Эвакуация

Воспоминания Киры Константиновны Литовченко.

К. Литовченко. Фотогра­фия с пропуска в госпи­таль. Начало 1942 г.

Мы жили во втузовском городке, и вот в одном из корпусов городка, в шестом, стали устраивать эвакогоспиталь, подво­дить железную дорогу. Нас тоже привле­кали: мы делали насыпь для кольцевой. До этого мы ещё ходили на лесоповал, на завод, где танковые снаряды смазыва­ли, - ну, в общем, война!

В эвакогоспиталь стали приходить поезда, раненых привозили и днём и ночью. Они оставались на сутки-двое, иногда на неделю, а потом их развозили по госпиталям в Свердловск или под Свердловск.

Я ходила сначала сама, а потом стала привлекать молодёжь из нашего дома вы­гружать раненых. Это физически очень тяжёлая работа.

Мы подходили к вагону и спрашива­ли:

- Скажите, кто здесь ленинградец?

Иногда кто-то отвечал. Мы спраши­вали:

- Хотите остаться в Свердловске? Мы будем к вам приходить.

Однажды говорят: лежит там, на второй полке, тяжелораненый, он был на Ленинградском фронте. Мы подошли. Он в сознании был:

- Да, я с Ленинградского фронта, но вы меня не донесёте, я загипсован.

А я сказала: «Не волнуйтесь, мы уже имеем опыт, втроём донесём!» Мы к этому времени уже очень ловко научи­лись снимать с верхней полки. И вот мы спустили его на носилки и понесли: две мои подруги у его ног взяли носилки, а я у головы одна. И надо далеко идти до здания. А у меня такое чувство было, что я всё выдержу. Всё, что нужно, - всё буду делать! И вот, чувствую, что у меня паль­цы разжимаются. А он - тяжелораненый. И в это время навстречу очень быстро идёт новенькая. Я шёпотом: «Поддержи». Она сразу всё поняла, подскочила, одну ручку носилок взяла, и вчетвером мы до­несли. И в конце он говорит: «Покажите, кто меня нёс и чуть не уронил» (он не ви­дел меня, но, оказывается, всё слышал и понял). И говорит: «Я же предупреждал, что загипсован». И показывает: у него вся верхняя часть туловища в гипсе - тяжё­лая! Вот такое переживание было.

В то время к восьми часам утра я отправлялась на работу чертёжницей и до пяти вечера там работала, с пяти до шести могла где-то перекусить, а к шести вечера шла в госпиталь и была там до 11. Я была полна энергии. Ни карточки нам за это не давали, ни зарплаты, даже не кормили. Но мы были так счастливы, что нам удалось какую-то пользу приносить!

Помню, был у нас больной, у которого были повреждены оба глаза, - он был уже обречён на слепоту. А был он моего возраста - мальчонка, такой деревенский мальчишечка. Он сидел всё время в кори­доре так понуро, ничего не ел, лекарства не принимал - его никак не могли угово­рить. Он не хотел жить, был одинокий. И вот одна из медсестёр мне говорит: «Вы же ровесники. Ты его чем-нибудь отвле­ки, школой, чем-нибудь».

И я стала заниматься только им. При­ходила, садилась около него и начинала его расспрашивать про его маму, про его папу. Про то, как он жил, какие у него там овечки были. Он сначала ничего не отвечал. Потом стал отвечать. Потом я ему сказала: «Ну что, ты хочешь умереть от голода? Ведь жизнь-то раз даётся. Поешь, может быть, ты и поправишься». В конце концов он стал есть. Такая была победа. И лекарства стал принимать. Но это дорогой ценой обошлось, потому что это нелегко. Когда у молодого человека безнадёжное настроение, его привести к желанию жить очень трудно. Другие ра­нения люди переносили, а пожизненная слепота - самое страшное.

Как-то был и такой случай. Появился у нас в госпитале ленинградец, моряк. Его положили в коридоре, потому что мест свободных уже не было. Он спраши­вает медсестёр: «Нет ли кого-нибудь из Ленинграда?» Они меня привели к нему, и оказалось, что он на Некрасова живёт, близко от меня - я на Чайковского жила.

И он рассказал такую историю. Оказывается, у него и отец, и брат были лётчиками. А он сам с матерью остался, потому что только школу кончил, так же, как и я. Жили они в Ленинграде в очень тяжёлых условиях. Первое время отец мог иногда прилетать и что-то привозить им из еды. А потом его самолёт был сбит, и отец погиб. А брат не был начальством и не мог к ним ездить. Они остались на голодном пайке. Мать пробовала что-то менять на продукты, но у неё ничего не получалось. Его самого в это время призвали на фронт. Он служил на флоте. Флот стоял под Ленинградом и охранял город от налётов. И вот во время одной из атак на корабли он был очень тяжело ранен в обе ноги. Но его не оставили в госпитале на корабле, а отправили домой, по сути дела погибать. Отвезли и поло­жили, и он лежит, не ходит, ноги у него не работают. Мать от голода умерла, и он сам остался чуть живой. Потом друзья с фронта приехали его проведать, увидели его положение и помогли снова взять его на корабль. На корабле его подлечили, воевать он не мог, но по хозяйству помо­гал, а потом снова был ранен, и тогда по­пал к нам в госпиталь - у него была опасность гангрены.

И так как я была из Ленинграда, то он всё просил меня в свободные минуты поговорить, повспоми­нать Ленинград. А я не могла, мне надо было идти срочно работать. Но я рассказала о нём у себя на работе. А надо сказать, что нам давали 600 грамм хлеба чёрного, а местным - 500, потому что у них обычно был огородик, вещи какие-то, которые они могли менять. Из-за этого иногда даже начиналась какая-то вражда, но меня, слава Богу, это не кос­нулось. Наоборот, когда я приходила и рассказывала о госпитале, то женщины, у которых были детишки - а таким вы­давали кроме чёрного хлеба каждый день одну белую булочку, - мне иногда при­носили эти булочки: то одна принесёт, то другая: «Возьми для того ленинградца, у которого мама в блокаду погибла». И я эту булочку ему несла. Он всегда был очень тронут этим.

После войны я поступила в Академию Художеств. И однажды моя однокурсни­ца говорит: «Ты знаешь, у меня в Москве подруга вышла замуж за арфиста, он при­езжает на гастроли и будет выступать». После концерта она вернулась востор­женная. Рассказывает: «Представляешь, он был ранен и не может стоять. Он собирался в Консерваторию на дирижёр­ское, но пришлось пойти на арфу. Мы с ним разговаривали. Между прочим, он во время войны в Свердловске в госпи­тале одно время лежал». Я говорю: «Да? А как его фамилия?» «А его фамилия Липшиц». «А, - говорю, - Липшиц! Это тот, который в коридоре лежал. Булочкам радовался...»

Записано со слов Киры Константиновны Литовченко

КИФА № 3 (189), март 2015 года