Мы не то что «коллективно действовали», наоборот, каждый творил сам по себе

Интервью с художником Оскаром Рабиным

Выставка в Институте мировой экономики (не состоявшаяся). Оскар Рабин вешает «Правду». 1969 год. Фото: Игорь Пальмин

Простите за нескромный вопрос: Вы верующий человек? Вы считаете себя верующим?

Видите ли, я-то считаю себя, конечно, верующим человеком. Но дело в том, что большинство людей всё-таки принадлежат к каким-то определённым категориям верующих. И вот тут я ничего не могу с собой сделать. Я интересовался всеми религиями, у меня и в картинах эти темы присутствуют, особенно, конечно, христианская, но реально я ни к какой конфессии не принадлежу. А верить я верю, конечно, верю. Это по-разному можно называть: люблю Бога. Ещё есть переживание предназначения, не от меня совершенно зависящего, и я вполне с этим согласен, никаких возражений по этому поводу у меня нет, наоборот, даже какое-то тёплое и уважительное отношение к тому, что это не «я решаю», что мне это «дали решать». Это большое утешение. Чем больше я живу, тем больше я это чувствую. Вот в этом смысле я - верующий. Знаете, мне кажется, что большинство людей - такие, хотя, может быть, человек не всегда отдаёт себе в этом отчёт. Да, сейчас смутное время, всё перемешалось, поэтому, конечно, где-то мода коснулась религии. Так что уже немного трудно всё это разделить и понять, где это искреннее, рождённое, а где наигранное. Я не берусь, не пытаюсь разобраться во всём.

Свой путь как художника Вы ощущаете как призвание свыше?

Конечно. Мало того, я ощущаю не только большое удовлетворение, но и благодарность даже за каждую картинку, если она у меня получается хотя бы на 15-20 % так, как этого мне хотелось бы; о 100 % вообще говорить не приходится: это ни у кого не получается на 100 %... Хотя что и кого благодарить не знаю, но благодарность эта есть. Правда, потом опять наступает время, когда опять ничего не получается. И думаешь, уже всё, уже прошёл весь свой путь, всё сказал, что мог.

А как рождается новая картина, из чего она рождается?

Во-первых, всё-таки из жизни прежде всего. Из жизни, из желания это сделать. Это и от меня зависит, и от холста, и от чего-то ещё такого, что уже ни от меня, ни от холста, ни от кого не зависит - чтобы эти 15-20 % получились.

Почему у Вас Россия на холстах всё время мрачная, однообразная?

Я вовсе не считаю, что Россия всегда мрачная и всё здесь мрачно. Раннее детство у меня было нормальное. Когда мне было 13 лет, началась война. Я остался один. Отца я вообще не помню. Мать умерла в первый же год войны, так что у меня никого не было. И вся моя молодость, всё становление пришлось на войну и на послевоенные годы. В конце войны я попал в Ригу и тоже ничего особенно отрадного не нашёл, хотя учился в Академии художеств. Я её не закончил, конечно, потому что чисто материальные условия были невозможные. И вот эти молодые годы, когда бы жить и радоваться, я провёл оборванным, грязным, бездомным, голодным. До войны ничего этого в жизни не было, и я не относился негативно к советской власти, потому что другого в жизни не знал. Но моё взрослое воспитание, восприятие - оно уже сформировалось под этим знаком. Вся политическая ситуация, советская идеология, когда постоянно на белое говорилось - черное... На кого это рассчитано было, даже не очень понятно.

Мне пришлось больше десяти лет работать десятником на железной дороге, разгружать вагоны. Там можно было сутки дежурить, а потом двое суток было свободных, и можно было рисовать. Поэтому я ценил эту работу. Рабочими были заключённые, но не политические (под Москвой не держали политических). Они разгружали вагоны, а я руководил, выписывал наряды и т. д. Там были не только работяги, самый разный контингент, даже один композитор сидел - семь лет получил за «левый» концерт. Бабе, которая доливала в пиво воды, тоже семь лет давали, и рабочему, который вынес с хлебозавода полбуханки хлеба. Нужно сказать, что даже в то время стеснялись за полбуханки 7 лет дать, совести не хватало, но делалось очень просто: сколько Вы работали? Два с половиной года? Сколько в году дней? Так, это каждый день полбуханки и вот пару тонн. А за пару тонн можно семь лет давать. Семь лет - это считалось по- божески. Как можно было свято верить, что это справедливо? И, как правило, даже те, кто действительно совершал какое-то преступление, всё равно считали, что они несправедливо и невинно сидят.

Маргарита Мастеркова-Тупицына, Владимир Немухин, Виктор Агамов-Тупицын (с работой Юрия Жарких), Сергей Бордачёв на «Бульдозерной выставке». Москва, 15 сентября 1974. Фото Владимир Сычев.

Насколько я понимаю, можно было в систему вписаться как художнику и жить достаточно безболезненно, рисовать девочек с косичками, партработников. Перед Вами стоял когда-нибудь такой выбор?

Видите ли, я бы рад был вместо работы на этой дороге с заключёнными рисовать разных девочек или зверюшек, как это делала масса моих приятелей-художников. Я и пытался даже. Только у меня ведь ничего не получалось. Рисовать-то я любил с детства, как большинство рисовало, с натуры - натюрморты, пейзажи, портретики. На мой взгляд, не так уж плохо рисовал. Но для того, чтобы вступить в Союз художников и быть тоже художником, это не подходило. Это не лучше было и даже не хуже, но как-то не так. Потому что всё равно меня тянуло рисовать какие-то полуразрушенные сарайчики, и настроения в этих этюдиках были не те, которые им подходили. И они это тоже сразу чувствовали.

Знаете, бывают люди, у которых таланты более многочисленны, а бывает, что человек только что-то одно может делать, а другое уже не может. Бывают же драматические актёры с драматическим репертуаром: вот тут он может себя выразить как актёр, как художник, как творец, а более весёелый или комический вариант у него не получается. То же самое и у художника, и у певца бывает - вот его диапазон, он только в этом диапазоне и может петь. Бывают те, кто может и то, и другое, и третье, и пятое, и десятое. А у меня это не получалось. Я только, как выяснилось, мог свои картинки рисовать. И то, конечно, при Сталине об этом даже и речи не было, а возможным стало только после «оттепели», когда уже можно было как-то познакомиться с тем, что в мире делается, и появилась какая-то относительная свобода.

Тогда появились целые поколения «шестидесятников» - и писателей, и музыкантов, и художников. И мы тянулись друг к другу. Тот же Солженицын не был бы, если бы это время не наступило, ну и все остальные соответственно.

А кто входил тогда в Ваш дружеский круг?

Были поэты, которые просто были моими близкими друзьями. Это Генрих Сапгир - мы встретились с ним в 13 лет. Достаточно известный поэт, как детский, так и взрослый. Если бы его взрослые стихи издавались, и он мог бы зарабатывать на жизнь, он вряд ли бы эти детские стихи писал. Но писал он их всё равно здорово. И другой совершенно человек, Игорь Холин (они тоже всю жизнь были друзьями). Он зэка был, бесконвойный¹. Была такая категория заключённых, которые могли вне лагеря на работу ходить, а потом возвращаться в лагерь. У него и поэзия такая жёсткая, дикая, но он оригинальнейший поэт. Его больше всего интеллигенция ценила, даже больше Генриха. Хотя Сапгир, конечно, культурнейший поэт, интеллигентнейший. Был поэт Всеволод Некрасов, он несколько лет назад умер, с ним тоже у нас были очень близкие отношения. Сатуновский. И ещё целый ряд. А из художников близким всегда мне был (он и сейчас жив) Владимир Немухин. Тогда он жил с художницей-абстракционисткой Лидой Мастерковой, но она умерла уже. Николай Вечтомов - тоже его уже нет. Потом появился, чуть-чуть помоложе нас, лет на 10, Дима Плавинский, и Зверев, и Володя Яковлев, и Ситников. Всё больше, и больше, и больше появлялось всех.

Конечно, нас объединяли не какие-то живописные принципы; каждый выбирал своё из той информации, которая у нас появилась, и формальных возможностей. Каждый выбирал то, благодаря чему он мог себя как-то ярче выразить. Поэтому ни в каких манифестах, теориях, критиках не было необходимости. Мы не то что «коллективно действовали», наоборот, каждый творил сам по себе, мы спорили, оспаривали друг друга, таким образом что-то прояснял для себя каждый. В противоположность этому была группа Ильи Кабакова на Сретенском бульваре. Там придерживались тех направлений, которые в данный момент были актуальны и официально признаны на Западе. Я помню, когда в первый раз пришёл в мастерскую к Кабакову, у него уже стояли вещи, которые потом получили название концептуальных: спинка дивана, мордочка какая-нибудь.

Кто-то из вашего круга получил признание? Или нужно было выбирать - либо признание, либо ты выразил себя?

Видите ли, мир не так просто устроен, что «или - или». Всё-таки в жизни очень много вариантов. Вы знаете, когда я тридцать шесть лет назад приехал в Париж, я думал, что если наш человек уехал на Запад, он или делается миллионером и покупает вторую яхту, либо ночует под мостом и никаких середин быть не может. Оказалось, что это вовсе не так. Много парижских художников живут и существуют, но в этом контексте благоденствующих, может быть, сотни, но не тысячи. В музеях современного искусства во всём мире, абсолютно независимо от национальности, - сто, двести фамилий. А остальные - это огромная очередь, сотни тысяч, которые хотели бы туда попасть, но это не так-то просто. Легче выиграть десять миллионов в лотерею, чем попасть туда.

С каким чувством Вы уезжали из России?

Дело в том, что это всё постепенно готовилось. После так называемой «бульдозерной» выставки² прошло четыре года. И те, кто это делал, были просто исполнители, они это сделали как могли. А Париж только потому и получился, что у меня нигде в мире никого - ну, почти никого - не было, куда б мне поехать. Но у меня были друзья, французы и русские, и десять человек приехали из Парижа и встречали меня в Кёльне, где была пересадка на Париж. Это облегчило мне жизнь в первое время, потому что я не знал французский язык, да и вообще никакой, и, кстати говоря, и сейчас не знаю. Говорю варварски совершенно, то есть я мыслю по-русски, а потом просто подставляю французские слова под русские предложения. Поэтому для них это звучит, конечно, дико, да и для меня звучит дико, но я ничего не могу сделать. Я, между прочим, даже не окончил шесть классов, правда, тут ещё война вмешалась, это верно, школу эвакуировали. Но что такое причастие, деепричастие я и сейчас не знаю. Для меня это была абстрактная абракадабра, которую я не мог понять. Кстати говоря, это потом передалось моему сыну, он также не мог понять абстрактные вещи. Он тоже был художником.

Вам как художнику было трудно во Франции?

Трудно. Знаете, в каком смысле? Я же рисовал то, что всю жизнь меня окружало, что вошло в мою кровь. Я в этом окружении вырос и воспитался, я уже всю эту жизнь знал. Поэтому я и мог рассказать то, что я очень сильно сам пережил и чувствовал. И люди это тоже понимали, глядя на картины. А во Франции мне только поверхность видна. Конечно, я рисовал Париж, но просто в лирическом плане, так, как где-то в детстве мечталось о светлом чём-то. Никаких проблемных вещей я во Франции не написал, и не получалось у меня, даже когда проблемы были. Там, конечно, тоже и трагедии происходят, и умирают, и убивают. Всё это как везде, но это не мои проблемы.

А вопрос о возвращении в связи с этим для Вас не стоял?

Первые десять лет он и не мог стоять, об этом речи не могло быть, потому что был Советский Союз, а меня лишили гражданства. А потом, когда можно уже было, я, знаете, как-то расхотел. Теперь я очень редко бываю в Москве, на моей родине. Но какая-то настоящая Москва, та, которая была, она во мне есть. А то, что сейчас, это уже какое-то не моё, какое-то чужое, хотя я к нынешней молодёжи и с симпатией отношусь.

И знаете, когда проходит время, всё то плохое, что было, но прошло, оно как-то смягчается. Тем более что закончились эти неприятности не так уж сверхтрагично. А то, что было хорошего - что молодость была, свои надежды и на искусство, и вообще на жизнь, и любовь, и дети были - это всё немного сильнее чувствуешь с возрастом.

Беседовали Юлия Балакшина, Светлана Бурова

---------------------------------

¹ Игорь Холин закончил войну в Праге в чине капитана Красной Армии. За пощечину пьяному хулиганствовавшему солдату был отдан под трибунал и попал в зону в Лианозово. Охраной там заведовал знакомый Холина по армии, который разрешил ему временно покидать пределы зоны.

² Оскар Рабин был организатором выставки картин московских художников-авангардистов 15 сентября 1974 года на окраине столицы в Беляеве, на пустыре при пересечении Профсоюзной улицы и улицы Островитянова. На выставке присутствовали примерно 20 художников, их родственники и друзья, журналисты западных информационных агентств и дипломаты. Картины были развешаны на импровизированных стойках, изготовленных из деревянных реек. Несмотря на небольшой размах события, оно весьма серьёзно было воспринято властями. Примерно через полчаса после начала выставки к месту её проведения была направлена группа, включающая три бульдозера, поливальные машины, самосвалы и около сотни милиционеров в штатском, которые стали теснить художников и собравшихся зрителей; часть картин была конфискована. Формально всё выглядело как гневная спонтанная реакция группы работников по благоустройству и развитию лесопарка. Нападавшие ломали картины, избивали и арестовывали художников, зрителей и иностранных журналистов. Очевидцы вспоминают, как Оскар Рабин, повисший на ковше бульдозера, был фактически протащен через всю выставку. Художников увозили в участок, где заявляли: «Стрелять вас надо! Только патронов жалко...»

После этого события, вызвавшего громкий резонанс в зарубежной прессе, советские власти вынуждены были уступить и официально разрешили проведение подобной выставки на открытом воздухе в Измайлово двумя неделями позже, 29 сентября 1974 года. Новая выставка представляла работы уже не 20, а более чем 40 художников, длилась четыре часа и привлекла, по разным данным, около полутора тысяч человек. Участник выставки - известный график Борис Жутовский - отмечал, что качество картин на вернисаже в Измайлове было несравнимо ниже, чем на первой, разгромленной, выставке в Беляеве, из-за того, что на «бульдозерной» выставке были только лучшие работы, многие из которых были уничтожены. Впоследствии, преимущественно в зарубежных СМИ, четыре часа в Измайлове часто вспоминали как «полдня свободы». Выставка в Измайлове в свою очередь дала дорогу другим выставкам нонконформистов, имевшим важное значение в истории русского современного искусства.

В январе 1977 года Рабина задержали по обвинению в тунеядстве и посадили под домашний арест. После его отказа эмигрировать в Израиль домашний арест заменили ночью в КПЗ. Через несколько дней Рабин получил предложение туристической визы в Европу и согласился уехать. Позже он вспоминал:

«Для нас был важен сам принцип свободы передвижения: поехали по турвизе, свободно вернулись... Впрочем, я решил, что без Вали (жены. - Ред.) не поеду. Там сначала разозлились, а потом выдали три загранпаспорта».

22 июня 1978 года, проведя 6 месяцев во Франции, Рабин получил приглашение из советского консульства. Генеральный консул зачитал художнику Указ Президиума Верховного Совета СССР, требующий «лишить советского гражданства Рабина Оскара Яковлевича, в связи с тем, что его деятельность позорит звание советского гражданина».

Кифа № 6 (192), май 2015 года

Еще статьи по этой теме:

Видеть и различать >>