Спецпереселенцы Скончался один из самых ярких авторов «деревенской прозы» Василий Белов Василий Белов - человек, всю жизнь с болью видевший, как в его современниках оскудевает любовь, разрушается человеческое достоинство, как рвутся связи между поколениями. Наверное, никто не рассказал с такой пронзительностью о «раскулачивании», об уничтожении крестьянства, ставшем одной из главных причин этого нравственного одичания. * * *  Из романа «Год великого перелома»
Первый вагон, до потолка набитый крестьянским скарбом, казалось, нисколько не унывал, особенно в своём правом переднем углу. Здесь среди подушек и одеял, мешков и ящиков, кто как, на нарах и под нарами, ехали две семьи: Малодубы и Казанцы. Понемногу начали привыкать к новому званию спецпереселенцев (сначала их называли кулаками, потом лишенцами), хотя привыкнуть к вагонному холоду и сумраку было нельзя. Но и всё же в этом углу чуялась жизнь. Душой этой компании был сынок Антона и Парасковьи Малодуб, двухлетний Федько, весь укутанный шубами. Деверь Параски, весёлый рыжеусый Грицько, тыча пальцем в то место, где был живот племянника, приговаривал: - Ах ти, бисив Федько! А якього ти, хитруне, класу, а ну скажи. Ты ж куркульського класу, так? Федько пускал розовым ртом пузырь и отрицательно мотал головой. - Значить, ти не куркульського класу? А якого ж тоди, невже дворянського? Ребёнок соглашался коротким кивком. Все смеялись. - Пан, ийБогу, воистину пан! - Бачишь, не дарма в шуби поиздом иде. - И челяди у нього пиввагона. ...Параска сидела на обшитом рогожей и мешковиной ящике со столярным инструментом Ивана Богдановича. Перед тем, как пришли описывать имущество, мужу и деверю удалось спрятать инструмент у родственников. На станцию его привезли те же родственники, тайно погрузили вместе с другими узлами. Сейчас Параска и сидела на этом ящике. Ей казалось, что с этим ящиком не страшен будет никакой север и никакой мороз, это во-первых; а во-вторых, около неё есть три мужика, не считая свекрови, да её главной кровинушки Федька. Пусть мужики и думают, как там жить... <...> Начальник сдвинул на бедро тяжёлую кобуру, подтянул перчатки и отчётливо скомандовал: - Всем взрослым мужчинам с вещами - сюда! Живо, живо, това... Вы слышите, граждане? Только одни мужчины! В вагоне зашевелились, заговорили, заплакали сразу несколько женщин. - Спокойно, спокойно! - крикнул тот, кто был гражданским. - Объясняю: мужчины отделяются от вас временно. Они будут направлены на рубку леса и строительство! Ясно ли говорю, товарищи куркули? Оратор пытался шутить и, довольный, оглянулся на сопровождение. - Ясно! - послышались голоса. - А симейства куди? - Ми готови... - Тильки куди? Ще далеко? - Семейства, граждане, остаются здесь, в Вологде, до навигации! - кричал оратор. - Живее, граждане, говорю убедительно! <...> Охрана конных стражей сопровождала до самого монастыря. Конвоиры отгоняли в стороны любопытных мальчишек, сердобольных старух и женщин. Народ выходил из домов. Было видно, как охранник отпихивал с дороги женщину, которая хотела дать что-то двум еле бредущим старикам. Их везли на многих подводах, кое-кто шёл сам, многие падали. Параска несла Федька на руках, на возу ехала ослабевшая свекровь. Параска думала только одно: как бы за что-нибудь не запнуться да не упасть, да не уронить свою ношу, да добраться до нового места - а там опять будь что будет <...> Прилуцкий северный монастырь встретил Параску холодным ужасом. Она подала ребёнка свекрови и скинула с подводы узлы, сковырнула ненавистные ящики и начала их таскать на паперть. Попробовала таскать в собор, но внутри храма негде было ступить. На крутых холодных ступенях соборной паперти силы совсем её покинули. Память, еле до этого брезжившая, растаяла, и Параска провалилась во тьму. Она пришла в себя от детского плача и бросилась, как затравленная, в сторону плачущего ребёнка. Только это плакал чужой младенец. У неё что-то обрушилось внутри от страха за исчезнувшего со свекровью Федька. Где? Куда их спрятали от неё? Крик еле не вырвался из горла. Этот утробный материнский вопль оборвался в самом начале. Параска увидела над собой рыжебородого возчика. Он легко взял под мышки два тяжёлых ящика с инструментом и провёл её через крытые переходы в обширную монастырскую трапезную, тоже заполненную женщинами, стариками и детьми всякого возраста. Параска бросилась к свекрови и сыну. <...> Павел остановил Карька. Перед самым рылом мерина стояла женщина с закутанным наглухо ребёнком. Она пыталась встать в глубоком снегу, чтобы пропустить подводу. Платок, перевязанный через плечо, поддерживал тяжёлую ношу. Сзади, на спине, висела ещё и котомка. На ногах была не понятная Павлу, никогда не виданная стеганая обутка. Зато рукавички на руках, даже при свете звёзд, оказались такими праздничными, что Павел развеселился и крикнул: - Доброго здоровьица! Она ничего не ответила. Зимние дороги узки, она всё пыталась зайти в снег, чтобы пропустить подводу. - Куда правишься-то? - спросил Павел. Женщина поправила ношу и, ничего не сказав, начала краешком дороги обходить упряжку. - Да ты погоди... - Павел только сейчас начал понимать, кто они. - Ты не в Сухую курью? - Туды... В Сухую. Она наконец подала голос, и Павел заговорил смелей: - А кого тебе там? К выселенцам, видать... - К своим. Чоловик тамо, и деверь Грицько тамо... Он хотел сказать, что никого там нет, барак в Сухой курье пуст. Хотел сказать, что нет там ни чоловика, ни деверя, но сказал ей совсем другое: - Далеко. Не дойти на ночь-то глядя. Она упрямо обходила упряжку: - Ни. Пийду до Сухой курьи... - Ты что, с ума сошла? - всерьёз рассердился Павел. - Пропадёшь в лесу вместе с дитём! Холод, снег... - Пийду... - Да нет там никакого Грицька! Чуешь? Нету... - Нема наших? - Она остановилась. - Нема! - кричал Павел. - Пустой барак, никого нету! А ну, садись на дровни, поедем в деревню. Заночуешь, потом видно будет. Она всё ещё не хотела отступать назад. - И дитё ведь застудишь. Садись на сено! Тут рядом деревня. Замёрзли ноги-то? Он усадил её на жернов, спиной к себе: - Держитесь? Поехали... Он хотел сказать ей, что нечего торопиться в Сухую курью, что искать надо в другом месте, на станциях, может, в Вожеге, может, в Семигородней, что с ребёнком лучше бы совсем не соваться в такие места, но она молчала. - У тебя кто, девка аль парень? - опять не утерпел Павел, когда кончился наконец волок и обозначилось поле. - Как звать-то? - Хведя... Он через свой полушубок, через её казакин и через котомку почувствовал, как затряслась она в страшных рыданьях, как сдерживала свой животный, нутряной крик, не вмещаемый ею. Она сдержала в себе, задушила тот страшный и безутешный крик, распиравший её, и этот крик начал медленно сдавливаться, он сгущался вокруг её сердца и твердел, твердел, пока не затвердел и не сдавил её сердце в железный комок. Только в эту минуту Павел Рогов понял, почему так долго не сказывался ребёнок. Понял, и сердце его тоже сжалось, сдавилось холодом и железом. В первой же после волока деревне Павел остановился у дома, в котором ещё горел свет. Ворота оказались незапертыми. Павел забежал в избу, договорился насчёт ночлега, чуть не силой втолкнул женщину в сени, затем в избу. - Со Христом, - сказала бабушка, колыхавшая зыбку на берёзовом очепе. - Места хватит. Проходи, матушка, проходи. Люди впустили Параску в избяное тепло. Только весёлому Федьку, её сынку, её кровинке, пришлось остаться в сенях на трескучем крещенском морозе... КИФА №16(154), декабрь 2012 года |
