Свидетельство защиты

Ольга Александровна Седакова размышляет о новом издании статей и лекций, открывающем нам «европейского Аверинцева»

Сергей Аверинцев. Римские речи : Слово Божие и слово человеческое / Сост. Пьерлука Адзаро. Предисл. митр. Волоколамского Илариона. Вступ. статья Джузеппины Кардилло Адзаро. М. : Издательство Московской Патриархии; Рим : Accademia Sapientia et Scientia, 2013. 688 с. (На рус. и итал. яз.)

Презентация огромного тома статей и лекций С.С. Аверинцева происходила в декабре минувшего года, в Риме. Работа над составлением книги шла не менее трех лет. Нужно заметить, что это уже второе итальянское издание трудов нашего великого соотечественника. Первое, сделанное в Милане годом раньше, включало в себя труды С.С. Аверинцева о поэзии и поэтах (расширенный вариант русского тома «Поэты»). Римский же том сосредоточен на христианской экзегетике и на общественной мысли С.С. Аверинцева.

Это издание откроет русскому читателю или просто незнакомые, или недостаточно обдуманные нами стороны умственного труда С.С. Аверинцева.

Начну с совсем незнакомых. Нужно признаться, что отсутствие (или, точнее, редкое присутствие) С.С. Аверинцева в России в последнее десятилетие его жизни мы переживали с печалью и едва ли не с обидой. Его ясного слова, его широкого видения того, что происходит в стране, болезненно недоставало в эти тревожные и запутанные времена. Но то, чем в это время С.С. Аверинцев был занят в Европе, оставалось здесь неизвестным (за исключением его профессорства в Венском университете). Как видно из этого тома (но только отчасти, потому что в него включены исключительно римские лекции и выступления, а сколько их было в других городах и весях Старого Света!), Аверинцев продолжал свое словесное служение уже в общеевропейском горизонте. Все помнят, что Аверинцев в шутку называл себя «средиземноморским почвенником», и судьба «большой родины», европейской цивилизации, занимала его самым непосредственным образом. Он вступил в эту жизнь не как гость, не как приезжий скиф, а как равноправный участник событий, отстаивающий определенную позицию. И авторитет его слова был очень высок. Никогда в истории гражданин России (причем частное лицо, не официальный представитель какой-то государственной институции  - впрочем, в Италии его звание Депутата Верховного Совета СССР было бы пожизненным; к нему обращались бы не иначе как «господин Сенатор») не был приглашен выступать перед итальянским Сенатом. Если Аверинцев в этой своей речи (о вкладе восточной Европы в формирование новой европейской идентичности) и был «представителем» чего-то, он был представителем российской свободной мысли, российской учености, русского гуманитарного академизма в лучшем смысле этого слова. Отметим и такую деталь: Аверинцев обходился без переводчика и свои европейские выступления произносил по-итальянски, по-французски, по-немецки, по-английски - на языке той страны, которая его приглашала. Сам он считал это необходимым жестом вежливости.

«Природный русский», как по-старинному рекомендовался Аверинцев, он вступил в общий диалог современных филологов, богословов, политиков: он хорошо знал, о чем идет речь в этом диалоге (ведь многие широко обсуждаемые у нас темы безнадежно локальны, увы). Прежде всего, конечно, Аверинцев «объяснял Россию», открывал своим европейским слушателям русскую культуру в ее самом глубоком измерении, в ее связях с западной христианской традицией и в том, что ее отличает от западного творчества: он истолковывал смысл иконного письма (а русская икона покорила Европу в последние десятилетия), он говорил о древней и новейшей словесности, о своеобразии русского гения. Только человек, который чувствовал себя как дома во всей средиземноморской традиции, мог представить «родное» в кругу «вселенского» так, как это делал Аверинцев. Ведь «по специальности» Аверинцев не был русистом и славистом, но русские темы в его интерпретации представали в перекличках с классической античностью, библейской мыслью, немецкой философией... Этот род европейской деятельности Аверинцева можно назвать просветительством, и его комментариев к русскому наследству ждали и светские гуманитарии, и католические исследователи. Ряд статей и выступлений, включенных в том, относятся именно к этому жанру. Таким же образом в свое время он открывал нам в России горизонты библейской, греческой, сирийской, новой западной культуры. Можно назвать это просветительством, но точнее было бы назвать строительством мостов между веками и языками.

Другой жанр европейских выступлений Аверинцева можно назвать общественно-политическим. Аверинцев-политик обращался к европейскому миру, по существу, с двумя темами. Во-первых, он говорил как свидетель опыта советской (подсоветской, словами Б. Пастернака) жизни. Уроки этого опыта до сих пор не извлечены у нас в России, и еще меньше - за рубежом. Из слов Аверинцева европейцы должны были понять, что значило - для мыслящего и чувствующего человека - жить под властью атеистической, контркультурной, антигуманистической идеологии, какому искажению подвергалось в ней человеческое существо.  Рассказывая об этом опыте, Аверинцев не был мемуаристом: он выступал с предупреждениями о том, что некоторые черты этого «освободительного насилия» - в совсем ином и неожиданном для нас контексте - обнаруживаются в новейшей ситуации Европы. В частности, он отмечал, что в самые страшные сталинские годы язык власти оставался, в отличие от языка нацизма, старательно «политкорректным». Особым значением обладает свидетельство Аверинцева об опыте гонимой церкви в России. С воспоминаниями об этом опыте связаны его размышления о том, что есть вещи, более страшные для христианства, чем прямое гонение, а именно - внутренняя подмена веры. Этому посвящена горестная и проницательная статья «Солидарность во имя опального Бога», до сих пор не публиковавшаяся в России, которую мы воспроизводим.

Вторая общественно-политическая тема «европейского Аверинцева» - полемика с «актуальностью» современного мира, эстетической, политической, этической. С тем, что некоторые европейские мыслители уже назвали «новым, или мягким тоталитаризмом». Сверхкритическая, плюралистическая «современность» не допускает собственной критики, говорил Аверинцев, - и это очень опасно, прежде всего, для нее самой. Он говорил о том, как «актуальность» маргинализует множество людей и направлений мысли, которые получают характеристику «отсталых», «реакционных» и т. п., так, что с ними можно по существу не считаться. Он говорил об опасности «хронологического провинциализма», когда «актуальное состояние» видится как решительно оторванное от всей истории человечества. Такого рода выступления также включены в том. Аверинцев и на родине видел свою задачу в споре с наличной и преобладающей данностью «своего времени». Современны, говорил он в связи с М. Бахтиным, - не те, кто поддакивают своей современности, а те, кто с ней спорят. В его молодости это был советский мейнстрим, в европейском контексте - мейнстрим общего агностицизма и нигилизма. Здесь Аверинцеву принадлежат острые наблюдения и интуиции, оказавшиеся новыми для многих западных слушателей. Аверинцев не ограничивается критикой: он намечает и некоторую программу выздоровления нашей цивилизации, которую называет, используя лозунг первых гуманистов - Ad fontеs! Истоки, которые Аверинцев призывает вспомнить, - это Иерусалим, Афины и Рим, три струи, питающие тысячелетнюю культуру христианской Европы. Тезисы «Ad fontes», две странички, написанные Аверинцевым по-английски в последний год его жизни, положены в основу рабочей программы римской академии «Sapientia et Scientia».

Но основную часть книги составляет другой, отчасти знакомый нам Аверинцев. Я говорю: отчасти, потому что только это итальянское издание впервые дает увидеть в таком размахе Аверинцева - христианского мыслителя и оригинального богослова. Это лицо просвечивало во всех его филологических и культурно-исторических трудах, но здесь оно является прямо и открыто. Серьезный разговор об этом еще впереди. Можно только сказать - для начала разговора - что Премудрость Божия, эллинская София, библейская Хокма - несомненный центр его мысли, центр всей его работы. Я думаю, Аверинцев, как автор библейского гимна Премудрости, мог бы сказать о себе: «Я полюбил ее и взыскал ее от юности моей» (Прем 8:2). Похожий опыт мы найдем у Поля Клоделя, любимого поэта Аверинцева:

Это ты, в час спасения моего, это лицо твое, высокая дева, первая, кого я встретил в Писанье! («Река»)

Глубокое, личное, осмелимся сказать, мистическое общение с Премудростью подсказывает С.С. Аверинцеву такие интуиции о ней, которых мы не встретим ни у кого другого - при том, что они связаны и с русской традицией софийной мысли, и с западными христианскими мыслителями. Но рассматривать эти богословские «открытия» Аверинцева в газетной заметке слишком трудно. Остановившись на одной из черт библейской Премудрости, столь дорогой для Аверинцева, - «Премудрость ... есть дух человеколюбивый» - позволю себе обобщить его богословскую мысль как антроподицею и логодицею: оправдание человека, защита достоинства его ума и его слова, которое Аверинцев называет capax Dei (cпособное принять Божественное). На фоне всеобщих разговоров о кризисе языка это сильное утверждение Аверинцева звучит поразительно.

КИФА №2(172), февраль 2014 года