В чём призвание «особых людей»

Интервью с директором организации «Перспективы» Марией Островской

Организация «Перспективы» появилась в Петербурге в 1992 году для поддержки негосударственных проектов помощи обездоленным детям Санкт-Петербурга. Среди разных направлений основной ответственностью «Перспектив» сегодня является помощь в Детском доме-интернате № 4 для детей с отклонениями в умственном развитии г. Павловска, а также в Психоневрологическом интернате № 3, куда детей из павловского детского дома-интерната переводят после 18 лет. Когда-то всё начиналось с одного человека, случайно оказавшегося в павловском детском доме, сегодня в «Перспективах» работают около 130 сотрудников и 35 волонтёров.

* * *

Есть такое понятие библейское и евангельское - милующая любовь. Часто современные люди ощущают в ней какой-то дефицит. Кошку, собачку бездомную жалко, а человека не жалко. Наверное, это наследие минувшего столетия. Готовясь к встрече, я слушала Ваши интервью. Вы говорите, что еще недавно в нашей стране к таким людям, как Ваши подопечные, относились как к вещам, как к предметам, к тому, что надо спрятать и лучше забыть и всерьёз к этому не относиться. И для нас внутри себя это тоже вопрос - как разбудить в человеке эту милующую любовь. Мне кажется, у Вас в этом должен быть большой опыт.

Думаю, это очень важный вопрос. Тут, наверное, принципиально то, что мы ничего сами для этого не делаем.

У нас очень благодатная целевая группа. Но в нашем мире всё перевернуто. Нам всё время говорят: «Ой, как тяжело! Вы такие герои! Вы с такими людьми работаете!» А мне кажется, что здесь нет ничего героического. Я считаю, что это вообще подарок и очень большая радость - соприкоснуться с нашими подопечными. У меня дети обычные. Придёшь домой - они недовольны. Высказывают массу претензий. А к нашим придёшь, им улыбнулся - это просто праздник, и они на это отвечают огромным потоком благодарности и любви. У Господа если где-то отнято, то где-то добавлено. Нашим явно добавлен дар любви, благодарности, прямоты, простоты - всего того, чего у нас мало осталось.

Раньше такие люди жили в каждой семье: если в мире всегда рождается 10 % людей с умственными проблемами, а в семье было по 10 детей, то такой подарок был в каждой семье. Несмотря на то, что экономически было очень сложно прокормить члена семьи, который не работает, совсем ничего не может, сидит на печи и мычит, никому не приходило в голову его никуда «сдавать»: делились последним, и это было нормально. От него тоже что-то получали, у него была своя роль. И когда при дворах заводили шутов, это были искусственные попытки восполнить недостачу в жизни такого человека, который будет тебя приводить в соприкосновение с существом вещей. Который прямо тебе скажет правду, напомнит о чём-то главном.

Так что это большой вопрос, кто кого милует. Есть целая литература - отчёты волонтёров. Правда, иногда их пишут формально. Но многие пишут неформально - пишут, что столько узнают о себе, о жизни...

Какую норму отношения к этим людям Вы хотели бы восстановить? Чтобы общество относилось к ним как к другим, но как к равным себе, или чтобы общество осознало их особое призвание? И в чём тогда это призвание?

Мне бы хотелось, чтобы общество осознавало их особую роль. Мне не нравится, когда мы говорим: они такие же, как мы. В этом есть какая-то фальшь. Они не такие же, они другие. Но их ценность никак не меньшая, чем у нас. Мне бы хотелось, чтобы к ним относились почтительно. В России бывало по-разному. Понятно, что мальчишки их гоняли, дразнили, но в принципе взрослые относились к этому плохо. Мальчишек драли за это. 

Мне хотелось бы, чтобы общественной нормой было уважительное отношение к этим людям. Но при этом, как сказано в Конвенции о правах инвалидов, они должны жить по экономическим стандартам региона. Не богаче и не беднее нас. В этом смысле я целиком придерживаюсь западной модели: они должны быть как все обычные люди.

Важно, чтобы люди не боялись подходить к душевнобольному, который выглядит не так, как обычный человек; и не только не боялись, но и потрудились бы и считали для себя важным научиться тому, как с этим особым человеком обращаться. И имели бы к нему интерес и уважение. До этого пока ещё далеко, но я надеюсь, что со временем будет становиться лучше.

А почему Вы не называете их больными?

Потому что они не больные. Инвалидность же не болезнь. Болезнь - это то, что имеет какое-то течение. Инвалидность никакого течения не имеет. Все, ты уже такой, и другим не будешь. Это просто особый человек.

Понимаете, эти люди обществу достаточно дорого стоят. Зарабатывать они не могут. И общество должно решиться на то, чтобы делиться с ними деньгами. Для этого общество должно видеть в этом какой-то смысл. В европейских странах понятие справедливости укорененное. И его достаточно для того, чтобы люди достали из кармана деньги. У нас это не будет работать. У нас нужен какой-то другой смысл людям. Либо это жалость, милосердие, потому что это есть в российской культуре. Но мне лично этого не хочется, потому что я хочу, чтобы этих людей уважали. Если бы жалость могла совмещаться с уважением, было бы классно. 

Мы пробуем выставки. Наши люди очень талантливые, и мы помогаем им себя проявить. И если просто показать человека, у которого слюни текут на коляске, никто ничего не поймет. А если показать картину, которую он нарисовал, спектакль, в котором сыграл... Наша цель - углубить общение.

Каковы мотивы волонтёров? Я знаю, что в хоспис не берут волонтёром человека, у которого только что умер родственник, чтобы не было компенсаторного действия, чтобы это не было препятствием к тому, чтобы человек отдавал. Важно, чтобы человек пришел не для себя, а для тех, кто там находится. У нас в СФИ каритативную практику проходят все. Скрепя сердце или с открытым сердцем, но ты должен это пройти. Как Вы к этому относитесь?

Я понимаю логику хосписа, но я бы брала людей, которые недавно кого-то потеряли. Человек не знает, что в нём отзовётся. По опыту я знаю, что из девушек, которые приходили, начинали заливаться слезами, падали в обморок и с плачем убегали, потом получаются очень хорошие волонтёры, если они это преодолевают. Я думаю, что человеку нужен этот опыт. Он может ему не подойти по каким-то причинам. Я приветствую мотив интереса («я не знала, что это такое и хочу попробовать, мне интересно, что я собой представляю, я хочу себя узнать»). Но мы отсекаем мотивы профессионального интереса («хочу потренироваться как профессионал») и всякого рода «героические» мотивы, когда волонтёр настолько занят своим героизмом, что ему не до человека, который рядом.

А как Вы сами к этому пришли?

Я по образованию клинический психолог и после университета попала в психиатрическую больницу. Проработала там семь лет. Эти люди вызвали у меня огромное сочувствие, а условия, в которых они находятся, - дикое негодование. Они находятся в кошмарном, унижающем человеческое достоинство положении. Я думала, что лопну от злости. Это настолько возмутительно, настолько неподобающе, это такая полная власть одного человека над другим! Я пыталась как-то рыпаться, мы выезжали куда-то с подопечными, я занималась с ними какой-то терапией. И через семь лет полностью сломалась. Не могла больше переносить своё бессилие. Когда я уходила, у меня было ощущение, что я просто предаю людей, потому что были так называемые больные, которые на меня надеялись. Я бросила все и ушла. Так что я пришла к волонтерству на чувстве вины. Когда я встретила Маргариту фон дер Борх, молодую немецкую баронессу, которая пыталась что-то делать в огромном интернате на 600 детей, куда она приходит, кого-то там моет, ещё два человека рядом с ней - и эта толща несчастий, несоразмерная человеческим силам, - я подумала, что может быть, мы изменим хотя бы часть этой системы, сможем кого-то подтянуть, какие-то ресурсы. И для облегчения чувства вины перед этими людьми, из огромного сочувствия к ним туда вернулась.

Есть ли такая закономерность, что верующие люди чаще идут в волонтёры?

Нет, такой закономерности нет. Если смотреть процентно, то, конечно, у нас больше верующих, чем по обществу в среднем. Есть такая особенность. За 15 лет работы в этой сфере я могу сказать, что верующие не выгорают так, как неверующие. Они гораздо более устойчивые, у них гораздо меньше всяких закидонов вроде безумного героизма и потом полного выгорания. Они более ровные, трезвые. Но с другой стороны, у нас очень большая настороженность к тем, кто приходит по религиозным соображениям. Некоторые из них почему-то не чувствуют цели. Батюшка благословил - я пошёл на служение, никого не вижу, ничего не осознаю, «служу». Такое тоже случается. А ведь важно, чтобы в этом было что-то личное. Интерес к человеку. Мне кажется очень важным интерес к подопечным. Мне это интересно, тогда я начинаю получать от этого общения что-то. 

Анна Федермессер* говорит, что ей вообще непонятно понятие «волонтёр» в такой сфере. Это может быть делом всей жизни. Это не может быть по остаточному принципу. А для Вас как?

Может быть по-разному. У меня есть любимая идея, которую я всюду повторяю: волонтёрство должно быть конечным. Должен быть контракт на определённый срок (можно спорить, год или два). Это довольно принципиальная позиция. Потому что человек должен дальше куда-то из этой точки двигаться. Это временное состояние. Или я должен брать под опеку какого-то ребёнка и соединять свою жизнь с ним, или я должен становиться профессионалом в этой сфере. Тогда я начинаю думать, как я могу помочь более эффективно. Тогда я иду в профессиональную область. Если я надолго остаюсь в промежуточном состоянии волонтера, я  начинаю выгорать и чувствовать себя как-то не так. Невозможно сохранять дистанцию, не быть ни в какой профессиональной роли и долго в этом находиться. Что происходит дальше? Человек чувствует, что начинает терять интерес и в конце концов уходит. Если у него нет срочного контракта, он чувствует себя предателем, негодяем, который бросил дело. Мне кажется, этого совершенно не нужно, это не покаяние, а неконструктивное чувство вины. Человек должен закончить свой волонтёрский период и решить, что с этим делать дальше. Либо я становлюсь другом кого-то из подопечных, но дружба - это вообще другая история. Это личные отношения человека с человеком, а не волонтёрские отношения. У нас есть люди, которые дружат с нашими подопечными годами. Я рассматриваю волонтёрство как ступень; дальше человек должен сориентироваться. Либо он хочет навсегда все это забыть, либо... Один немецкий волонтер стал в результате в России журналистом. А ещё один волонтёр, очень мощная девочка, которая много работала с нашими взрослыми подопечными в психоневрологическом интернате, руководила всей программой, потом вышла замуж и сейчас она мама многих-многих детей. Я знаю точно, что ей не всё равно. Может, она молится. Она всегда держит руку на пульсе, знает, что происходит. Подопечные её вспоминают. Она периодически приезжает в интернат. Но я считаю, что это тоже определённый выбор. Я не считаю, что она покинула свой пост. Она в такой форме себя нашла. Мне кажется, волонтёрство не может продолжаться бесконечно. 

Это специфика именно вашей деятельности или это касается волонтёрской деятельности в принципе?

Есть же программа «Мусора нет». Может, это можно делать бесконечно, я не знаю. Я плохо знаю другие области.

Какова мера жертвенности? Люди до какой-то меры готовы жертвовать, а дальше говорят - извините. Можно ли понять, где эта мера? Можно ли её увеличивать? Или вы не ставите таких задач?

Мы стараемся помогать нашим волонтёрам удерживаться. Наши входят в штопор. Мы запрещаем работать больше 8 часов. Приходится бороться, т. к. они начинают приходить в выходные, вечером, а потом начинают в обморок падать или слетают с катушек и в какой-то момент говорят: всё, я больше не могу, до свидания. Раньше, чем заканчивается контракт. Я считаю, что это нездоровая вещь. И священники говорят: только по силам! Где эта мера, я не знаю, но я вижу иногда, что люди перебирают её. Это видно по нездоровому блеску в глазах. Духовно говоря, человек начинает впадать в прелесть. Останавливать трудно - часто не слушаются.

Что вы делаете с волонтёром, который проработал у вас год или два и хочет ещё быть волонтёром?

Выгоняем. Раньше они говорили: вот, мы только начали понимать, как работать с подопечными, а вы нас выгоняете. Мы говорим: ты научился, значит, пора идти. Это преследует две цели. С одной стороны, мы хотим, чтобы всё время были новые люди. Мы хотим, чтобы больше людей узнавало наших подопечных, чтобы они чувствовали какую-то связь с миром. Для нашей ситуации это лучше.

Вы чувствуете разницу в волонтёрстве у нас, в Санкт-Петербурге, и в Германии?

Германия скромнее. У нас главная проблема с гордостью. Не стяжательство, это россиянам не в такой степени свойственно, а гордость, и только героическая. Ради чего-нибудь маленького мы с дивана не встанем. Я очень уважаю немецкое общество, потому что они могут довольствоваться очень маленькими успехами, маленькими делами. Они могут рутинно изо дня в день делать маленькие вещи и при этом не бунтовать. Российский волонтёр, конечно, герой с ног до головы. Мне всегда хочется подчеркнуть, что мы здесь никого не спасаем. В Германии волонтер пришёл, спокойненько погулял с подопечным. Сегодня он его порадовал, на солнышко они вышли. И слава Богу! Никто никого не спасает. Маленькая польза, и очень хорошо, и все довольны. Ничего особенного не сделал. У нас не так.

Разные слои общества откликаются на волонтёрство?

Наши волонтёры - это такой спектр! У нас очень разные люди. В основном это студенты, как-то так получается, хотя мы специально не ставим никаких возрастных ограничений. Кроме нескольких взрослых у нас в основном молодёжь - без машин, без гроша и без башни. Но есть, например, юрист; она окончила институт с красным дипломом, работала в сырьевой компании юрисконсультом, выигрывала большие экономические дела, а потом пришла от всего этого в полный ужас и пошла к нам волонтёром - попы мыть детям. Год промыла попы. Взмолилась так, что её ещё на год оставили. Пошла учиться на коррекционного педагога, за два года закончила и осталась - работает профессионально. Но мы её всё-таки заставили работать и юристом тоже, принудительно - она согласилась только на тех условиях, что она два дня в неделю с детьми в Павловске... Она очень талантливый юрист.

С какого года вы действуете?

С 1998-го.

Больше пятнадцати лет... А как менялся состав волонтёров в течение этого времени? Вы видите какое-то изменение в обществе?

Русские волонтёры очень изменились - у нас, по крайней мере. Раньше разница между немецкими и русскими волонтёрами была очень большая (у нас всегда были и немецкие волонтёры, и российские). Российские воспринимали это так: они на год поступили на работу.

Они получают какие-то деньги?

Да. Но для немецких волонтёров это совсем не означает, что они на работе. Потому что они привыкли к тому, что это самая обыкновенная вещь - добровольный социальный год. Когда ты год отдаёшь какому-то служению, и тебе выдают средства на то, чтобы ты пропитался, чтобы с голоду не умер. Понятно, что это всё равно волонтёрство, потому что если говорить о заработках, то на рынке молодёжного труда можно заработать за 8 часов в день, 5 дней в неделю не 8 тысяч рублей в месяц (это наши волонтёрские компенсации при полной занятости на год), а побольше. Поэтому люди сейчас приходят именно с волонтёрской мотивацией. А раньше приходили на работу, потому что мы русским волонтёрам выплачивали те же деньги, что и немецким, хотели выровнять финансовые условия, но для русских это воспринималась как зарплата. А сейчас это стопроцентные волонтёры с самой разной мотивацией. И ещё на нас очень работает то, что пропаганда волонтёрства идёт со стороны государства.

Беседовали члены Свято-Петровского братства

-----------------------

* Анна Федермессер - дочь Веры Миллионщиковой, главного врача и создателя Первого московского хосписа, президент благотворительного фонда помощи хосписам «Вера».