1917-й: как бы встретили его славянофилы и западники

 

Дожил ли кто-то из последователей славянофилов до 1917 года? И если да, как они восприняли совершившийся переворот и его последствия?

А.А. Тесля, доцент Тихоокеанского государственного университета (Хабаровск): Если говорить о последователях славянофилов, то это будут прежде всего те, кто участвовал в Предсоборном присутствии, такие фигуры, как сын Алексея Степановича Хомякова – Дмитрий Хомяков¹, Ф.Д. Самарин, М.А. Новоселов². И в силу этого их отношение к событиям 1917 года предсказуемо. Тем не менее оно проявлялось с разными оттенками, «в трех вариантах».

Один вариант – это тотальное неприятие. Оно особенно характерно для Дмитрия Хомякова. Нужно сказать, что для него вся современная ему история России – это история неверного выбора, неверного пути. Сначала это соблазн бюрократического абсолютизма, затем – соблазн конституционного управления, впоследствии переходящий в демократическую уравнительность. В любом случае это не отклонение от истинного пути, а метание между разными заблуждениями, потому что всеми участниками потеряно представление об истине. Соответственно, это всеобщий хаос.

Другой вариант, тоже вполне предсказуемый – это желание разглядеть в происходящем некое движение, некую истину и обоснованность. Целым рядом русских крайне правых, например, Б.В. Никольским, приход к власти большевиков воспринимался с симпатией, по принципу: «хуже, чем Временное правительство, ничего быть не может, а большевики либо образумятся, либо станут настолько безумными, что навеки опровергнут мысль о революции». Мы с вами знаем, что ни то ни другое из этих достаточно разумных, как внешне кажется, предсказаний не сработало.

Ну и, наконец, третий вариант – это поиск логики не в действиях, а в том, что движет людьми, если угодно, «правды реакции на раздражитель». Так, например, испытывая телесное стеснение, мы желаем освободиться. Это не означает, что мы правильно делаем, что наши действия разумны. Но это означает, что они обусловлены ситуацией, и, более того, в самих этих действиях есть своя правда – например, стремление к свободе. Многими представителями этого умонастроения ситуация после 1917 года была воспринята как выход церкви из рабства, ее движение к истине. Ведь фундаментальный конфликт церкви с новым правительством, не только его враждебность церкви, но и нежелание пусть враждебно, но терпеть ее, готовность к активному вмешательству в жизнь церкви (а затем и само вмешательство) стала для многих очевидна только в первой половине 1920-х годов.

Другое дело, что речь шла о подлинности стремления, никто не говорил, что результатом его осуществления является свобода. Если бы мы спросили этих людей, устраивает ли их найденная форма реализации, полученный результат, они, конечно, ответили бы: «Нет», не имея при этом в виду, что и само стремление к свободе было ложным. Вопрос в форме этого стремления, в его практической нацеленности. Более того: когда (еще до Первой мировой войны) в различных кругах обсуждалась возможность революции ради свободы, никто себе не представлял возможность такого обрушения, которое произошло в 1917 году. Когда эти люди говорили о революции, они имели в виду что-то подобное событиям 1830 или 1848 года, во время которых даже банки продолжали работать. Только на день-два, пока строили баррикады да стреляли, магазины закрылись, а на следующий день они вновь были открыты. Это для нас слова «мы выступаем за революцию» сразу связываются в сознании с хаосом, гражданской войной и со всеми последующими событиями. А люди говорили: ну, хорошо, ну, революция. Вот будет у нас как в Брюсселе революция. Что страшного?

Было ли среди западников какое-то определенное отношение к идее революции?

А.А. Левандовский, историк, доцент МГУ им. М. В. Ломоносова: Они не являлись единым целым, это именно дружеский круг. В нем было, условно говоря, крыло либеральное или умеренное, которое отрицало насилие в принципе: ставка делалась исключительно на разумную реформу, подготовленную властью в сотрудничестве с обществом. Во времена Николая I, то есть в годы возникновения этого круга, о такой реформе, конечно, нельзя было и мечтать; она мыслилась в перспективе. И умеренные западники занимались конкретными делами, мечтая о возможности перемен.

Было три человека – Герцен, Огарев и Белинский – которые революцию не исключали. Причем Белинский, при всей своей доброте, революции (совершенно абстрактно) поклонялся. Специально для него друзьями была переведена (он не владел языками) книжка Минье «Французская революция». Ее зачитывали вслух, и он просто с ума сходил от якобинцев, от террора. Широко известна его фраза из письма к В.П. Боткину: «Я полюбил человечество кровожадной любовью Марата».

У Герцена все значительно мягче, для него революция – это крайнее средство, которое все-таки может быть реализовано, потому что оно чрезвычайно ускоряет историческое развитие – это «локомотив истории», как сказали бы лет через 30–40 после него. В мире масса несправедливости, с этой несправедливостью бороться чрезвычайно сложно. Идет день за днем, год за годом, ничего особо не меняется. И вспоминая о том, как французская революция рванула человечество вперед, читая Минье (единственная книжка, которая была доступна о французской революции), Герцен пишет в дневнике – по-моему, это наглядный ответ на Ваш вопрос – «Какой кошмар! Якобинский террор – это масса несчастных людей, людей, погибших ни за что». На другой день продолжение: «А все-таки это было не зря. Все-таки жизнь человечества после этого настолько изменилась». Таким образом, он считал, что эту кровь можно простить.

Дожил ли кто-то из последователей западников до начала XX века?

В принципе, и о западниках, и о славянофилах много говорили и писали как раз на рубеже XIX-XX веков, когда появилась такая возможность. В это время славянофилов издали практически всех. После революции 1905 года издали и западников: семь томов Герцена, два тома Грановского. Это все очень увлекало – как воспоминания о детстве, об очень хороших людях, которых можно считать начавшими важные размышления, но не более того.

XIX век и был в это время для всех уже похож на детскую: жесткий режим, но в то же время благополучное существование. Можно спокойно читать самые разные интересные книжки. Я и сам так вспоминаю о своем детстве: тишина, покой, чтение книжек, первое стремление к лучшему... Это была своеобразная ностальгия по детству.

Как бы, на Ваш взгляд, западники восприняли октябрьский переворот и его последствия?

Мне кажется, такой вопрос ставить нельзя. Потому что западничество аполитично в принципе. Это очень отвлеченная мечта о преобразованиях, о том, что Россия достигнет уровня Западной Европы. Соотносить их, скажем, с кадетами или тем более с октябристами совершенно неправомерно. Западники – это 1840-е годы, революция произошла через 70 лет, и они были бы совсем другими людьми, если бы жили в это время. Если они взяли бы и перенеслись в него, я думаю, они тут же унеслись бы обратно. Октябрьская революция 1917 года – это воплощенный кошмар. Кто же его и тогда, и сейчас спокойно вынесет, кроме тех, кто революцию совершал?

Ведь для Герцена и Белинского слова о революции были абстрактными рассуждениями. Чтобы понять, что это такое, надо было увидеть массовые гекатомбы, расстрелы, насилие, полное крушение более-менее налаженной (пусть и со всеми проблемами) дореволюционной русской жизни. Россия же страна очень многоцветная и очень красивая. И все это было нивелировано, выровнено за два-три года – и вроде бы напрасно, потому что в конечном итоге мы вернулись к тому, на чем остановились, только в плохой форме. Чем больше об этом думаешь, тем страшнее становится.

----------------

¹ Дмитрий Алексеевич Хомяков (1841–1919) - православный мыслитель и общественный деятель, один из основателей Союза русских людей, член Предсоборного присутствия. Старший сын великого русского мыслителя А.С. Хомякова. На протяжении нескольких десятилетий (по сути, с юношеского возраста) предпринимал постоянные усилия по сохранению наследия А.С. Хомякова, уточнению нюансов его биографии, переводу, изданию, истолкованию и разъяснению его сочинений и переписки. Свои собственные сочинения он не подписывал полным именем, ограничиваясь «Д. Х.». Лишь немногие знали, чье имя стоит за этими буквами; это вводило в некоторое замешательство даже людей, высоко ценивших его труды и публично заявлявших об этом (напр., Л.Н. Тихомирова).

Глубокое почтение имел Хомяков (как и его отец) к свт. Филарету (Дроздову), считая его «новейшим из Отцев Церкви» и выразителем «очень определенного церковно-гражданского мировоззрения и столь же определенного выразителя некоей строгой церковной практики». Как и свт. Филарет, Хомяков был убежден, что «церковь вовсе не нуждается в покровительстве». Основой церковного устроения он считал соборность, которая должна начинаться с соборного устроения прихода.

Был близок к Кружку ищущих христианского просвещения («новоселовскому кружку»). Во время работы Поместного собора 1917–1918гг. для бесед к Хомякову (по свидетельству еп. Григория (Граббе)) приходили архиеп. Антоний (Храповицкий), архиеп. Анастасий (Грибановский) и другие.

Скончался, терпя голод и лишения, в марте 1919 года в Москве. – Ред.

² Михаил Александрович Новоселов (1864–1938) – русский публицист, духовный писатель.

В молодости был увлечен идеями Л.Н. Толстого, находился в переписке с ним. В конце 1887 года был арестован за издание брошюры Толстого «Николай Палкин», но после заступничества Толстого в феврале 1888 года освобожден под гласный надзор полиции с запрещением проживать в столицах. Получив наследство после смерти отца, в 1888 году основал в селе Дугино Тверской губернии «толстовскую» земледельческую общину, которая просуществовала два года.

В 1892 году пересмотрел свои взгляды. Автор «Открытого письма» Толстому, в котором, в частности, говорилось: «Служить вы хотите не Господу, Которого знает и признает вселенское христианство... а какому-то неведомому безличному началу, столь чуждому душе человеческой, что она не может прибегать к нему ни в скорбные, ни в радостные минуты бытия своего». Автор работ на церковные темы, публиковался в «Миссионерском обозрении» и «Церковных ведомостях». Участвовал в Религиозно-философских собраниях 1901–1903 годов. В 1902–1917 годах был издателем «Религиозно-философской библиотеки» (РФБ), в которой публиковались многие известные российские православные мыслители (многие из книг серии были написаны самим Новоселовым или при его участии). В 1907 году организовал в Москве «Кружок ищущих христианского просвещения», заседания которого проходили на его квартире (так называемые «новоселовские четверги»). В состав кружка входили священники Павел Флоренский и Иосиф Фудель, а также Ф.Д. Самарин, В.А. Кожевников, С.Н. Булгаков, П.Б. и С.Б. Мансуровы, Н.Д. Кузнецов, Ф.К. Андреев.

Резко негативно относился к деятельности Григория Распутина, выпустил в своем издательстве брошюру «Григорий Распутин и мистическое распутство», которая была запрещена и конфискована в типографии.

В 1912 году был избран почетным членом Московской духовной академии за свою деятельность в области духовного просвещения и христианской апологетики.

Входил в состав отдела о духовно-учебных заведениях Поместного собора Русской православной церкви 1917–1918 годов. В 1918 году был членом Временного Совета объединенных приходов города Москвы. Предоставил свою квартиру для занятий созданных весной 1918 года по благословению патриарха Тихона Богословских курсов, преподавал на этих курсах. В 1922 году был членом Братства ревнителей Православия.

Находился под арестом с 12 августа 1922 года до 19 марта 1923 года (дело было прекращено в связи с тем, что при обыске не было найдено ничего компрометирующего). После этого уехал в Вышний Волочек, где жил на нелегальном положении. В 1922–1927 годах написал свое основное сочинение – «Письма к друзьям». В нем он резко критиковал обновленческое движение, рассуждал о причинах гонений на церковь в России, рассматривал вопрос о конечных судьбах церкви и мира.

После 1927 года стал видным деятелем «иосифлянского» движения, сторонником создания катакомбной церкви. В марте 1929 года был арестован в Москве как «руководитель антисоветских церковников». Находился в заключении в 1929–1930 в Суздальском политизоляторе, в 1930 под следствием в Бутырской тюрьме, в 1931-1937 в Ярославском политизоляторе. 29 июня 1937 года был перевезен в Вологодскую тюрьму. 17 января 1938 года приговорен к расстрелу постановлением Вологодского УНКВД; в тот же день расстрелян. Причислен к лику святых Русской православной церкви в августе 2000 года. – Ред.

Вопросы задавала Анастасия Наконечная

Кифа № 4 (206), март 2016 года