Письма другому своему

Первое летописное упоминание о церкви Рождества Богородицы в с. Городня относится к 1418 году, но историки датируют её основание концом XIV века

 

Городенская церковь

Всё так: ельник, песчаная дорога и ворон на макушке высохшей ели. Мне нравилось гулять одному, вдалеке от посёлка, и проигрывать в воображении разные сценарии жизни.

Есть некоторые вещи в искусстве, помогающие духовному росту. У каждого этот перечень свой, но случаются и пересечения. Одни называют «Мастера и Маргариту». Другие – картины Крамского, Ге, Поленова. Кто-то вспоминает «Страсти по Матфею» Пазолини. Кто-то просто остовы взорванных храмов среди сказочных мест центральной России: в советское время они несли свою молчаливую проповедь и напоминали о горнем.

...Мой подъём начался, наверное, с просмотра фильма Франко Дзеффирелли «Ромео и Джульетта». Я учился в восьмом классе, по вечерам ходил в клуб, центровое место в посёлке. Здесь собирались шахматисты, работала библиотека, проходили кружки по вышиванию и гитаре. И ещё по субботам танцевали. И крутили кино.

На сеансы, как ни странно, народ собирался. Человек тридцать-сорок, не меньше. Хотя у многих дома стоял телевизор. Не цветной, обыкновенный чёрно-белый. Но хорошие фильмы по ящику шли редко, сплошной соцреализм. Да и смотреть в одиночку как-то не так. В зале веселее.

Ну вот, Ромео и Джульетта. Средневековая Италия. Я сыграл пару шахматных партий и зашёл в зрительный зал.

Показ уже начался. Звучала чудная музыка. На первом ряду баба Маня всхлипнула: «Детки!» Одноклассники шептались на последнем ряду. А я...

После сеанса я вышел к футбольному полю и посмотрел на звёзды. Другая реальность – на порядок ярче нашей повседневности. Раньше её почему-то не замечал. Вернуться сразу домой было невозможно. И я долго кружил по аллеям.

Сегодня дзеффиреллевский фильм легко скачать, посмотреть снова. Проверить: так ли он хорош? Но я этого не делаю, потому что боюсь. Вернее, точно знаю, что это обыкновенная костюмированная лента, и я не увижу того, что увидел тогда, в начале 1970-х. Не увижу тревоги и радости, не услышу голос над бездной.

Надо ли говорить о том, что на следующий день я совершил поход в библиотеку, нашёл томик Шекспира. Начал читать. И продолжил. Не по школьной программе, а просто. Хотя честно сказать, нормальных книг в поселковой библиотеке было мало. Партийная макулатура и советские прозаики забивали все полки. Хотелось какой-нибудь твёрдой пищи, Платона. Но он в принципе не мог попасться на глаза. В нашем посёлке в 1930-е годы жила жена вождя мирового пролетариата Надежда Крупская, на одном из домиков висела памятная доска, напоминавшая, что она гостила здесь у своего приятеля-революционера Ивана Радченко. Позже я узнал, что эта милая дама позаботилась о том, чтобы в хранилищах советских библиотек не осталось ни одного вредного с её точки зрения философа. Ни Платона, ни Канта, ни Гегеля. Но Гегель всё-таки до меня добрался. Через неистового Виссариона.

Литературный критик Виссарион Григорьевич Белинский стоял, как известно, у истоков критического реализма, поэтому его изучали в школе. И широко издавали. Выходили не только отдельные томики, но и собрания сочинений. Однако, поскольку и великие ошибаются, в них попадались крамольные мысли. Белинский не знал немецкого и не читал ни Шеллинга, ни Фихте, ни Гегеля. Зато их знали его многочисленные друзья. И пересказывали содержание только что прочитанных книг. А Белинский в своих статьях пересказывал слышанное. И поскольку его язык воспринимался легко, немецкая философия нашла такой странный путь в советский космос.

Впрочем, внепрограммного Белинского в поселке читало всего-то несколько человек. И внепрограммного Блока, томик которого стал моим всё, тоже.

Хорошо всё-таки, что Блок написал «Двенадцать». То есть, конечно, он ошибался. И Христос никуда не вёл красноармейцев. Но всё же не будь их, кто бы смог выпустить в Советском Союзе сборник стихов о Прекрасной Даме и Соловьином саде, о Демоне и прочей мистике Серебряного века? Впрочем, не все стихи поэта были про другое. Некоторые были про нас:

Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века -
Всё будет так. Исхода нет.

Умрёшь – начнёшь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.

Поселок стоял на берегу Волги, окружённый дамбой, построенной заключёнными. И мимо него проходил канал, в который сбрасывали промышленную дрянь в другом посёлке. И фонари перед домом светили тускло, через один. Так что и канал, и фонарь – про нас.

Что такое посёлок в эпоху Брежнева, во времена классического застоя? Болото, где каждая кочка знает о каждой буквально всё. Это и демонстрация нарядов: по праздникам на тебе самое лучшее, парадное. И тюрьма- страшная зависимость от двух-трёх человек: директора единственного предприятия и парторга. Никто ни во что особенно не верит, но нельзя не прийти на выборы, не появиться на демонстрации, не посидеть на открытом партсобрании, не выйти на субботник. То есть всё, конечно, можно. Но лучше этого не делать. Аукнется, да ещё как!

Душно и скучно. Вечное копание в огороде. Единственный выход – грибы, рыбалка, охота. Молодёжь мечтала уехать. В большом городе человека всё-таки не так просто схватить за жабры. Но и в советское время мегаполисы были каменными джунглями. Кто-то пробивался, находил свою нишу. Кто-то не выдерживал и после учёбы и скитаний по общежитиям возвращался в родное болото.

Случалось по-всякому. Когда идёшь в гору, не очень думаешь о том, что будет, когда начнёшь спускаться.

...В трёх километрах от посёлка стоит село Городня, бывший городок Вертязин, разрушенный некогда татарами. На высоком холме над Волгой виднелась розовая маковка церкви. Старшеклассники ходили сюда на Пасху. Учителя и школьные активисты дежурили возле ворот, старались не пропускать. Но к крестному ходу всё равно многие просачивались за ограду. Долго, впрочем, не задерживались и бежали на танцы. Танцы на Пасху всегда допоздна бывали.

Да, городенская церковь. Я и не знал, что сюда из Москвы приезжают писатели-славянофилы. И где-то в её орбите существует кружок верующей молодежи, который вскоре разгромят.

В нашем классе училась одна из дочерей священника, ничем себя, впрочем, она особенно не проявляла. Носила комсомольский значок, кадрилась с парнями, а на уроке по атеизму, устроенному специально ради неё, молчала. Я тогда и не подозревал, что поведи она себя иначе, её запросто могли бы лишить семьи. Религиозное воспитание детей, даже в семье священника, преследовалось законом.

Но это всё внешние вещи. А внутренние – вертикаль. Она возникала в разных ракурсах. Катание на лодке – и вот её отсветы в закате. Купание – и она выплывает из тумана. Дорога на турбазу – и вот она, сквозь листву, в зените. Символически она рифмуется с «Триумфальной аркой» Ремарка. Хотя в ней нет ещё ничего трагического, тревожного. И всё же она искривляет пространство, не даёт ему остаться ровным и серым. Это так.

Всё есть огонь

Я уехал в большой город и стёр воспоминания прошлого. Вернее, от них почти ничего не осталось. Слишком много всего: и учёба, и реалии общежития. Мегаполис не верит слезам.

И всё же иные начала напомнили о себе. Произошло это так. Я пошёл на концерт Бориса Штоколова в Кремлёвский дворец съездов. Купил дешёвый билет на верхотуру. Слушал – и вдруг мне показалось, что бас поёт исключительно для меня, как в романе Дудинцева. Смотрит в мою сторону, выводит за руку из круговерти. Кажется, это был романс на слова Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Или всё-таки «Гори, гори моя звезда»? Не помню. Главное, что внутри опять что-то щёлкнуло. Открылось, как после просмотра памятной киноленты.

Наверное, после этого вечера я надел на шею крест.

О вере в нашей семье вообще не говорили. Мама и папа были атеистами. Дед тоже не верил. В детстве у нас жила верующая старушка-приживалка. Ходила в храм Рождества Богородицы в Городню, иногда молилась перед иконкой дома. Но она умерла, когда я был совсем маленьким. И бабушка умерла от рака совсем молодой, и я что-то не помню, чтобы она молилась. Много позже я узнал, что отец деда по материнской линии служил дьяконом в Калуге, где и похоронен. А так, внешне, никаких связей. Голый человек на голой земле.

Крестик на шее неожиданно стал причиной треволнений. На экзамене по научному коммунизму преподаватель, служивший во время войны в СМЕРШе, усмотрел на моей шее цепочку, и вместо того, чтобы выслушать ответы на экзаменационные билеты, стал выспрашивать: что да откуда. И, наконец, выстрелил в лоб: «Вы верите в Бога?» «Почему вы об этом спрашиваете?» – пролепетал я. «Потому что вы будете руководить людьми, и молодой специалист не должен быть верующим, партия этого не допустит». Я стал отнекиваться и отбрыкиваться, тем более что, действительно, ни во что не верил. Но удар был нанесён. К счастью, у нас оказался нормальный староста курса и ситуацию разрулил.

Носить крестик в советское время- это поступок. Он придаёт силы. По крайней мере, я решился переступить порог храма и просто постоять на богослужении. Немного. Но всё равно трудно: слишком много чужих взглядов в твою сторону, слишком необычная среда.

Дед, когда случайно узнал о моём новом увлечении, как-то прихватил меня в храм «Всех скорбящих радости» на Ордынке, где пели «Всенощную» Рахманинова. Сам он, естественно, не молился. Стоял, прислонившись к колонне, и слушал. Совсем неожиданная нить общения между внуком и дедом. Но что об этом.

Интерес к храму сменился интересом к театру. Летом – учебная практика и поход.

О походе, может быть, стоит сказать отдельно несколько слов. Кто тогда не ходил? Романтика туризма и песни у костра. Узкие каналы не искривлённой идеологией жизни. За границу не выпускали, отдых на юге стоил денежку. А в палатке можно было остановиться, где хочешь. Взял рюкзачок- и вперед.

Интересно, что очень важную роль в жизни туристов играет огонь. В поселке, в городе его почти не замечаешь. Ну, чиркнул спичку, поставил сковороду. А тут приходится и дрова собирать, и бересту рвать для розжига, и прыгать над молодым пламенем, дуть, раздувать, и сучья подкладывать. Словом, забот хватает.

Но кроме забот есть и простое созерцание. Можно сколько угодно долго смотреть на тлеющие угли. Никогда не устанешь. Песни прозвучали, девушки в палатки забрались, а угли светятся. Не хочется уходить.

Мысли о Едином во время созерцания огня вдруг становятся плотью. И слова Гераклита о живом огне начинают играть. Из чего состоит пламя? Не пронизывает ли оно собой воздух, воду и землю? Бог есть огонь?

Огонь поядающий.

Я не думаю, что это были какие-то глубокие мысли. Но в контексте материализма, царящего всюду на шестой части земли, они освобождали. Одно дело туманные немецкие мыслители и фантазии поэтов, другое – реальность, с которой сталкиваешься каждый день. Такова была структура момента: что-то как-то внутри меня сдвинулось, крыша поехала и встала на свое место. И вместе с ней появилась уверенность. Или, если угодно, интуитивное знание: Бог есть.

Конечно, по логике вещей всё должно было происходить наоборот. И безличный бог греческой философии должен был бы увлечь меня в стихии пантеизма. Может быть, на каком-то этапе так оно и было. Но затем мысль о Вездесущем определила весь ментальный поток. Бог есть. И только слепые могут этого не видеть. Преподаватель по научному коммунизму не может. Он слеп.

Зоя

На старших курсах оставаться в общежитии казалось просто невозможным. И я снял комнату по наводке одного поэта-корейца. Шумная многодетная семья, частые гости. Но всегда можно уйти в затвор, то есть закрыть дверь и читать.

Было в этой семье что-то необычное. В доме не было телевизора, из уст хозяев не звучали советские штампы.

Со мной они немного осторожничали. Побаивались, как признались позже, что я засланный казачок. Но вскоре всё разрешилось, и я оказался в море антисоветской литературы. Хозяева, оказывается, подрабатывали тем, что продавали ксероксы: у них был доступ к множительной технике. И они этим вовсю пользовались. Литература хотя и считалась антисоветской, по сути являлась просто нормальной. Стихи Бродского, «Другие берега» Набокова, томик Владимира Соловьева.

Ну да, были и «Чонкин» Войновича, и «ГУЛАГ» Солженицына, за которые могли «десятку» впаять. Но по большей-то части – разные варианты правильного питания и чудо голодания. Йога и оккультизм. То, что легко уходило. А ещё «В чём моя вера» Толстого. И православная литература.

Надо признаться, что Писание раньше никогда не попадалось мне в руки. А тут моя хозяйка Зоя просто дала Евангелие и попросила: обязательно прочти.

...Евангелия я читал весь вечер. И передо мной возник образ Христа. Как мерило моей совести, как человек, за которым можно идти.

Достоевский и Толстой прошли мимо моего внутреннего взора. А тут Личность возникла вдруг в поле единого Бога. И позвала.

Это было как рассвет в предгорьях. Выползаешь из палатки – луг и снежные вершины.

И я пошёл. То есть потом, разумеется, вершины скрылись. Но память о них осталась, и я знал, куда иду.

Зоя познакомила меня с одной тёткой, и та повезла меня в Троице-Сергиеву лавру к отцу Алексею. И он, после краткой беседы, дал почитать том из серии «Богословские труды». И попросил не только читать, но и заглядывать в храм, молиться. И я постепенно начал ходить на богослужения.

Я молился за себя, за родных, за Россию. Странно, до вхождения в Церковь «Мадонна» Рафаэля была мне ближе и понятней «Владимирской». Но оптика постепенно менялась, как у о. Сергия Булгакова, о чем я, естественно, не подозревал. И вскоре интерьер русского православного храма стал близким, тёплым, своим.

Но изменилась не только оптика, но и понимание Церкви. Я шел ко Христу как к полноте и радости жизни. И вдруг увидел, что живу, попросту говоря, по-скотски. И ужаснулся.

«Прав Ты, Господи, – говорил я из сна, – когда не пустишь меня к Себе».

«Прав. Но Я хочу видеть тебя в ограде».

Это дневниковая запись тех лет.

Зоя постепенно знакомила меня с церковной Москвой: возила по храмам, вводила в семьи верующих. И жизнь вокруг стала объёмной. Однажды к ней на квартиру пришли с обыском. Всё перевернули вверх дном, вещдоки увезли. К счастью, я был в это время в отлучке. Семья повисла на волоске, некоторых знакомых арестовали. Спецслужбы готовились к московской олимпиаде.

Мигающее существо

Я пролистываю судорожно несколько страниц своей виртуальной автобиографии: не туда, не о том. Ну да, об этом, кажется, стоит сказать. «Откровенные рассказы странника духовному отцу своему». Попытка заняться неустанной молитвой. Иду на тот же «Научный коммунизм» (или предмет уже называется как-то иначе?) и шепчу непрерывно: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя». И ещё не ем несколько дней согласно уставу: «Аще можеши, не вкушай до среды». И ращу бороду, а она не растёт.

И поднимаются волны. Я смотрю на синусоиду своей жизни: вот здесь я в церковной ограде. Вот здесь устаю, убегаю. Вот здесь приближаюсь снова. И снова отступаю. Человек – мигающее существо.

Но в какой-то момент картина меняется. Я уже не одинокий странник. И слова «носите тяготы друг друга» звучат в тесных обстоятельствах текущего дня.

Мы встречаемся раз в неделю на квартирах. «Мы» – это десять-двенадцать человек, возникших ниоткуда. То есть кухонные посиделки были всегда. Но чтобы они переросли в евангельские встречи, я даже и не думал. Но так случилось.

Мы сидим в небольшой комнате. Читаем Евангелие. Медленно. Очень медленно. И задаем вопросы.

Спрашиваем- и сами же отвечаем. Бывает, кто-то полезет в книжку, найдёт толкование. Но это редко – книг-то хороших мало.

Мы не спеша прочитываем главку, а потом говорим о своём. Среди нас есть «старший», то есть человек, которого мы немного грузим своими проблемами. И решаем, куда пойдём в ближайшее воскресенье, что будем делать в ближайшее время.

Я опять щёлкаю переключатель. И вижу себя в сумрачном лесу. Бог есть. Но почему же вокруг Него такая густая мифология, такие колючки ритуала и тиски обычая? Почему ещё вчера совершенно понятные вещи сегодня оказываются под вопросом?

Пространство размытого смысла

По нисходящей. Вчера ещё казалось, что есть. А теперь? Вместо уверенности и внутреннего ощущения движения – непонятки. Вот, ты думал, мы собрались и делаем важное дело. Но сейчас всё видится иначе.

...Слишком много пустот внутри. Необязательное скольжение – можно туда, можно сюда. Неважно. И от этой неважности, необязательности всё как бы начинает плыть. Рыхлое пространство, в котором ещё что-то можно сделать на усилии: надо. Но каждый раз это усилие становится всё более и более проблематичным. Ты совершаешь его ради Бога? Но это не так. Бог давно стал частью культуры, одним из способов выныривания из тупиков. Можно примерить старый мундир. Сказать: нет, нет, никаких проекций человеческих отношений. Мы – фундаменталисты. Мы верим буквально в каждое слово.

Но я не могу вечно ходить в латах. Я знаю, что трава прорывается сквозь трещины в асфальте, и она тянется к небу.

Смысл ускользает на каждом шагу. Моя жизнь превращается в хаос. С элементами смысла. С какой-то бескрайней точкой внутри – Бог нового измерения. И пустыми действиями.

Ну да, иногда стишки и тексты. И они возвращают смысл. Иногда – живое слово и помощь кому-то: у меня слишком много своих проблем, но порой удаётся решать чужие.

Я не уверен, что я верю. Религия и культура давно выстроили меня. Красивое здание – я наблюдаю себя со стороны. Красиво стоит, красиво разрушается. Иногда появляются спонсоры и красят фасады. А внутри – ну да, я уже говорил. Да-да-да- вот так и опустошается фраза.

Жизнь после жизни

Ну, вот и всё. До такой степени всё, что я сижу перечёркнутый. И не знаю, куда идти. Я хожу как во сне: что-то делаю, готовлю пищу, разговариваю. Но внутри пустота. Я не могу включиться в шутливый разговор, в семейный праздник, если случайно попадаю на него. У меня вынули стержень, душу. Или я перебарщиваю? Ничего, всё пройдет. Ничего страшного.

Вчера ходил в лес. Давно уже не забредал в чащу, куда раньше любил лазить. Вспомнил, как шёл здесь в классе восьмом с приёмником под мышкой. Слушал «Зимние грёзы» Чайковского. Как проваливался в сугробе, находил тропинку со звериным следом и радовался игре синих теней на снегу. Чайковский тогда вёл, а кто теперь поведёт мою душу? Какова цена моей веры?

Считается, что если человек пришёл в Церковь, он в ней останется несмотря ни на что, ни на какие испытания. Даже если обидится и отойдёт, то каким-то боком появится снова. Но я видел многих, которые ушли совсем. Объелись поповской дури, устали от благочестивых сказок. И просто приходят в себя – несколько лет, несколько десятилетий.

Человека легко зажечь, показать ему перспективы. Но потом, если он стал пеплом, сделать уже ничего нельзя.

У церковной ограды

Бывший неофит проделал за три-четыре десятилетия «чернышевский» путь и оказался на пороге нового неверия. Швейцер протягивает ему руку: Иисус мудрый человек. Будем жить, как трава растёт, и помогать жизни, а остальное, все эти иудео-православные легенды, ну да, на свалку.

Но современная жизнь не позволяет это сделать. В процессе своих религиозных странствий бывший неофит хорошо усвоил, что ритуал кое-что значит. Он не просто выстраивает жизнь, а даёт ей качественное приращение. Пускай в нём преобладает назывное и пустое. Но есть некая малость, которая спасает всё, – весть о воскресении. Христос воскрес. Встал. Всё остальное можно взять в скобки.

Есть тысячи крючков, которыми я цепляюсь за жизнь. И пусть многие попадают не туда, какие-то держат.

Бог очень далеко. И близко. Он говорит языком сострадания, смысла и музыки.

Да, что-то пошло не так. Но Он зовет. И снова видны снежные горы. Простор.

А до небес, как и раньше, семь вёрст. И всё лесом.

Борис Колымагин

Кифа № 3 (221), март 2017 года