Финальный отсчет Из «Дневников» протопресвитера Александра Шмемана Отцу Александру Шмеману в этом году исполнилось бы 95 лет. Мы много говорим в этом году о надежде, потому и решили к этой дате посмотреть, что писал о ней о. Александр в своих «Дневниках». Таких записей оказалось много, и чем ближе к последним дням – тем больше... Вот некоторые из них: Понедельник, 7 мая 1973 В субботу, после последней пасхальной Литургии, уехали, как в прошлом году, в Montauk Point – отдышаться. Ночевали в том же мотеле в Easthampton. Насладились неимоверно. Утром на скале около маяка. Океан. Солнце. Тишина. Завтрак в немецком ресторане на пристани в Sog Harbor. В пятницу вечером Митя Поспеловский. Впечатление очень светлое. Что в эмиграции выросли все же такие «русские мальчики» – бесконечно отрадно и утешительно. Теперь профессором в Канаде, начинает академическую карьеру. Только бы не свихнулся в то мелкое честолюбие, всезнайство и мелочную суету, что так типичны для академической среды. Вот [cлучайно] купил за девяносто пять центов и лениво перечитываю «Пнин» Набокова. Как он верно подметил фальшь американского университета, карикатуры на Оксфорд, Гейдельберг и Сорбонну, но карикатуры дешевые. Диссертации, докторат, наука – тут все это вроде зажигалки, которую, не зная, что с ней делать, дикарь вешает себе на нос или на ухо и страшно горд. Эксперты без культуры, мешанина курсов, которые студент выбирает, как овощи на базаре. Библиографии, душный, затхлый воздух «департаментов», напичканных гениями... Считаешь дни – до Пасхи, до конца учебного года, до блаженного отъезда в Labelle... Если бы вот так, с таким же ожиданием, надеждой, радостью – считать дни до «невечернего дня». А тут – страх, уныние... Вторник, 29 января 1974 Вчера, ища что-то в подвальных завалах, случайно наткнулся на почти совсем распавшуюся черную записную книжку, озаглавленную: «Заметки Александра Шмемана, 1936–1937», то есть когда мне было пятнадцать-шестнадцать лет. Это как раз время того «кризиса», о котором я вспоминал в этом году: со второй операции в Villejuif в июле 1936 до марта 1937 года. Поэтому решил сделать выписки. Больше всего меня удивляет то, как все мои теперешние «интуиции», все то, что на глубине определяет мои сознание и мысль, уже так очевидны в этих заметках почти сорокалетней давности. Итак, прав Bernanos: «J'ai toujours ete l'enfant de 12 ans que je fus...»1. Итак, вот главное. ...Понедельник, 3 августа 1936 Давно, целую неделю, ничего сюда не записывал. Живем на даче. Недалеко от корпуса... Полон надежд. Стараюсь стяжать благодать ДухаСв. Начинаю «Жизнь во Христе» о. Иоанна Кронштадтского, «Свет разума» Шмелева. Читаю Бунина, предполагаю прочесть «Les Miserables»2, Ю. Фельзена (?), Степуна... Читаю также много «Современных записок». О. Иоанн Кр[онштадтский]: «...если истина открыта в Божественном слове, исследована и объяснена богопросвещенным умом святых мужей, прославленных Богом, и познана сердцем в ее свете и животворности, тогда сомневаться в ней есть тяжкий грех». Подумать и вникнуть: «...немощи немощных носи и тако исполниши закон Христов». О. Иоанн Кронш[тадтский] – «т. н. светская литература совершенно чужда христианскому духу. Она даже стыдится духа Христа». Среда, 26 марта 1975 У Кабачников с Александром Галичем. У Галича огромный человеческий шарм. Я его до сих пор читал или же слушал с ленты. Но совсем другое слушать его живьем. Огромное впечатление от этой лирики, эмоции – очевидно абсолютно подлинных. Широта, благожелательство, элегантность. Короткий разговор наедине – об о. Александре Мене, об эмиграции. «Я ведь неофит. Только знаю Евангелие, Библию...» У Кабачников толпа «новых» – Коржавин, Вероника Штейн и какие-то мне незнакомые. Водка, колбаса, тучи дыма... Сидел, смотрел, слушал, думал: такая же, приблизительно, начиналась, наверное, и первая, и вторая эмиграция. С таких сидений и бдений, безбытности, напряженности, обмена слухами и новостями, эмоциональной настроенности. Новости: убийство короля Фейслла. Страхи, гадания в связи с этим. Рост безработицы. Португалия. Трещит Запад... Еще о вчерашнем вечере. Сидя у Кабачников в некотором отчуждении (с половиной – не знаком и никто не знакомит), «со стороны» думал: «Что бы я им сказал "на глубине" и от души, если бы мне сказали: "Скажите самое главное, что Вы имеете нам сказать"?» Ведь в последнем счете «Россия», «изгнание», «большевизм», «Запад», «прав ли Литвинов» и т. д. – все это не только преломляется в сугубо личной судьбе каждого, но и изнутри, подсознательно этой личной судьбе подчинено. В последнем счете каждый занят и живет собою – не обязательно эгоистически, но потому, что нет никакой жизни, кроме личной и всякий вопрос есть вопрос о том, как мне жить, для чего я живу. Сейчас они жмутся друг к другу не потому, что у них общее дело, а потому, что нельзя в одиночестве, страшно и темно. Легче всего тем, у кого есть творчество как содержание личной жизни: Солженицыну, писателям. Остальные инстинктивно ищут «дела», в каком-то смысле выдумывают его... Думая об этом, сначала вспомнил чьи-то стихи (не помню): «О том, что мы живем,
О том, что мы умрем,
О том, как страшно все
И как непоправимо...»3 А потом сказал бы, что имеет смысл на земле только то, что побеждает смерть, и не что, а Кто – Христос. Что есть только одна несомненная радость: это знать Его и Им «делиться» друг с другом. Что в последнем смысле все остальное неважно. Вера, надежда, любовь... Но если бы я сказал это, то вышла бы «проповедь», и притом банальная. А вместе с тем к этому сводится для меня вся «несомненность», и вне ее все – «постольку, поскольку...». Среда, 10 сентября 1975 Начало учебного года. Суматоха. Новые студенты (до сорока!), заседания и – сегодня – первые лекции. И хотя я начинаю тридцатый год преподавания (или даже тридцать первый – с осени 1945 года!), знакомое и радостное чувство подъема, надежды, что из всего этого выйдет что-то хорошее, веяния духовного «присутствия». Работа (довольно мучительная из-за срочности) над «хартфордской» статьей. Беседы для «Свободы»... уже ни минуты времени, но пока что без уныния и отчаяния от этого пленения «делами». Пятница, 19 сентября 1975 За несколько минут до отъезда на аэродром – в Париж и в Финляндию. Весь день впопыхах – лекции, трехчасовой совет профессоров, последние письма, напоминания... Новые студенты, новые лица. Всегда тот же вопрос, та же надежда: сколько из них окажутся «настоящими»? И опять, в который раз, тот же опыт: читаешь лекции самому себе, прежде всего учишь себя – и потому только они и могут быть чем-то... Воскресенье, 21 мая 1978 Окончание, вчера, учебного года. Commencement4: день, к которому направлена вся жизнь, вся надежда. Только когда он наконец наступает, понимаешь, сколько энергии, сколько душевных сил съедает семинария. Суета последней недели – заседания, чтенье сочинений и экзаменов, прием у нас дома, с ужином, выпускного класса. И, как это всегда бывает в Америке, после мокрых, дождливых и прохладных дней сразу наступила жара. Дружеское письмо от Солженицына с просьбой прочитать текст речи («Расколотые миры»), которую он где-то (секрет!) должен произнести. Речь мне нравится. Зовет приехать в Вермонт, послужить... Сегодня чудная служба, наплыв радости. Среда, 10 сентября 1980 С 28 августа в Нью-Йорке после длинного лабельского лета. В этом году оно было «чудесным летом» (название книги Саши Черного, которую мы очень любили в детстве), спокойным, несмотря на четыре поездки в США, рабочим (написал главу «Таинство воспоминания» и почти кончил «Liturgy of Death»5) и «отдохновительным» – все те же прогулки, тот же особенный, только лабельский мир и покой, то же канадское небо, озеро, сосны, березы. Целый месяц провели с нами Маня с детьми. Затем десять дней семинарской суеты, новые студенты, «ориентации», «регистрации» ит. д. Все же удалось три раза съездить с Л. на Jones Beach, на океан. Для меня этот огромный пляж, синева океана, люди под разноцветными зонтиками – совсем особый опыт «праздника», того «солнечного и неподвижного полдня», который я всегда очень сильно ощущаю... Сегодня – первый день в нашей нью-йоркской квартире, с ее тишиной... Первый «перерыв» перед окончательным погружением в семинарскую и церковную жизнь. Последние недели прошли под знаком польских событий, за которыми мы следили буквально с замирающим сердцем. Каждый раз – все та же надежда, что что-то «лопнет» в кошмарном советском организме, что что-то начнется. Смерти: тети Любы Оболенской, А.А. Боголепова. Споры, разговоры об о. Дудко. Мучительный – для меня – тон русской прессы. Углубляющееся отчуждение от «третьих», от их советской тональности. Вчера вечером просматривал, перелистывал новый «Континент». И чувство именно чуждости, как если бы было априори ясно, что для меня во всей этой «ключом бьющей» деятельности словесного потока – места нет... Вообще «отчуждение» не уменьшается, а если что, то усиливается. Я сносно играю все свои «роли» – семинарскую, богословскую, церковную, русско-эмигрантскую, но все это именно «роли». И я не знаю, как это «отчуждение» оценить, в чем его суть. Может быть, просто лень, может быть – что-то глубже. По совести – не знаю. Знаю только, что это отчуждение не делает меня «несчастным». Я, в сущности, доволен моей судьбой и другой не хотел бы. По-своему я каждую из этих ролей, каждый из этих миров – люблю и, наверное, скучал бы по ним, если бы был их лишен. Но и полного отождествления с ними нет. Я думаю, приблизительно, так: у меня есть «внутренняя жизнь», но «духовная» в страшном загоне. Да, есть вера, но при полном отсутствии личного, жизненного «максимализма», так очевидно требуемого Евангелием. С другой же стороны – все, что я читаю об этой «духовной» жизни, все, что я вижу в людях, ею якобы живущих, – чем-то меня «раздражает». Что это- самозащита? Зависть к тем, кто ею живет, и потому желание denigrer?6 Но вот где-то, случайно, читаю цитату из Симеона Нового Богослова о необходимости ненавидеть тело – и сразу чувствую, что не только «худшее» во мне, а и что-то другое с этим не соглашается, этого не приемлет... Простой вопрос о простом земном, человеческом счастье. О радости, преодолевающей страх смерти. О жизни, к которой призвал нас Бог. О том, для чего – «о чем» – сияет солнце, для чего и о чем – эти наши лабельские горизонты, эти мягкие горы, покрытые лесом, это огромное небо, этот блеск лучей... Почему – в другом ключе – привела эта «духовная линия» к тому, что и самой Церкви, Евхаристии, благодарения, радости как-то не чувствуют, не хотят верующие, а хотят – страха, печали, какого-то почти злорадного отвержения всего этого? Воскресенье, 3 октября 1982 Тринадцатый день в госпитале. Все «tests»... В общем, слава Богу, спокойствие, тишина. Присутствие Л. и девочек. Письма, карточки... За окном – удивительный вид на Нью-Йорк – Queensboro, Midtown... Вода, небоскребы. И солнце, каждый день солнце. Кругом любовь и волнения. Только что, после причастия, ушел о. М[ихаил Аксенов]. «Идеже празднующих глас непрестанный и видящих Твоего лица доброту неизреченную...» Вера, надежда, любовь. Письмо о. Александра из больницы (текст – с фотографического изображения рукописи письма) «Дорогие братья и сестры, члены семинарской семьи! Я благодарю вас от всего сердца за ваши любовь, молитвы и заботу. Никакие слова не могут выразить той радости, какую испытал я, почувствовав, как та теплая волна подхватывает меня и уносит в самое средоточие нашей веры, любви, надежды, всего того, что мы называем жизнью во Христе, Церковью. Я скучаю по вас и в духе я всегда с вами. Эти дни ожидания освещены ярким светом. И большей частью этого света я обязан вам. Отец Александр Шмеман P.S. Особая благодарность – Дону Шадиду и всем тем, кто помогал в создании шедевра года. Мне, как ректору, необходимо было знать, как семинария выглядит без меня. Что же касается того, как выгляжу я без семинарии... Нью-Йоркский госпиталь.
30 сентября 1982 года». -------------------------------- 1 Бернанос: «Я всегда оставался тем двенадцатилетним мальчиком, которым был когда-то» (фр.).
2 «Отверженные» (фр.).
3 Из стихотворения Г. Адамовича «Осенним вечером, в гостинице, вдвоем...»
4 Выпускной акт (англ.).
5 Литургия смерти (англ.).
6 Чернить, ругать (фр.). Кифа № 12 (214), сентябрь 2016 года |
