«Пессимизм редко бывает творческим»

Интервью с главным редактором «Вестника РХД» Никитой Алексеевичем Струве

1 декабря 2015 года исполнятся 90 лет «Вестнику РХД» – старейшему журналу русского зарубежья, который впервые вышел в 1925 году как информационный бюллетень Русского христианского студенческого движения (РСХД), объединявшего с 1920-х годов русскоязычную христианскую молодежь в Европе. Ключевую роль в создании самого движения сыграла международная христианская ассоциация ИМКА (YMCA – The Young Men's Christian Association).

К 90-летию «Вестника» мы публикуем интервью с его бессменным редактором в течение 50 лет, Никитой Алексеевичем Струве, которое он дал «Кифе» некоторое время назад.

Какие темы сейчас важно осве­щать в таких изданиях, как «Вестник»? Вы говорили, что выбор основных тем у Вас ча­сто происходит интуитивно...

Бывают вызовы, бывает текущая жизнь издания, которая должна быть разнообразной. Она может быть обра­щенной в прошлое – которое нам сегод­ня нужно (так, в двухсотом юбилейном номере «Вестника» есть самые разные классические тексты). Она может обращаться к вопросам сегодняшнего дня. Впрочем, их не так легко осве­щать – некоторый, я бы сказал, мировой кризис христианства наблюдается и в православной церкви, и в католической, и в протестантской. Не знаю, возможна ли теперь YMCA как организация, как порыв мировой помощи и вселенскос­ти. Я думаю, что христианство имеет тенденцию самоограничиваться во время кризиса. Его реактивный союз с сегодняшним днем возможен, но он тоже носит в себе некоторые опасности.

Мне кажется, в таком контексте встает вопрос об отношениях между церковью и культурой, между церковью и обществом. О кризисе этих отношений.

Культура сама сейчас находится в кризисе – и тоже отчасти в мировом масштабе. Так что мы стоим пред боль­шим количеством вопросов.

При этом журнал, насколько это возможно в такой ситуации, не должен вдаваться в пессимизм, потому что пессимизм редко бывает творческим. Как и оптимизм: любые «измы» – не творческие начала. Надо продолжать делать своё дело так, как будто слиш­ком большого кризиса нет. Хотя мы не очень видим, куда идет Россия и куда идет Русская православная церковь. То же самое можно сказать и про Фран­цию, и про православие в Америке. В свое время о. Александр Шмеман страдал в своих «Дневниках» о со­стоянии церкви. Но теперь он страдал бы гораздо больше. Я иногда думаю: слава Богу, что он умер сравнительно молодым! Хотя я безутешен до сих пор. Я не могу утешиться, потому что наша дружба была такой естественной, такой непосредственной, хотя мы не очень часто виделись – из-за расстояния.

Никита Алексеевич, Вы говорите, что не очень понимаете ситуа­цию в России. Но ведь именно с Вашим именем прежде всего связано представление о «Вест­нике» как об издании, интере­сующемся тем, что происходит в России. Как Вам кажется, за те двадцать лет, что прошли после отмены антицерковных законов, многое ли мы смогли воспринять из наследия русской эмиграции, которое стало доступно и откры­то? Что здесь удалось, а что нет?

Что значит – «мы»? Одна из опаснос­тей всякого размышления – это обоб­щение. До некоторой степени можно сказать, что пророческое эмиграционное достояние в каком-то смысле перешло в Россию. Но поскольку оно уникально, при таком переходе, конечно, нужно, во-первых, его творчески осмыслить, а во-вторых, творчески воплотить. Это не дается легко. И нам, детям, внукам русской эмиграции, это не дается легко и естественно. Иногда у нас создается впечатление, что некоторые, в основном официальные, представители церкви от русского эмиграционного достояния отказываются и хотят оставаться по отношению к нам чужими. Я не понимаю причины этого. Я не понимаю, например, почему нужно было отказаться от кано­низации Ивана Аркадьевича Лаговско­го. Церковно-политические соображения, влияющие на это, выглядят по своему значению несопоставимыми с подвигом и жертвой, принесенными этим человеком и его сподвижниками, четой, которая, я надеюсь, также будет канонизирована Вселенским патриархатом¹.

При всех существующих проблемах в церковном народе есть боль­шой интерес к наследию русской эмиграции, к тому, что оставлено о. Александром Шмеманом, о. Ио­анном Мейендорфом. Но тем не менее и здесь, может быть, что-то в нашу жизнь уже вошло достаточ­но естественно и легко, а что-то еще совсем не чувствуется. Есть ли что-то, чего мы, может быть, не понимаем категорически?

Я не думаю, что есть категорическое непонимание. Кроме того, хотелось бы уйти от разговора «в общем и целом». Ис­торию всегда делает меньшинство. Но это меньшинство нуждается в своем печат­ном органе, чтобы объективировать свои мысли. Я думаю, что в этом контексте «Вестник», если он будет жить и дальше, будет выразителем некоторых мень­шинств, голос которых нужен и церкви, и шире – обществу.

Кого бы Вы в первую очередь сейчас печатали, к чьему на­следию важнее обращаться – к произведениям Н.А. Бердя­ева, отца Сергия Булгакова, отца Александра Шмемана?

Я прежде всего за разнообразие.

И все же – есть ли какая-то иерархия?

Я не думаю, что есть реальная иерар­хия. Есть разные творческие реализации, затем движение вперед.

Так, наследие о. Сергия Булгакова необходимо, чтобы догматика правосла­вия не сводилась к прописным истинам. Помните, что говорил митрополит Евлогий: если бы в семинарии не было русской литературы, он потерял бы веру. Его спасла русская литература, а не бого­словие, которое преподавалось в семи­нарии. Конечно, богословие спасает, но оно не должно преподаваться как нечто навеки застывшее. Русская литература от Пушкина до Солженицына сразу завое­вывает вашу душу, в частности, поэзия. А семинарии были антипоэтичны. Но они уже менялись к началу XX века, многое менялось в хорошую сторону. Это-то и ужасно, что переменилось в хорошую сторону, а потом оборвалось, уничтожи­лось. И все же теперешние семинарии и академии невозможно сравнить с теми, что были в XIX веке. Сейчас становится все очевиднее, что в церкви нужно допус­кать свободу, открытость и вселенскость.

Да, и у нас здесь разговор об этом идет – о том, что должны существовать разные мнения, некий спектр. Как Вам кажется, кому стоило бы сегодня предо­ставить слово, есть ли какие-то живые яркие имена сейчас?

Я не живу в России и уже год не был здесь, так что немного отстал от здешней реальности. Но если говорить о недавнем прошлом, то первое имя, которое хочется назвать, – это Сергей Аверинцев. Хотя он был свободен в отношении к Церкви, но он был и законопослушным и т.д. Один человек может очень многое изменить. Явление этих пророческих одиночек (а пророки всегда одиноки) во многом зави­сит не от нас и не от печатных органов, и мы не можем способствовать их появле­нию.

Сергея Сергеевича уже восемь лет нет с нами. Но как Вы думае­те, к чему бы он сейчас обращал­ся мыслью в первую очередь?

Он ведь не призывал, он улыбался. И в его улыбке было больше призыва, чем в некоторых дидактических лозун­гах. Я как раз об этом говорил, когда мы поминали его у вас, в Свято-Филаретовс­ком институте. Он призывал намеком – и призывал к жизни, к правде, к подлин­ности. Что Аверинцев воплотил в себе (во всяком случае, с какого-то времени) – это служение правде. А служение правде в итоге предполагает живую веру. Она может быть не декларирована. Аверинцев замечателен своей недекларативностью. Сейчас же мы видим различные дви­жения и даже правительства, которые многое декларируют, но без веры, без каких-то убеждений, и толку от этого не получается. И мне кажется, сегодня печатный орган должен отражать не то что неудовлетворение, но грусть о некоторой формализации христианства и возможном союзе с какой-то непонятной идеологией, не чисто христианской, ско­рее национальной, государственной – эти тенденции сейчас видны. Продержатся ли они, мы не знаем. Тут не все зависит от нас. Сегодня на конференции, посвящен­ной издательству ИМКА-Пресс², прозву­чал доклад, напоминающий о Георгии Федотове. Этот мыслитель продолжает быть нам очень нужен, но он сейчас не ус­лышан. Сейчас, скорее, слушают Карта­шова, но, может быть, немного упрощая. Даже в этом докладе, противопоставля­ющем их друг другу, было упрощение. У Федотова, на мой взгляд, был пафос, очень тонкий и близкий христианству. Христианство – это с одной стороны вера, а с другой – попытка жить и пережить что-то, оно может иметь разные формы. У Карташова же это было слишком обраще­но в прошлое.

У Федотова речь шла об истощении силы святости, которая сначала ушла с нестяжателями, которые были разгромлены, а потом с на­следниками иосифлян, которые большей частью ушли в старооб­рядческий раскол, и этим окон­чательно обескровили церковь. Он говорил об этом в те годы, когда на русской земле вот-вот должен был воссиять сонм ново­мучеников. И может быть, это противоречие говорит о том, что когда нам кажется, что все обе­скровлено, ушло и иссякло, вдруг может появиться какая-то сила и жизнь. Как Вам кажется, откуда она может сейчас появиться?

Это трудный вопрос, потому что силы жизни появляются или проявля­ются с большей силой, когда наступает катастрофа. Во Франции, скажем, вокруг Первой мировой войны воссияла католи­ческая пророческая литература – Пеги, Бернанос, Мориак, Клодель. С этой точки зрения кровь и несчастья нужны, но, с другой стороны, в 1917 году было достаточно катастроф и без русской ре­волюции. Это трудный метафизический вопрос, потому что нельзя желать катас­трофы, и тем более России. Она их уже не выдержит. И ведь после углубления может наступить и опустошение.

Наверное, именно это и проис­ходит сейчас в России – полное истощение сил народа после почти вековой катастрофы...

Беседовала Александра Колымагина

-------------------------

1. Об Иване Аркадьевиче Лаговском, а также о Николае Николаевиче Пенькине и его супруге Татьяне Евгеньевне Дезен подробно рас­сказывается в «Кифе» №11 (149) (сентябрь 2012 года).

2. Беседа состоялась во время конференции «YMCA-Press в истории русского книгоиздания за рубежом», проходившей 16–17 ноября 2012 года в Доме русского зарубежья.

Кифа №2 (156), февраль 2013 года