Комментарий одного из руководителей петербургского историко-культурного центра «Белое дело» Кирилла Александрова

Согласны ли Вы с точкой зрения А.И. Солженицына, что после августа 1914 года катастрофа для России была неминуема с духовной точки зрения?

Нет, не согласен. У меня нет ощущения предопределённости. Допускаю, что между августом 1914 года и февралем 1917 года события могли развиваться иначе, ведь в истории всегда действует свободная человеческая воля. Но мне хотелось бы обратить Ваше внимание на то, что исследователь изучает только состоявшиеся события, а рассуждения на темы «альтернативной истории» – не более чем приятное времяпрепровождение. Вместе с тем А.И. Солженицын, как мне кажется, очень преувеличивает значение поражения 2-й армии генерала А.В. Самсонова не только для всей войны в целом, но и для кампании 1914 года в частности. Во-первых, наш неудачный восточнопрусский поход в целом имел большое значение для срыва всего германского плана войны, а во-вторых, в то время как была разбита одна русская армия в Восточной Пруссии, мы одержали большую победу в Галиции, где войска под управлением генерала М.В. Алексеева нанесли поражение четырём австро-венгерским армиям. И галицийская победа самсоновское поражение сильно смягчила.

Конечно, есть ощущение, что катастрофа 1917 года и последующих лет – результат накопления отрицательного социального опыта, начиная едва ли не с раскола середины XVII века. Возможно, именно тогда был сделан первый шаг к катастрофе 1917 года. Затем последовало Петровское царствование – ужасное и несчастное, на мой (для кого-то парадоксальный) взгляд. С точки зрения развития благосостояния и укрепления необходимых для общества институтов, Пётр не приблизил, а отбросил Россию от Европы. Его деспотичный абсолютизм и многочисленные маниловские проекты привели не только к чудовищному разорению страны, но и завершились разрушением преемственности верховной российской власти вкупе с установлением по сути рабовладельческого крепостного права. Понятия «раб» и «крепостной» стали словами-синонимами. Другое дело, что в истории России XVIII-XIX веков, на мой взгляд, существовали многочисленные развилки и альтернативы.

Если же вернуться к событиям 1914 года, то полагаю, что у России были шансы достойно закончить Первую мировую войну. Однако ещё раз подчеркиваю, что это не более чем частное суждение, так как историк изучает состоявшиеся события, а не те, которые могли бы произойти, но не произошли.

Но ведь гораздо большее накопление негатива должно было произойти к началу Великой отечественной войны, однако к развалу фронта и бунту тыла (которые произошли в Первой мировой всего через два с половиной года после удивительного подъёма патриотизма в августе 1914) это не привело...

«Подъём» 1914 года оказался краткосрочным и поверхностным, тем более не стал бы утверждать, что деревня – в отличие от города – пришла в восторг от начала войны с малопонятными ей целями. Известия о первых фронтовых неудачах, которым, кстати, придавалось весьма преувеличенное значение, способствовали быстрому угасанию восторгов и бодрых эмоций. Уже зимой 1915 года хватало признаков общественного уныния и недовольства властью, которая не удовлетворяла – в глазах общества – чаяний и надежд на лихие победы в духе кавалерийских наскоков. Ведь Февральская революция в значительной степени произошла под влиянием конфликта между реальностью и неоправданными общественными ожиданиями. Чтобы достойно вынести тяготы войны, включая усталость от военного бремени и фронтовых неудач, власти и обществу в равной степени не хватило такта и культуры политического диалога – но откуда им было взяться за два века абсолютизма? – а народу, в свою очередь, не хватило социальной прочности, которая укрепляется под влиянием Церкви, воспитания, институтов собственности и самоуправления, права, образования и культуры. Перечисленные институты существовали, развивались – слава Богу, почему так и осталась в памяти Россия предвоенная, интересная и необычная, живая и очень разная – но, увы, оказались слишком слабыми в экстремальной ситуации. Церковь тоже оказалась бессильной в качестве нравственного авторитета – глубокие и здоровые изменения в её подавленной государством жизни только-только ожидались. Святых на Руси хватало, а вот милосердия, участия, честности, внимания к ближнему в частной жизни – увы, нет. Великая война же резко понизила качество армии, общества, обнажила массу проблем и активизировала многие застарелые болезни российского общественного организма. Кроме того, Великая война создала вооружённый народ. В этом смысле Октябрь, конечно, родился в России гораздо раньше Февраля.

А какие из перечисленных Вами институтов существовали в 1941 году?

Никакие. Но мы должны помнить, что летом 1941 года на войну вышло совсем другое государство и общество, другая власть и созданная ею колхозно-лагерная система, я бы даже сказал – другой народ, чем летом 1914 года. И краткосрочные результаты тоже были в известном смысле беспрецедентными – к зиме 1941/42 года в плену оказалось примерно 3,5 млн военнослужащих, вероятно, 200 тыс. перебежчиков (по численности – это две армии), а противник занял Киев, стоял на Дону, под Москвой и Ленинградом.

За счёт чего же тогда достигалась мобилизация народа?

За счёт государственного рабства, принудительного труда, безжалостности и безграничных возможностей номенклатуры ВКП(б), в руках которой находился мощный аппарат подавления и террора. Вячеслав Молотов не зря считал сталинскую коллективизацию важнее победы в Великой Отечественной войне.

Патриотический порыв, особенно среди городской молодёжи, родившейся в начале 1920-х годов, воспитанной пионерской организацией, комсомолом и массовым предвоенным кинематографом, было бы неправильно отрицать. Но система принуждения, созданная ленинцами и сталинцами, оказалась настолько масштабной, что не оставляла выбора. Мы помним, что «хлебные беспорядки» в столице в феврале 1917 года спровоцировали солдатский бунт запасных батальонов петроградского гарнизона. Зимой 1941/42 годов в Ленинграде люди дошли до крайней степени горя, отчаяния и выживания, включая людоедство – на протестные выступления сил уже не оставалось. Кроме того, за 1920-1930-е годы под влиянием эмиграции, бесконечных расстрелов – а было расстреляно около 1 млн человек за «контрреволюционные преступления» – а также прочих чисток, посадок, изъятий, ссылок в советском обществе произошла такая отрицательная социальная селекция, что ни о каком внутреннем сопротивлении говорить было уже нельзя. Да и характер этой жестокой идеологической войны стал совсем другой. Нацистская Германия – это не Германия императора Вильгельма II. XIX век, век технического прогресса, Жюля Верна и Буссенара, Пушкина и Достоевского, наивной веры в победу разума над общественными язвами – закончился в 1914 году. После Первой мировой войны, которая стала пьедесталом для Ленина, Сталина и Гитлера, возник новый мир сверхчеловека, мир обезбоженных человеческих отношений. Поэтому я бы не сравнивал войны 1914 и 1939 годов.

Кифа № 9 (179),  август 2014 года

Еще статьи по этой теме: