Петербургские строфы

В пространстве диалога

Бывают в жизни такие счастливые совпадения, когда тема, над которой долго и трудно размышляешь, сама настигает тебя каким-то жизненным событием, неожиданной встречей, веяньем тихого ветра. Так тема диалога Церкви и культуры вдруг явилась мне в образе хрупкого поэта, в майские послепасхальные дни посетившего славный город Петербург. Ольга Александровна Седакова приехала по приглашению Санкт-Петербургского государственного университета на конференцию, посвящённую В.В. Бибихину. Увы, саму конференцию мне посетить не удалось, но три предшествовавших ей дня - три дня общения с замечательным, глубоким и тонким человеком - стали для меня не только «невероятным счастьем», но и ответом на многие вопросы.

Вероятно, самое лучшее, что я могла бы сделать, - это просто как можно точнее записать разговоры этих дней, чтобы поделиться ими с читателями, но не все и не всегда можно записать, память сохраняет образ, узор внутренних смыслов, который лишь с течением времени проступает сквозь пеструю ткань внешних событий.

* * *

«В Петербурге мы сойдёмся снова...»

 Первая тема, начавшая звучать с первых же минут пребывания Ольги Александровны в Петербурге, - пушкинская. По тайному ли умыслу устроителей конференции, по странной ли случайности - О.А. Седаковой забронировали отель под названием «Счастливый Пушкин». В этом доме на Галерной улице Пушкин жил с октября 1831 года по май 1832 года, в первые месяцы своей супружеской жизни. Ольга Александровна провела в этом странном отеле с постмодернистским дизайном неделю. Безвкусие интерьеров вполне искупалось счастливой памятью о поэте, которую в большей степени сохранили не стены дома, а сам город:

...Твоих оград узор чугунный,

Твоих задумчивых ночей

Прозрачный сумрак, блеск безлунный....

Нам не удалось попасть ни на Мойку, 12, ни в церковь на Конюшенной, где отпевали поэта, зато пушкинский лицей, Царскосельский парк, Летний сад гостеприимно открывали свои двери и калитки. Пушкин, встречавший Ольгу Александровну в Петербурге, действительно в этот её приезд был исключительно счастливым.

В лицее мы, конечно, рассматривали ведомости с оценками юного Пушкина, расписание дня, неизменно начинающееся и заканчивающееся молитвой, рисунки поэта и его товарищей, ноты... Из необычного - долгая остановка у коллекции минералов. Я вообще никогда не обращала на неё внимания; Ольга Александровна рассматривает её долго, с интересом. Оказывается, в детстве у неё была такая же: каждый камень знаком по имени, с ним связаны какие-то давние личные воспоминания. «Я по каменной книге учу вневременный язык...» (Арс. Тарковский) Видимо, высокая поэзия действительно учится у природы умению держать форму, сохранять чёткость линий и изысканную отточенность граней, вбирать и кристаллизовать неземной Свет.

Длинный ряд дортуаров лицеистов - однообразных, предельно аскетичных келий - их единственного личного пространства - вызывает разговор о воспитании чувства собственного достоинства. Да, внешне это очень похоже на тюрьму или монастырь. Но в каждой комнате есть внутренняя занавеска, оставляющая право закрыть свою частную жизнь от любопытствующего внешнего взгляда. Как же потом возмущала Пушкина перлюстрация его писем! Внешний аскетизм жизни стал для лицеистов залогом обретения внутреннего «я», встречи с собой, с другом, с Богом... Ольгу Александровну волнует вопрос: где же они пировали? Можно ли без этих пиров вообразить «прекрасный союз» вышедших из лицея духовных аристократов, их вольную свободу? Решаем, что для лицейских пирушек предоставляли свои комнаты надзиратели или гувернёры.

Царскосельский парк. Мы не первые и не последние, кто гуляет здесь в надежде встретить «смуглого отрока», который «бродит по аллеям», или его тень, или его эхо... Вот и знаменитая «Молочница с разбитым кувшином», фонтан П.П. Соколова, увековеченный Пушкиным:

Урну с водой уронив,

          об утёс её дева разбила.

Дева печально сидит,

          праздный держа черепок.

Чудо! Не сякнет вода,

          изливаясь из урны разбитой,

Дева, над вечной струёй,

          вечно печальна сидит.

Дева сидит, и вода не иссякает, но сфотографировать эту печальную деву мы пытались минут десять, терпеливо дожидаясь, пока совсем не печальная новорусская дева в косухе завершит свою фотосессию. Современная красавица непременно норовила взгромоздиться на свою застывшую в печали и в вечности ровесницу. Маятник разговора качнулся к теме нового искусства и всякого рода «меньшинств», агрессивно отстаивающих свои права и вытесняющих из жизни здоровую человеческую норму.

Пушкинский день неожиданно заканчивается разговором о послушании, о духовном слышании, об отношениях с духовным отцом. Ольга Александровна рассказывает об отце Дмитрии Акинфиеве, своём почившем духовном отце, который в последние годы своей жизни был настоятелем храма Николы в Хамовниках. Вспоминает, как они встретились, как постепенно, шаг за шагом, возникало взаимное доверие: «Такие отношения нельзя выстраивать, они должны сложиться, родиться». Когда возникает эта незримая связь, появляется и готовность внимать, слышать, улавливать присутствие невидимого через того, кому доверяешь. В тайне послушания есть нечто глубинно родственное поэтическому дару. Неслучайно в пушкинском «Пророке» подробнее всего описано преображение слуха поэта, который обретает способность слышать и то, что «на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли»:

И внял я неба содроганье,

И горний ангелов полёт,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье...

В свете этого разговора становится понятным признание Ольги Александровны: «У меня нет воображения - настоящий художник живёт не воображением, а слышанием». Я бы добавила - и настоящий христианин.

«Opus incertum»

21 мая в музее А.А. Ахматовой Свято-Петровское малое православное братство устраивало презентацию новой книги О.А. Седаковой, выпущенной издательством «НЛО», - «Три путешествия». Мне довелось эту презентацию вести. С участием Ольги Александровны даже привычный жанр «презентации» превращается в ещё одно путешествие, полное неожиданностей и риска. Путешествовать Ольга Александровна любит, несмотря на то, что в странствиях по миру ей приходилось терять чемоданы, подворачивать ноги, оставаться без ночлега, одним словом, оказываться в самых непредсказуемых ситуациях. В неожиданности путешествий есть образ бытия человека в мире и есть возможность для встречи времени и вечности. Из множества замечательных путешествий, в разное время совершённых О.А. Седаковой, только три удостоились быть запечатлёнными в письменном слове - те три, в которых, по её словам, «"прошёлся загадки таинственный ноготь" - ноготь Загадки Истории, который делает отметину на твоём сердце». Это «Путешествие в Брянск» и эпоха позднего застоя; «Путешествие в Тарту», предпринятое в начале 90-х, и третье, сардинское, путешествие, хронологически максимально приближенное к настоящему.

Ни сама Ольга Александровна, ни выступавшие на презентации филологи П.Е. Бухаркин и Г.А. Волненко, ни задававшие вопросы гости не претендовали на то, чтобы разгадать отразившуюся в «Трёх путешествиях» загадку движения российской истории последних десятилетий. Разговор складывался как мозаика, как тот самый оpus incertum (римская техника выкладывания полов и настилов), который дал заглавие последней части новой книги: «Мастер должен выполнить странное задание, вроде как в сказке: пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Это не знаю что и не знаю куда меняется с каждым следующим осколком. А что должно быть в конце? Случайность, в которой несомненно подразумевается некая странная композиция или, точнее, возможность сразу нескольких композиций. Разбитая плоскость, которая при этом не уходит из-под ног <...>, а делает наш шаг лёгким - как будто мы идём не по тверди, а по воздуху, или по зеркалу, или по воде. Провокация иллюзии - но и тут же отмена иллюзии. Доверши в уме, получи фигуру! - нет, не довершай: нет тут этой фигуры. Схвати фокус пространства. Скачущий, мелькающий фокус. Все как в жизни».

Тот «фокус пространства», который удалось схватить мне в результате причудливо разворачивающегося разговора, отозвался в сердце щемящей нотой. Если увидеть в «Трёх путешествиях» трёхчастность дантовской «Божественной комедии», то провинциальный советский Брянск окажется «адом», история, развернувшаяся на границе между Россией и Эстонией, Тарту и Печорами, - «чистилищем», а далёкая итальянская Сардиния - «раем». Движение, направленное вовне... В советском аду было братство людей, познавших «тайную свободу», в хаосе перестроечных лет вдруг, как на глубине печорских пещер, открывался Лик Спасителя, а вот ныне душа поэта может обрести покой только на берегу Средиземного моря, в «баснословной Сардинии». Что происходит с нами? Почему поэт в этой нашей «новой России» чувствует только усталость?

О новом благородстве

Отчасти ответом на эти вопросы стала состоявшаяся 22 мая встреча Ольги Александровны Седаковой со Свято-Петровским малым православным братством, посвящённая теме чести и достоинства человека. Началась она с разговора о человеке прямоходящем и прямосидящем. Наша гостья ненавязчиво заставила нас обернуться на самих себя и обнаружить, что все мы безнадёжно «осели», разучились «держать спину», привыкли всегда на что-то облокачиваться и опираться. Оказалось, что способность прямо стоять утратили не только мы, но и почти все советские и, как следствие, постсоветские люди. Почему? «Прямостояние человека - позиция биологически не оправданная: животные недаром стоят на четырёх ногах, и нам было бы гораздо удобнее это делать». Советская действительность с её ненавистью ко всему благородному подталкивала людей к выбору более приспособленной для выживания внешней и внутренней позиции. Выживание покупалось ценой отказа от чести и достоинства, от «стремления вверх и в простом, пространственном смысле, и в более осмысленном, метафорическом или символическом».

От благородной осанки мы двинулись в сторону благородных поступков, благородных чувств, благородных мыслей... Нам помогали средневековые рыцари, Данте, Гёте, Бонхёффер, Пастернак. С каждой эпохой и с каждым новым поворотом разговора понятие о благородстве уточнялось и усложнялось. От «гарантированного», передававшегося по наследству родового аристократизма человечество шло к аристократизму духовному, связанному с личным выбором, личной ответственностью людей, не желавших быть пленниками обстоятельств.

Мне особенно запомнился разговор о верности как неотъемлемом качестве благородного человека. Мы говорили о традиционной верности средневекового рыцаря, которая понималась как верность данному слову до конца, даже если исполнение обета грозило гибелью рыцарю и победой зла. Вспоминали, что такая верность могла оборачиваться слепой и разрушительной верностью идее: Бонхёффер, например, писал о немецкой верности, которая стала частью фашистской идеологии. Верность в пастернаковском смысле нечто иное. Для «нового благородства» Пастернака это качество остаётся очень важным, но изнутри меняется. Верность чему? - Дыханию Жизни, которое Пастернак и его герой доктор Живаго каким-то седьмым чувством улавливают.

Для Ольги Александровны «верность» - одно из тех слов, достоинство которых, оболганное тоталитарными системами XX века, надо восстанавливать: «Да, это немецкое слово (Treue = верность) теперь относится к запрещённым словам в немецком языке в постфашистское, постнацистское время. Это было, как мне объясняли сами мои немецкие друзья, страшное слово. Когда хотели человека заставить что-то сделать, у нас использовали классовое чувство, а там - немецкую верность (Deutsche Treue). Настоящий немец - он верный. Предполагалась, что это как бы его рыцарская программа, очень упрощённая. И когда немецкий солдат или офицер не мог сделать чего-то, когда им приказывали стрелять или ещё что-нибудь такое, то им говорили: "Ты должен это сделать из немецкой верности". Это было как заклинание». Бонхёффер и Пастернак, жившие во времена этого призрака, пародии на верность, от этого призрака отталкивались, но для того, чтобы обрести новую глубину самой верности: «Пастернак тоже говорит, что, мол, придумывают, что надо хранить верность тому, сему. На самом деле, очень мало вещей, которым нужно хранить верность. Это Христос и Жизнь. Всё, больше ничему. Другое дело, что должна быть такая интуиция, чтобы чувствовать, чтобы понять, что вот здесь ты как раз изменяешь Христу и Жизни. Вот в чём дело!»

Дай Бог всем нам найти в себе или заново обрести эту интуицию, дабы стать снова существами прямостоящими, свободными, устремлёнными вверх, за пределы своей биологической данности. Может быть, тогда в России не будут уставать поэты...

Ведущая рубрики Юлия Балакшина

КИФА №7(161), июнь 2013 года