Читая «Красное Колесо»

Судя по сохранившимся фотографиям, этот портрет 1895 года больше всего напоминает тот, что висел позади думской трибуны и был утрачен в 1917 году (по версии Солженицына – разодран солдатскими штыками)

Когда этим летом наша группа составляла маршрут паломничества (а собирались мы ехать в Новгородскую область, в Боровичи, Валдай и Старую Руссу), глянув на карту, мы вдруг увидели, что часть пути лежит вдоль маленькой железной дороги, и следующий пункт на ней - станция Дно. «Давайте заедем туда! - сказала я. - Проведём встречу о трагических страницах русской истории. В этом году 400 лет Дому Романовых... Манифест об отречении...» Манифест был подписан не на станции Дно, а на запасных путях псковского вокзала. Но эта дорога, эта встреча (готовясь к ней, мы во многих подробностях узнали, как всё происходило) почему-то не оставляли меня и дальше. И осенью я взялась за то, к чему раньше так и не могла приступить, - за чтение «Красного колеса».

То, о чём я хочу рассказать, - не философские или историософские размышления, не литературоведческие наблюдения, а просто желание поделиться тем потрясением, которое вызывает в сердце эта книга, которую мы часто по тем или иным причинам боимся начать читать.

Там, на станции Дно, готовясь к встрече, мы спорили: так ли важен сам момент отречения? Ведь всё равно так или иначе дело шло именно к этому? Давление левых, заговор правых, слабохарактерность самого императора - разве возможны были при всех этих условиях другие пути, кроме катастрофического?

Сейчас, читая Солженицына, я всё больше укрепляюсь в неосознанном чувстве протеста против этого исторического детерминизма: в любом искушении есть сила, которая в него всё глубже «тащит», - но есть и возможность воспротивиться ей, и даже если не повернется ход истории в этот конкретный момент, то хоть отдашь жизнь не даром (а это тоже не останется без последствий).

У каждого из нас есть самые дорогие места Писания, те, что любишь и вспоминаешь чаще других. Для меня одним из таких мест всегда был «торг» Авраама с Богом о судьбе Содома и Гоморры. «Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь, и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? Не может быть, чтобы Ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судия всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников недостанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город?» И Господь согласился пощадить город ради 45, 30, 20 и даже 10 праведников. Но на этом числе разговор закончился: «И пошел Господь, перестав говорить с Авраамом; Авраам же возвратился в свое место» (Быт 18:24-33).

Мужественные и праведные, верующие и верные - кто знает, сколько их должно было быть, чтобы удержать Россию на краю катастрофы? Может быть, недостало совсем чуть-чуть. И никто из нас никогда не знает, не его ли личный выбор становится последней соломинкой, определяющей судьбу его страны и всего мира.

Один из таких выборов, решающих многое, - выбор между верностью и неверностью. Он относится прежде всего к отношениям человека с Богом. Но не только: пусть не так абсолютно, но относится он и к отношениям между людьми - и неизбежно встаёт в момент свержения монархии. Ведь это устроение государства в идеале основано на личной верности как минимум окружающих суверена дворян, верности, не зависящей от ума, красоты или свойств характера государя (поэтому мы можем восхищаться теми, кто мужественно, даже ценой своей жизни прекословил Грозному, - но не можем восхищаться красивым и умным Курбским). Страницы, посвящённые в «Красном Колесе» отречению (далеко не самому страшному событию 1917 года), именно поэтому - одни из самых пронзительных в романе Солженицына. И может быть, даже не те из них, которые посвящены хорошо известным подробностям - письмам всех главнокомандующих армиями (включая великого князя Николая Николаевича): «Отрекись! Отрекись! Отрекись!», невозможности доехать до тяжелобольных детей, давлению главы Северного штаба генерала Рузского, - а те, где описаны возвращение в Ставку, в Могилёв, и путь оттуда (уже под арестом) в Царское Село, и где переплетаются и верность, так и оставшаяся невостребованной, и мелкая, и оттого ещё более отвратительная неверность. Вот оба этих отрывка:

* * *

«...подполковник Тихобразов принёс в оперативное отделение промежуточную псковскую телеграмму, ответ Данилова на понукания Ставки. Там сообщалось, что ждутся депутаты, а пока в длительной беседе со старшими генералами Северного фронта Его Величество выразил, что НЕТ ТОЙ ЖЕРТВЫ, КОТОРОЙ БЫ ОН НЕ ПРИНЁС ДЛЯ ИСТИННОГО БЛАГА РОДИНЫ.

Это было так не делово, не военно, не соответствовало императорской командной высоте, ни истинному соотношению сил, ни правильному направлению жертвы, это был - крик боли, когда бессердечно расплющили кисть, - но именно этот бесхитростный крик и прорезал. В этом внезапном крике выливалось само нутро, как оно есть, в этом крике нельзя было солгать, - и осветилось всем, что их отдалённый, замкнутый, непонятный император - на самом деле только и имел в душе, что самого себя готов принести в жертву России.

Только не знал - как.

И сделал это наихудшим образом.

И не в силах оправдать его за ошибки, кончая этой, - Свечин вдруг потерял ожесточение обвинять его...

<...>А тем временем отрекшийся Государь ехал и ехал в Ставку назад, для цели уже непонятной: не было тут ни единого дела, которое он должен был бы кому-то передавать, всё вращалось и без него. Как вырванный зуб, как оторванный палец, он тянулся вернуться на прежнее место, где уже не мог срастись.

Но именно по явной ненужности этого возврата, по быстроте растерянного падения бывшего императора, - хотя не было приказа ехать встречать, и никто не обязан был ехать встречать отрекшегося Государя, отставленного Верховного, и не в обычае было ездить его встречать, - но изо всех отделов многие пошли, и скромные чины. Кто бы мог проявить теперь такую низость - не встретить?

Пришло человек полтораста.

Было 12 градусов, и резкий холодный ветер задувал мелким снегом, на перроне не устоять, а поезд опаздывал. До подхода ждали в павильоне. Когда вышел с последнего полустанка - переходили на "военную" платформу, освещённую фонарями, - и выстраивались длинной-длинной шеренгой по одному, по старшинству чинов. Едва уместились на платформе.

Отдельно стояла кучка штатских, с губернатором.

Вот показался в темноте вдали треугольник огней паровоза. Ближе, крупней, - с отдуванием, открытой работой штоков и медленными доворотами крупных красных колёс.

...Потом в двери вагона показался Государь - в форме кубанских пластунов, в бараньей папахе. Сошёл на платформу. Чуть улыбнувшись, отдал общую честь всему строю и поклонился, всем сразу.

За ним выходили - Алексеев; высокий пригбенный среброусый Фредерикс; и Воейков, вздорно вздёрнутый.

Никак не подтягиваясь, не строя себя для момента, Государь перешёл своей обычной невыступающей походкой. Как ни в чём не бывало.

Всегда неловкому, ему, вероятно, было вдесятеро неловче сегодня: перед своими подчинёнными офицерами явиться никем, ничем.

Да ведь наверно и не ожидал, что так полно выйдут его встречать теперь.

Государь пожал руку первому генералу в строю.

Дальше в шеренге стали снимать перчатки.

Государь медленно переходил вдоль фронта офицеров, здороваясь.

Иногда говоря незначащую извинительную фразу, чтобы заполнить жуткую тишину.

Иногда просто задерживаясь на секунду, глаза в глаза.

Раза два как-то странно резко вскинул голову.

Близко был фонарь, и Свечин, стоя во втором десятке, разглядел, что Государь этим движением сбрасывает слёзы, чтобы ветер сорвал их и не надо было бы вытирать рукой.

Свечин не раз видел Государя близко и при полном свете, и бывал, в очередь, на высочайших обедах, и там тоже был подобный обход шеренги, и Государь жал руку, и стоял лицо к лицу, - но то всё бывало холодно, формально незначительно.

А сейчас при слабом свете фонаря он увидел похудевшее, постаревшее, с подвешенными глазными мешками жёлто-серое, даже землистое лицо отречённого императора - и сочувственно-твёрдо вник ему навстречу глазами, и с силой и полнотой пожал руку, запоздало добавляя ему мужества»¹.

* * *

«Ехал Николай в императорском поезде - а поезд всё меньше ему подчинялся, утекал из-под остатков его влияния, но Николай ничего этого не замечал. ...И так же ничего не знал Николай, что думает и что делает его наполовину растаявшая свита.

Не знал, что лейб-хирург Фёдоров в своём купе со своих погонов на шинели выцарапал государевы вензеля - чтобы в Царском выйти уже без них. (Но оставил вензеля на тужурке, чтобы мочь ходить к царскому столу.)

Не знал, что милый граф Мордвинов раньше всех сумел осведомиться, что поезд от Вырицы пойдёт не прямо на Царское Село, но крюком через Гатчину, какая удача! - и уговаривался с одним и другим путейским чином, чтоб остановку сделали в Гатчине, где живёт его семья, - и он сойдёт со своим багажом (уже упакованным).

Не знал, что и флигель-адъютант Нарышкин, недавно писавший протокол всей сцены отречения, сейчас уже объяснял одному и другому, что не может задержаться в Царском, ибо в Петрограде у него срочные личные дела. И очень всем советовал слушать указаний Временного правительства, это единственно верное поведение.

Не знал, что остатки его свиты, кроме Долгорукова, костенели от ужаса, не ждёт ли их всех арест при выходе на перрон в Царском, - и только тем успокаивались, что должны б отпустить, ничего дурного за ними не числится.

...И не знал Николай, что в последний комиссарский вагон являлись через тамбурную площадку делегации императорской прислуги - зарекомендоваться, и с денежными дарами, и с царскими обедами на думских депутатов.

А у тех были свои заботы: с крупных станций посылать телеграммы в Петроград, а от каждой непредусмотренной остановки всполашиваться: не готовится ли нападение на поезд - освободить царя?

Никто не приносил Николаю всех этих известий, да и не было у него заведено, чтобы свитские доносили друг о друге. А сходились к очередной еде - говорили о скорости поезда, о погоде, даже о военных действиях на фронтах, где не было сейчас действия.

...Вот подошёл поезд и к царскому павильону - маленькой царской станции в стиле весёлого русского шатра, в стороне от общей станции и на отдельной ветке.

...Царский вагон, как всегда рассчитанно, остановился прямо против шатра - но выходить не предложили сразу, а сам Николай постеснялся.

Сперва комиссары из последнего вагона подошли к начальствующим лицам, толковали с ними на перроне.

А между тем из поезда всё кто-то выходил, выходил, не мешкая, и рассыпались прочь.

Исчезали флигель-адъютанты.

И только единственный остался изо всей свиты, из двенадцати человек, молодой князь Василий Долгоруков²»³.

Болезненная оскорбительность хамского выпада одной из мартовских газет - «НЕВЕРНЫЕ ХОЛОПЫ. Люди будущих поколений поразятся: как случилось, что самодержавие оказалось покинутым с первого выстрела?.. Та каста, которая жила и кормилась за столом самодержавия, спряталась по норам, не пошевельнув пальцем... и покинутый ими царь одиноко ждал в своём вагоне великодушия русского народа. Английские карлисты, французские роялисты являли подвиги самопожертвования, а эти...»⁴ именно потому так и задевает, что простой человеческой верности не то что совсем не было - но трагически не хватило. Её не хватило всем, от императора, отдалившего от себя всех, кто был верен стране и ему лично, до множества простых солдат и крестьян...

* * *

Хорошо, пусть так. Но что это значит для нас? Не из-за осознания ли этой раны, одной из тех, что уже столетие не заживают в душе народа, мы начинаем метаться и изобретать ложные выходы, и строить многочисленные гробницы пророкам, которых убили наши предки? Не потому ли народ давится в очереди на выставку, посвящённую четырёхсотлетию Дома Романовых, - но совершенно не готов каяться в страшном советском прошлом, более того - легковесно воспринимает льющуюся из «зомбоящика» пропаганду реабилитации ленинизма и сталинизма? Не из этого ли же осознания неверности рождаются «царебожники», готовые почитать убитую царскую семью только в том случае, если все её члены были во всём безошибочны и бесконечно совершенны (а Распутин являлся «святым старцем»)?

Где же подлинный путь покаяния и выхода из нескончаемой Русской катастрофы, разрушившей наши души и родившей страшное отчуждение между людьми, происходящими из одного народа? Кому мы должны быть верными? Как может родиться та закваска, которая население нашей земли сможет «сквасить» и вновь сделать народом?

Наверное, пока только вопросом и можно закончить эти размышления. Но мне очень хотелось бы, чтобы все, кто прочитал эту статью, - ну, пусть не все, но хоть кто-нибудь! - взялся в поисках ответа для начала прочитать «Красное Колесо», книгу всей жизни автора, которому исполнилось бы сегодня 95 лет.

Александра Колымагина

--------------------

1. 3 марта, пятница. Красное Колесо. Узел III - Март Семнадцатого. Книга 2. Гл. 403.

2. Василий Долгоруков на самом деле был ровесником Николая II, человеком очень простодушным (наверное, поэтому и сохранился в памяти как юноша). Он не оставил императора до конца: поехал вслед за ним в Тобольск и потом в Екатеринбург, был там схвачен на улице чекистами и вскоре расстрелян. Прославлен в РПЦЗ как святой мученик воин Василий.

3. 9 марта, четверг. Красное Колесо. Узел III - Март Семнадцатого. Книга 3. Гл. 519.

4. Цитируется по тексту «Красного Колеса». Узел III - Март Семнадцатого. Книга 3. Гл. 517.

КИФА №16(170), декабрь 2013 года