Предание и перевод: дух и буква

Интервью с директором научно-издательского объединения «Дух і літера» Константином Сиговым

Слева направо: Константин Сигов, директор научно- издательского объединения «Дух i лiтера»; архиепископ Томас Эдуард Галликсон, апостольский нунций в Украине; митрополит Киевский и всея Украины Владимир; митрополит Вышгородский и Чернобыльский Павел, наместник Свято- Успенской Киево-Печерской лавры. Фото: Кирилл Мозгов

 

15-18 сентября в Киево-Печерской лавре и Институте религиозных наук им. св. Фомы Аквинского прошли XIII Международные Успенские чтения. С приветственным словом к участникам обратился митрополит Киевский и всея Украины Владимир.

Непростой судьбе украинского перевода Евангелия был посвящён доклад ректора Киевских духовных школ, управляющего делами Украинской православной церкви митрополита Бориспольского Антония. Этот перевод, в основе своей подготовленный еще в середине XIX века, был опубликован лишь в 1906 году и недавно переиздан в богослужебном варианте с указанием литургических чтений.

Адальберто Майнарди (Бозе, Италия) посвятил своё выступление переводческой традиции Паисия Величковского, сопоставив его подход с практикой перевода, существовавшей в то время на Западе. Интересно замечание брата Адальберто, что перевод не только не умаляет, но раскрывает и обогащает значение текста, способствуя оживлению предания.

Проблему традиции и традиционализма, сопровождающую переводы церковных текстов на протяжении всей истории, затронул в своём докладе архимандрит Кирилл (Говорун), проректор Общецерковной аспирантуры и докторантуры свв. Кирилла и Мефодия. Он указал на то, что традиционализм как определённый взгляд на традицию часто не сохраняет, а душит её в своих объятиях.

Академик Европейской академии профессор Жорж Нива (Швейцария) в своём докладе «Переводить непереводимое» говорил о бытийственности языка, процитировав при этом поэта Н. Клюева: «Мы любим только то, чему названья нет».

В конференции принял участие преподаватель и руководитель издательства Свято-Филаретовского института Кирилл Мозгов.

Так сложилось, что сегодня разговор о переводах, как правило, сводится к обсуждению проблем языка Писания и святоотеческого наследия, почти не касаясь не менее острой ситуации с языком богослужения, обсуждаемой преимущественно в кулуарах. И в этот раз много говорилось о необходимости нового языка богословия, но на вопрос, что это за язык и как его искать, ответить оказалось трудно.

Разговор о сохранении традиции при переводе на другой язык при последовательном церковном размышлении неизбежно выводит на вопрос передачи Предания - того, что старец Силуан Афонский называл непрерывающимся действием Духа Святого в Церкви, служением Духа, «написанным не чернилами, но Духом Бога живого... на плотяных скрижалях сердца». Возможно ли столь же трепетное отношение, как существует к букве Писания, к тому опыту жизни, который стоит за библейскими и литургическими текстами и которым они были вдохновлены?

* * *

Как Вам кажется, какое практическое применение может иметь сейчас тема конференции?

Константин Сигов: Действительно ли священное непереводимо? Этот вопрос верно поставил Андрей Десницкий; издательство «Дух и литера» сейчас издаёт многотомный словарь «непереводимостей» - понятий, часто ключевых для конкретных культур Европы - но вместе с тем само непереводимое, к которому мы проявляем большое внимание, нельзя сакрализовать. И в этом словаре мы подчёркиваем, что оно непереводимо не потому, что это в принципе невозможно, а потому что его не устают вновь и вновь переводить. Эта постоянная работа перевода как раз и даёт для каждого нового поколения чёткий исторический актуальный контур тайны. Но, если мы «делегируем» (или, попросту говоря, ленимся делать это сами) поколениям, бывшим прежде нас: «Вот, они сделали эту работу, а мы просто принимаем это как данность и почиваем на их лаврах», то, конечно, сам контакт с той реальностью, к которой мы обращаемся, часто остаётся смутным, непрояснённым, непродуманным и, соответственно, усечённым, бедным, и именно по этой самой причине - агрессивным.

С.С. Аверинцев подчеркивал, что по неизъяснимому снисхождению и деликатности Господь с каждым говорит на его языке и ожидает соответствующего отношения от нас - чтобы мы вслушивались, не перебивали и проявляли при этом не только хорошие манеры, которые так любезны были сердцу гениального филолога и философа. Ведь по сути общение с тайной откровения существенным, даже онтологическим образом предполагает вовлечение лучшего, что есть сегодня, в нашем языке, в нашей культуре, в наших человеческих ресурсах - во всём, что нам на сегодня дано историей. И если мы их не привлекаем, а пользуемся какими-то дореволюционными наработками, то, соответственно, нечто важное в самих нас не пробуждается для этого общения, не вступает в него, боится, отстраняется. Мне кажется, что для многих речь здесь идёт, безусловно, об отваге, о дерзновении, но в совершенно не сентиментальном стиле; а также о реализме, о той реальности, по отношению к которой человек призван «здесь и сейчас». Помните, так пустынники говорили: каждое утро я просыпаюсь, чтобы стать перед Богом ныне. Вот это «ныне» - решительно, ведь должна быть реальность этого отношения, не где-то когда-то кем-то выстроенного, о котором я просто информирую.

Не получается ли, что принимая тезис «сакральное непереводимо», мы отказываем в каких-то возможностях перевода, скажем, литургическим текстам и таким образом обкрадываем сами себя и современный язык, отказывая ему в возможности послужить для этих переводов?

Я думаю, что тут есть и то, и другое. Мы действительно плохо думаем о своём языке и плохо поступаем по отношению к нашим современникам. Мы всё чаще слышим со стороны вдумчивых людей, которые немало лет назад пришли в церковь, что если их попросят рассказать, о чём говорится в некоторых строчках из 50-го псалма, который читается за каждой литургией, они не смогут ответить. Есть противоположные аргументы - что некоторые переводы звучат слишком просто, иногда даже банально. Но я понимаю, особенно когда читаю переводы на французский, на английский и на другие языки, что всё-таки не эстетика, может быть, в первую очередь, но то, что называют честностью перед Богом, является решающим критерием того, что люди действительно без каких-то шор и различного цвета очков смотрят на ту реальность, которую предлагает псалом в его совершенно не заслоненной никакими драгоценными окладами реальной канве.

Мне кажется, что здесь нельзя сужать проблему. Речь идёт не только о непереводимости текстовой, словесной. Речь идёт о гораздо более широком плане внимания, понимания, участия людей, осмысления в совместном обсуждении, которое касается многих сторон реальности. Это касается и иконографии, и социальной работы, это касается вообще того, чтобы мы преодолевали фрагментарность церковной жизни: вот, мол, есть фрагмент литургики, а есть фрагмент, где кто-то занимается социальным служением, а кто-то занимается иконописью. И каждый в своём фрагменте устанавливает некоторый канон: вот здесь - сакральное, а здесь - не очень, а здесь... Это как концентрические круги, они расходятся - и кто-то оказывается совсем на периферии. Ведь не случайно сегодня во всём мире, не только западном, по-новому ставится вопрос о периферии и центре.

Я думаю, здесь тоже стоит эта проблема. Нельзя ту же социальную работу вести, цитируя слово Божие в непонятных формулировках. Сам стиль этой работы предполагает, что какие-то вещи входят в повседневную речь, становятся частью действия и общения. И, соответственно, получается, что перевод - это не удел нескольких филологов, а сама живая деятельность широкого круга людей. И если открыть для него настоящее поле, если придать ему ценность, если указать на то, что это совершенно необходимая сторона нашей жизни, а не только инициатива нескольких окрылённых волонтёров, то станет понятно, что перевод просто часть этой необходимой работы. И тогда окажется, что он - не авангард, условно говоря, небольшая часть, которая оторвалась от всего войска и ушла далеко вперёд в своих переводческих стремлениях, но что это элемент, составляющий часть широкого живого предания, пере-дания, трансмиссии, миссии - я думаю, для этого ещё будут подбираться слова.

Конференция этого года, возможно, с большим радикализмом поставила именно этот вопрос, но она была подготовлена целым рядом предыдущих Успенских чтений. В частности, в сборнике «Пути просвещения и свидетели правды» (2004) напечатан мой доклад, который так и назывался: «Свидетели правды и проблема традиции»¹. И в последнем нашем сборнике «Свидетельство: традиции, форма, имена»², посвящённом свидетельству, очень глубоко проработана антропологическая, фундаментальная сторона предания в свидетельстве и роль, которую свидетельство выполняет в предании, и в переводе, и в культуре. Ведь свидетельство - это не то, что сделано когда-то и кем-то; и мы сами не можем не быть свидетелями, и попросту говоря, мы свидетельствуем либо в пользу добра, либо - зла. То есть мы неизбежно, просто своим образом жизни приносим это свидетельство. Оно может быть осмысленным или неосознанным; продуманным, согласованным с некоторыми ориентирами, с традицией, - либо полусознательным, слабо артикулируемым, банальным, в конце концов. Но оно есть. И если понять, что это - тот воздух, которым мы дышим, что мы в нём участвуем, то, мне кажется, тогда и взгляд на многие другие проблемы нашей жизни будет и более свежим, и более ответственным.

Особенно если при этом мы стоим как раз на Предании.

Совершенно верно! Ведь настоящую силу и полноту это понятие приобретает именно в Евангелии и во всём, что следовало из апостольских посланий, из апостольской традиции. Поэтому, мне кажется, если даже упомянуть снова простой факт, что облако свидетелей ближайших к нам десятилетий числом своим уже сегодня намного превосходит число канонизированных святых вплоть до начала XX века, то это говорит о том, что мы - в самом начале освоения, именования, описания тех ран и страданий, но и даров нашего времени.

Удивляет, что о некоторых самых ярких свидетелях нашего времени до сих пор нет книг, нет ряда книг. Я не представляю, скажем, чтобы фигуре такого масштаба, как святитель Лука (Войно-Ясенецкий), не было посвящено целого ряда ярких биографий, если бы он был гражданином Франции, или Англии, или Германии. Несомненно, не только появился бы уже целый ряд различных широко известных версий описания, истолкования и осмысления его жизни, но об этом бы шёл разговор. Можно взять и более близкое к нам время. Известно, какой широкий круг гуманитарной интеллигенции был в общине отца Александра Меня. О нём могли бы выйти новые книги и фильмы. И об отце Георгии Чистякове. Об Аверинцеве нет ни одной монографии, а в следующем году будет 10 лет его памяти. Вот совершенно конкретные примеры того, какое огромное поле работы перед нами, как мало делателей в этом поле. Поэтому очень важно поддерживать усилия людей, которые, допустим, честно признав, что не могут написать целостную биографию такого человека, собирают конференцию, посвящённую его творчеству, и стараются прикоснуться к многообразию его даров, его компетенции, может быть, даже необозримой для одного человека; важно, чтобы, действительно, не оставались в тени совершенно необходимые и неустранимые стороны его творчества. Слава Богу, лучше обстоит дело с наследием В.В. Бибихина, сейчас уже много выходит его книг, но, опять-таки, исследования о нём - только впереди, хотя у него было много учеников. Мы ждём эти тексты от них...

Я бы сказал, может быть, здесь ещё есть какая-то странная неразработанность самого жанра: есть философия, есть литература, но они существуют как-то отдельно. А ведь для хорошего литератора такая судьба, такое наследие, мне кажется, были бы просто сокровищем - только извлекать это золото. Каждый из нас может дополнить этот список, может быть, Вы назовёте свой ряд имён, но мне кажется, важно снова и снова привлекать к ним людей, которые делают их труды достоянием более широкого круга читателей.

Беседовал Кирилл Мозгов

КИФА №12(166), сентябрь 2013 года

-------------------

1. Пути просвещения и свидетели правды: Личность. Семья. Общество / Сост. К. Сигов. - К.: Дух і літера, 2004. - С. 72-82.

2. Свидетельство: традиции, форма, имена / Сост. К.Б. Сигов - К.: Дух і літера, 2013. - 624 с.