение, даже из вечной мерзлоты.

Несмотря на общую тему, Шаламов сильно отличается от других писателей-лагерников. Солженицын писал о национальной катастрофе, Шаламов – об экзистенциальном выборе. Быть или не быть – ни больше, ни меньше. Иван Денисович терпит и надеется, и знает, что вытерпит; шаламовские Крист и Андреев почти бесстрастны, потому что знают: да, всякий прожитый день – удача, найденный окурок – счастье, но возвращение Орфея из ада невозможно.

Несмотря на безотрадность, которая живет в рассказах Шаламова, в них не было цинизма и рисовки; возможно, поэтому чтение даже самых страшных страниц всегда меня утешало. «Я хотел бы быть обрубком, человеческим обрубком...», – это не поза, не актёрство, даже не отчаяние. Ударение в этой фразе – на слове «человек». Банальная мысль о том, что «главное – остаться человеком», переставала фальшивить и обретала своё истинное звучание: в человеке есть нечто большее, чем тело, чем сумма его ощущений и рефлексов, большее, чем инстинкт самосохранения («Умри ты сегодня, а я завтра»). Это большее нельзя описать немного истрепанным словом «душа», это «что-то» напоминает первую любовь или забытую радость, оно пребывает в самом сердце бытия. И это «что-то», как центральная ось, держит шаламовскую прозу, тихо и твёрдо напоминая, что человека нельзя отменить, потерять, до конца истратить.

За время, которое прошло с той первой покупки, я перепробовал несколько занятий, открыл для себя Церковь, поступил в семинарию и даже стал священником. Казалось бы, социалист Шаламов с его стоической философией должен навсегда отойти на задний план и превратиться в воспоминание. Но... первая любовь не ржавеет. Вопреки моим предположениям, Шаламов продолжал быть где-то рядом, даже если я не брал в руки его книг. И сейчас, когда мне бывает тяжело или страшно, я опять принимаю это горькое лекарство – и опять ранним утром становлюсь в строй на утренний развод, когда так холодно, что мерзнет даже тишина, стоящая над тайгой; вместе с ним (потому что и я мог быть с ним, родись я в другое время) деревянными руками вожу тачку с углем, так же, как он, подбираю картофельные очистки у барака хозобслуги. И удивительно – мне всегда становится легче, всегда светлее. Шаламов буквально за волосы вытаскивает из трясины житейского отчаяния и говорит: «Не сдавайся, иди до конца». Лживый мир, в котором нет ничего, за что можно держаться и во что можно верить, мир, в котором хитрый и сильный прав, а слабому надлежит умереть, мир, в котором есть только свободное падение вниз – вот в эту самую секунду, вдруг исчезает, и оживает другой, настоящий, серьезный и тихий, в сердце которого стоит Тот, Кто и есть Любовь.

Священник Александр Сухарев

Кифа № 13 (231), ноябрь 2017 года