Блокада

Весь год 70-летия Победы мы будем публиковать воспоминания о Великой Отечественной войне

Зоя Ивановна Афтений (Одегова)

Ранним утром 22 июня мы, выпускники одного класса, поехали в Шувалово вручать нашему любимому класс­ному руководителю Юхану Юрьевичу Гималайнену карманные серебряные часы с выгравированной дарственной надписью. Он как будто чувствовал или понимал напря­женность того времени, пожалел нас, сказав, что школу мы закончили в «плохой» год. Спрашивал, кто куда хочет по­ступать. Советовал, кому и куда идти учиться. Тепло попро­щались. Домой ехали в полупустом вагоне, смеялись, пели, планировали летний отдых и дальнейшие встречи.

Когда, приехав, вышли из вагона, увидели большую толпу людей возле радиорупора. Тяжело и страшно падали слова Молотова: «Германия без объявления войны напала на Совет­ский Союз. Войска её перешли границу и вторглись на нашу территорию!»

Дома меня ждал гвалт и расстроенные лица родных. Мой 12-тилетний сводный брат - Виля (от Владимир Ильич Ленин) - носился по квартире с боевым кличем: «Я пойду в конницу Буденного и буду, как Чапаев, мчаться на коне!!!» Тётя Анетта плакала и кляла Гитлера, Сталина, не знаю, кого больше. Сталина она яростно ругала за всё: что погубил свою армию, выбил комсостав, уничтожил тысячи (тогда мы думали, что тысячи) людей: троцкистов, зиновьевцев, левых, правых «врагов народа», разорил деревню. Он сам первый и главный враг своего народа. Я её слушала и думала: «Это в ней говорит обида за дядю Юкку. Она понимает, что больше никогда его не увидит». Так и вышло. Всех политических заключенных «Севлагеря», где он отбывал 5 лет, зимой 1942 года расстреляли, не успев эвакуировать.

Войну мы встретили в семье из шести человек: мама, ба­бушка, тётя Анетта, её дочь, моя двоюродная сестра Неля, мой сводный брат Виля и я.

15 августа я получила повестку из деканата Педагогиче­ского института им. Герцена, куда поступила на литературное отделение, срочно явиться, но не на занятия, а на окопы. Повезли нас в Колпино рыть окопы и ставить «надолбы» про­тив танков. Кормили американской чечевицей и кокосовым маслом. Ночевали мы в спортивном зале одной из школ. Надо сказать, что студенты чувствовали себя на окопах героями. Когда мы копали, орудуя ломами и лопатами, над нами не­однократно пролетали немецкие самолеты, нас они не бомби­ли, их цель была Ленинград. Нам командовали: «Воздух!» - и мы ложились на землю. В этот момент я подкладывала под себя левую руку, чтоб не дай Бог её не оторвало. Ведь на ней были мои первые часики, подаренные родными к окончанию школы с отличием. Позже, в сентябре мы поменяли их на 2 кг хлеба и 2 кг гречневой крупы (в январе за них и половины этого бы не дали).

В начале сентября пришел приказ - отступать. Двинулись и мы, вместе с нашей отступающей армией. Вот это было ужасно! Солдаты шли молча, опустив головы, ни с кем не разговаривали, в глаза никому не смотрели. Мы шли, а нас обгоняли низко летящие бомбардировщики. Они летели спо­койно, уверенно, равнодушно несли нам разрушение и смерть. Мы были, по их «просвещенному» мнению, недочеловеки.

Далеко впереди мы видели огонь, дым, разрывы, обру­шивающиеся дома, но всё равно мы шли вперед, домой, ведь больше возвращаться нам было некуда. Тяжело было привы­кнуть к бомбардировкам, артобстрелам, но страшный голод вышел вперёд и стал нашим основным убийцей.

Чем дальше, тем меньше становились нормы продуктов и хлеба. Если в июле и августе в городе работали коммерче­ские магазины и нормы хлеба были вполне приемлемые, то с октября рабочая карточка стала 250 грамм, а служащая, иждивенческая и детская - 125 грамм в день. Коммерческие магазины закрыли, торговля стала «меновая» или «чёрного рынка». Блага цивилизации как-то сразу исчезли: не включи­лось отопление, не стало электричества, прекратилось водоснабжение, перестала действовать канализация. Зима в этом страшном году началась рано - в середине ноября снег уже лежал плотно и не таял.

Нам полагалось 750 грамм хлеба на шестерых. Делили его дома на весах, честно. Ели не сразу: резали на кусочки, слегка солили, чтоб не сразу съесть, су­шили сухарики. Каждый свой, на плите - никогда не брали друг у друга и не путали.

Силы у меня ещё были. Я ходила в институт им. Герцена 2-3, а то и 4 раза в неделю. Даже сдала зимнюю сессию: немецкий, латынь, древнегреческий эпос и русский фольклор. Кое-как дойдешь до института, в аудито­рии не больше 30 студентов, и это со всего курса. Что делать? Голод валил с ног и студентов, и профессоров. Однажды наш преподаватель по русскому фольклору упал в голодный обморок прямо возле кафедры. Помогли подняться, напоили теплой водой, и он поплелся домой.

Как-то нас заставили выносить трупы умерших иного­родних студентов, живших в бомбоубежище. Бедные ребята! Лучше бы они пошли в отряды самообороны, может, не умер­ли бы такой страшной смертью. Трупы эти были ужасны, куда страшнее «учебного» скелета. Да и что может быть страшнее: скелет, обтянутый какой-то серой кожей, в заношенной, местами прожженной одежде. Годы и годы прошли с тех пор, а мне до сих пор больно их вспоминать. Выносили мы их по 4 человека одного, носилками, т. к. были сами крайне измож­дены.

К тому времени люди забыли, что такое гробы, музыка, прощание близких. Трупы были на улице в снегу, в парадных подъездах и в вымерзших квартирах. Смерть настигала везде: и дома, и по дороге в магазин или на работу. Иногда умира­ющий человек просто выходил из дому в надежде на чью-то помощь... Умерших плотно заворачивали в одеяло, простыню или покрывало, кто во что мог. Иногда обвязывали лентами, вкладывали бумажные цветы. Везли на санках, чаще сдвоен­ных, на Смоленское, Митрофановское, Серафимовское или Волковское кладбища.

...Но как бы мы - ленинградцы - ни ругали власть, Ста­лина, Молотова и почему-то Калинина, никогда ни у кого и мысли не было, что можно сдать город. Умирали голодные, истощенные, в своих обледенелых квартирах, но не поколе­бавшиеся и не сдавшиеся.

В эту военную зиму сам Ленинград был исключительно красив: «Его оград узор чугунный...» был покрыт чистым белым снегом и красив, как причудливое кружево. По дороге в институт я любовалась этой красотой и с удовольствием думала: «А немцы здесь ходить и на эту красоту смотреть не будут никогда!»

***

Если б в ту зиму мне кто-нибудь сказал, что я доживу до девяноста лет, что у меня будет семья, любимый муж, дети и даже внучки - я бы этому ни за что не поверила. По вечерам в воскресные дни, после посещений моих дорогих внучек, на моём столе лежат сладости, фрукты, разные гостинцы и я делю их на 6 частей, на всех нас, переживших эту страшную зиму. Мне думается: вдруг бы они все, мои родные, мои доро­гие пять человек - пришли бы ко мне сюда. Как бы я их всех накормила, по очереди искупала, постирала и разобрала их вещи, одела бы в своё. Уложила в большой комнате. И все бы мы были живы, и у бедного Вили было бы будущее, и с Нелей не случилось бы ничего плохого, а тётя Анетта не умерла бы такой молодой в 39 лет...

Из воспоминаний Зои Ивановны

Афтений (Одеговой)

КИФА № 2 (188), февраль 2015 года