«Ключевая фигура русской жизни и русской культуры - доброволец»

К десятилетию кончины Сергея Сергеевича Аверинцева мы публикуем фрагмент его доклада «ﬠַﬦ יְהֺוָה: Библейское наследие в русской перспективе», прочитанного  на конференции СФИ о духовных движениях в Народе Божьем

В древнееврейском языке Священного писания есть два слова, означающие народ, - по крайней мере два главных, важнейших слова: ﬠַﬦ и גוֺי. Историческое движение в сторону распределения ролей, функций между этими словами шло таким образом, что слово גוֺי все более резервировалось за языческими народами, а для святого народа Божия Ветхого Завета оставалось слово ﬠַﬦ. Первоначально это было не совсем так, первоначально египтяне могли в каком-то контексте называться ﬠַﬦ. Согласно тексту 11 гл. книги Бытия, когда-то, до вавилонского смешения языков и разделения человечества на непонимающие друг друга языковые общности, все представляли собой один народ (הֵן ﬠַﬦ אֶחָד). Если вспомнить пастернаковскую антитезу «народонаселенье и народ», то вот גוֺי - это скорее «народонаселенье», а ﬠַﬦ означает не всех людей, которые просто здесь живут и принадлежат к определенной, чисто этнической общности, но совокупность лиц, имеющих полноту прав и ответственности на своей родной земле, т.е. люди, ответственные так, как они были ответственны в патриархально-воинском обществе, люди, имеющие полноту прав, полноту участия в судебных и культовых действиях, включая также воинскую обязанность. Но эту последнюю обязанность мы не должны представлять себе наподобие военной службы в государственно организованных обществах. Предполагается скорее добровольчество. Вы помните, как происходит дело с Гедеоном: у него войско слишком большое, а Божья воля не такова, чтобы все эти люди с ним шли. "И сказал Господь Гедеону: [...] провозгласи вслух народа и скажи: «кто боязлив и робок, тот пусть возвратится и пойдет назад с горы Галаада». И возвратилось народа двадцать две тысячи, а десять тысяч осталось" (Суд 7:2, 3). Так вот, десять тысяч, которые остались, - это ﬠַﬦ. А потом, как вы помните, из этих десяти тысяч и вовсе отбирают три сотни. И в песне Деворы нехорошо поминаются те, которые "не пришли на помощь Господу, на помощь Господу с храбрыми" (Суд 5:23). Так вот те, которые не пришли на помощь Господу, - они всего-навсего גוֺי, а те, которые пришли, храбрые, - это ﬠַﬦ.

<...> Если размышления над словом ﬠַﬦ принуждают нас вспомнить слово «добровольцы», то вспомним, до какой степени представители русской христианской мысли в различные столетия предполагали совершенно особую роль добровольцев всякого рода.

Каждый помнит, в каких словах Епифаний Премудрый в свое время поведал о трудах свт. Стефана Пермского над азбукой для новообращенного народа пермяков. Слова эти незабываемы. Агиограф начинает с оглядки на то, как, в соответствии с известными тогда преданиями, возникали алфавиты и библейские тексты в еврейской и греческой культурах - совокупными усилиями многих книжников, имевших свою среду. И всему этому с выразительнейшей эмфазой противопоставляется одинокая инициатива русского инока:

Пермьскую же грамоту един составил, един счинил, един калогер, един мних, един инок [...] един вьединенный и уединяася [...] един единого Бога на помощь призывав. [...] И сице един инок, к единому Богу помоляся, и азбуку сложил, и грамоту сотворил, и книги перевел в малы лете. [...] Стефану никто же обретеся помощник, разве токмо един Господь наш.

Риторический умысел этого пассажа очевиден. На поверхности лежит обыгрывание этимологического смысла слова «инок» с лексическим значением «единство»: тому, кто зовется «инок», и пристало действовать уединенно, уповая на помощь только Единого Бога (еще язычник Плотин так хорошо догадался сказать о «бегстве единого к Единому»). Но слова эти звучат, согласитесь, как эпиграф к размышлениям о существе русской жизни, русской культуры. Они описывают определенную меру перевеса подвига добровольцев над всем корпоративным и институциональным - ту меру, которая, скажем так, относительно чаще встречается в нашей культурной истории, нежели в истории западных культур.

Разумеется, и культурная история Запада немыслима без одиноких инициатив, порой оцененных лишь много веков позднее. И Франциск Ассизский, и фра Роже начинали в одиночку; и русская культура уж вовсе без корпоративной дисциплины и без институционализированной школы не могла бы жить - все это тривиальнейшие, прописные истины. И все же представим себе фигуры самого свт. Стефана и повествующего о нем Епифания: как они приобретали те знания, которые давали им возможность делать то, что они делали? Мы этого не знаем. Само наше неведение на этот счет характерно. Любого ученого человека западного Средневековья, начиная со времен Алкуина, не говоря уже о послеабеляровской схоластике и поре университетов, мы очень отчетливо видим на фоне институциональной среды "коллег". Для Руси эта отчетливость гораздо менее характерна.

<...> Образованные дворяне, офицеры в отставке, вольные люди, соединенные отнюдь не коллегиальными, но сугубо приватными отношениями внутри чего-то вроде расширенного семейного круга, о чем не без иронии писал о. Павел Флоренский в своей статье "Около Хомякова"; носители глубокой веры и личной праведности, однако - миряне и более того - лица, не принадлежащие к среде духовных семинарий и академий; носители философской культуры вполне на уровне своей эпохи, не принадлежащие, однако, к университетской среде и невидимой, но ощутимой чертой отделенные от вроде бы и близких им по образу мыслей, но чересчур "официозных" профессоров, таких как Степан Шевырев (есть же разница между Хомяковым и Шевыревым, и Бердяев хорошо ее чувствовал), - вот кто (т.е. люди без дипломов, без академических степеней и званий) дерзновенно выступил с инициативой, определившей оригинальное развитие русской религиозной мысли на много десятилетий вперед.

<...> Какое непостижимое зрелище являет собой русская философия! Об этом даже неудобно говорить - до того это лежит на поверхности. Вместо "господ профессоров", священнодействующих на своих кафедрах, какими были все светила немецкой мысли от Канта и Гегеля до Хайдеггера, Ясперса и Гадамера, - совсем иные люди. У истоков стоят отставной офицер Чаадаев, ученым званием которого было звание безумца, - и его антипод Хомяков, другой отставной офицер. А потом - компания, из которой не выкинешь Розанова, конечно, не праведника, но уж точно что юродивого в хорошем московском стиле. Притом Василию Васильевичу в молодости так хотелось быть академическим философом, даже книгу написал - "О понимании". Но не в этом у нас сила, не в этом... А Владимир Соловьев, как-никак сын ректора Московского университета, уже защищал свою магистерскую диссертацию "О кризисе отвлеченных начал", уже был доцентом философии, словом, вступил на путь академической карьеры - но до чего вовремя сообразил выйти к студентам не преподавателем, а пророком и вопреки всякому житейскому здравому смыслу призвать во имя христианской монархии к помилованию цареубийц! И отныне он уже до конца жизни был не членом университетской корпорации, а собой и только собой - Владимиром Соловьевым, "рыцарем-монахом", как его назвал Блок. Конечно, исключения бывают - чтобы красноречиво подтверждать правило. Вот о. Павел Флоренский, профессор философии в Московской духовной академии, редактор "Богословского вестника" - что же, он типичен был для среды, "корпоративен"? Это он-то, приятель Андрея Белого! И долго ли отечественная история разрешила этому профессорству и редакторству продлиться? Несколько лет!

<...> Определенные свойства русской культуры слишком легко описывать в тонах похвалы или порицания, эмоционального русофильства или эмоциональной же русофобии. Я не хотел бы ни того, ни другого. Русский человек выглядит гораздо презентабельнее, чем русские институции, - всегда было так, и, может быть, мы отчасти в этом виноваты: мы же не хотим принимать принцип институциональности всерьез. В России недоверие к институциям - априорное.

Ключевая фигура русской жизни и русской культуры, особенно религиозной жизни и религиозной культуры - доброволец, доброволец в самом высоком смысле слова ﬠַﬦ, песни Деворы и т.д. Но рядом с добровольцем у нас вырастает как его темный двойник самозванец. В наши времена всеобщего кризиса, когда в России поставлены под вопрос навыки самоощущения русской интеллигенции, а на Западе далеко не так просто обстоит дело с самоидентичностью каждой из институций хотя и очень трудно жить, но, может быть, немножко легче искать какую-то нетривиальную золотую середину между избытком институционалистского сознания на Западе и его вопиющим недостатком у нас. Так или иначе, пока мы такие, какие мы есть, и наши институции таковы, каковы они есть, нам особенно легко понять, что такое "Народ Божий" в том его понимании, которое мы встречаем в самых древних частях Ветхого Завета.

Полностью доклад опубликован в сборнике «Духовные движения в Народе Божьем. История и современность: Материалы Международной научно-богословской конференции (Москва, 2-4 октября 2002 г.)»

 

Преодолевая противоречия

Интервью со священником Георгием Кочетковым

Сергей Сергеевич Аверинцев в своем докладе, прочитанном на конференции СФИ о духовных движениях, говорит о добровольцах и подвижниках, таких как святитель Стефан Пермский. По мысли докладчика, главная фигура в русском контексте - это доброволец, причем чаще всего одинокий или окруженный узким семейным кругом. В то же время Сергей Сергеевич был членом нашего немаленького братства, и насколько я знаю, собирался - но не успел - вступить в общину, которую Вы возглавляете. Как в нём сочеталось одно с другим?

Я думаю, что это вопрос, требующий размышления.

Прежде всего, я должен напомнить, что Сергей Сергеевич Аверинцев - человек мирового значения. А о таких людях вообще трудно судить и что-либо говорить однозначно. Он и сам прошёл большой путь. И в разные периоды своей жизни, творчества, обобщения опыта - и своего, и общемирового - он, конечно, был достаточно открыт к изменениям. Он всегда размышлял, он всегда пытался ставить проблему вновь, для того, чтобы идти каждый раз вперёд. Нечто подобное когда-то делал другой величайший представитель духовного творчества и внутреннего движения к Богу и в Церковь - Николай Бердяев.

Поэтому я буду говорить или опираясь на обобщённый образ Аверинцева, или имея в виду только последние десятилетия, может быть, даже последние годы его жизни, т.е. как раз то время, когда он выступал на нашей конференции, посвящённой духовным движениям.

Сергей Сергеевич, как я думаю, всегда чётко различал, во-первых, общее и частное, конкретное, во-вторых, прошлое и современность. Прошлое имело всегда свои преимущества, свои возможности, но и свои недостатки, а современность - свои. И это совсем разные образы, они не только не тождественны друг другу, но часто друг другу противоречат.

Я думаю, все согласятся с тем, что русская история не слишком богата такими духовными движениями (особенно позитивного свойства), которые потрясали бы её основы. Потрясения возникали гораздо чаще оттого, что люди доводились подавлявшей их действительностью до такого состояния, что возникал лишь бунт, тот самый знаменитый «бессмысленный и беспощадный» русский бунт, который так хорошо был осмыслен и описан в своё время Пушкиным. А бунт - это разрушительное начало. Он начинается во имя созидания, а заканчивается всегда большой кровью и бессмыслицей. Он так или иначе бесплоден и уничтожает даже то хорошее, что было до него, и мало приносит новых возможностей. Русская история сложна именно тем, что политическое и церковное руководство, во все времена не слишком удачное, было мало заинтересовано в том, чтобы что-то менять, тем более быстро. А если что-либо и менялось кем-то из императоров-новаторов, реформаторов, то делалось это во многом без учета интересов человека, а тем более больших человеческих общностей или общин, или братств. Поэтому-то и церковь на нашей земле была немощна. Внешняя её структура была на уровне «мировых требований», но внутри было довольно пусто и скучно, а иногда даже развивалось вопреки здравому смыслу. Это отмечали ещё в XVII веке греки, которые сами ездили в Россию просить подаяние, но при этом насмехались над русским благочестием - не очень разумным, не очень трезвенным, не очень умеренным, не очень связанным с жизнью, нередко законническим, почти чисто ветхозаветным, на уровне учительных книг типа Домостроя, основанного на книгах Премудростей и Притч. Поэтому и Сергей Сергеевич имел право сказать, что движение у нас осуществлялось через личностный подвиг. Церковь и общество были живы, и поэтому всегда были творцы, подвижники, иначе возник бы вопрос о некой оправданности вообще всей нашей истории, как общей, так и церковной. Были юродивые, были старцы, были мужественные святители. Их было немного, но всё-таки они были. И Сергей Сергеевич, я думаю, именно это имел в виду.    Стремление же к духовным движениям в нашей стране, в России в подлинном смысле этого слова - в старой России, в её старых границах - стало возникать лишь с середины XIX века, когда братское движение начинается не только в качестве преемственного по отношению к старым русским юго-западным братствам (чью историю мы до сих пор знаем недостаточно), а именно как некое внутрицерковное движение, связанное с миссионерством  (которое само по себе было тоже духовным движением, чего нам никогда не надо забывать). Старчество, миссионерство и братства, переводческая и научно-богословская деятельность были главными движущими силами церкви с этого времени. Но хотя заслуги братств, и особенно таких, как Крестовоздвиженское братство Николая Николаевича Неплюева, чрезвычайно велики, исторического времени им было отпущено слишком мало. Это касалось и всех других областей жизни нашей страны: к началу XX века в России потенциал был накоплен колоссальный; как мы это сейчас видим, в русском искусстве, в русской науке (не только гуманитарной, не только богословской, философской, но и естественной) и во многих других областях, включая даже экономику, все их лучшие представители в России могло претендовать на мировое значение. Лишь политика в нашей стране почти всегда была неудачной, от начала до конца существования России. Именно эта картина, я думаю, хорошо воспринималась Сергеем Сергеевичем. И он просто не мог из этого краткого периода, оборванного «на взлёте» так называемой революцией 1917-го года, сделать вывод, что всё хорошее, что тогда было, характерно вообще для нашей истории. Оно, увы, не было характерно, а только лишь возникло и быстро, молниеносно развивалось, и, как теперь хорошо известно всем исследователям, для того, чтобы оно победило, чтобы спасло страну и народ, не хватило лишь самого малого времени. В результате и страна и народ погибли. Сейчас на нашей территории у какой-то малой части нашего народа, конечно, есть желание вспомнить и продолжить то, что было тогда, ибо это было великое и многообещающее, и перспективное, и вечное. Но это трудно. Нужно снова как минимум два, а то и три поколения для того, чтобы собрать силы. И именно названные мной движения, которые и в начале XX века вели церковь на путь духовного возрождения и процветания в масштабе общенациональном, общерусском (в том числе и братское движение в церкви), безусловно, могли бы сыграть такую собирающую роль.

Нужно сказать, что само участие Сергея Сергеевича в конференции о духовных движениях было неслучайным. Он хорошо понимал, - и, к слову, открыто об этом говорил, - что ему как интеллигенту очень трудно быть в общине, в братстве, потому что он считал, как многие в то время, что «интеллигенты парами не ходит», что нужно быть прежде всего личностью, а всё остальное приложится. Но, тем не менее, он как человек гениальный преодолел себя и нашёл себя в нашем братстве совершенно сознательно, хотя иногда и делая для этого специальные усилия. При его состоянии здоровья, при его колоссальной многолетней занятости, при постоянных гонениях, непонимании, давлении, при сложных обстоятельствах личной жизни, он, тем не менее, нашёл в себе силы стать реальным членом нашего братства и вкладывать в него очень много важного, ценного, перспективного, нюансированного, творческого, живого, духовного. Поэтому то, как он выступил тогда на конференции, да и весь последний период его жизни до самой его кончины - это духовный подвиг, и это же - преодоление противоречий, как личных, так и общих, как современных, так и исторических.

В чем больше всего эти 10 лет Вам не хватало его присутствия и участия?

Я вспоминаю его постоянно, мне всегда не хватает его слова да и просто его человеческого присутствия, и его совета, и его критики. А иногда и его защиты. Слишком мало людей за эти десять лет находили в себе мужество и способность талантливо защищать наше братство. А нападки не уменьшались. Они уменьшились лишь с приходом нового патриарха, и то далеко не повсеместно, а только лишь со стороны высшего церковного руководства.

Сергей Сергеевича не хватает и на наших конференциях, не хватает его и нашей газете - прежде он был очень активным членом редколлегии нашего журнала «Православная община». Я уверен, что он бы очень много сейчас делал, как и прежде, для Свято-Филаретовского института. И конечно, если бы он стал членом не только братства, но и общины, я думаю, что он внёс бы какую-то новую ноту и в нашу общинную жизнь. Я не могу сказать вот так буквально, что бы изменилось. Это всё-таки очень абстрактный вопрос. Но что вносит в жизнь явление жизни? Только более качественную, более совершенную, более полную жизнь.    

Беседовала Александра Колымагина

КИФА №3(173), март 2014 года