Законченная симфония

29 сентября в Свято-Филаретовском институте состоялся круглый стол, посвященный итогам экспонирования выставки «Non licet vos esse. Не должно вам быть» в храме Христа Спасителя. Мы публикуем фрагменты дискуссии

Патриарх Московский и всея Руси Тихон. 1918 г.

Будучи одним из четырех наиболее страшных эпизодов в истории гонений, кампания по изъятию церковных ценностей для меня выявляет два вопроса, очень актуальных для нашего времени.

Первый вопрос лежит на поверхности: в какой мере материальные предметы важны в церковной жизни? В 1990-е и 2000-е годы мы употребили огромное количество усилий по восстановлению храмов. Но, может быть, возникает ситуация, когда можно, освободившись от этих забот, заняться чем-то другим?

И другой вопрос, не менее важный. Ведь эта кампания породила такое явление, как обновленчество. Вы, наверное, очень хорошо себе представляете, кто у нас сегодня активно выискивает всюду обновленцев, неообновленцев, квазиобновленцев, борется с ними... У меня часто возникает ощущение, что эти люди действуют по принципу «на воре шапка горит». Именно они и являются настоящими обновленцами, которые впервые были предложены церкви как вариант ее существования, наиболее приемлемый для богоборческой власти. Идеи Троцкого «живут и побеждают» именно в деятельности этих ревнителей профундаменталистского «возрождения» церкви. На самом же деле это возрождение понимания церкви беспредельно сервилистской, церкви, которая рассматривается отдельными ее представителями только лишь в парадигме союза с государством на любых условиях, церкви, которая ставит во главу угла патриотическое служение... Я за патриотическое служение, но надо разобраться, где прежде всего наша родина: на небе или на земле. Ведь каждый христианин - патриот своего небесного отечества. И если земное отечество этому отечеству противостоит, как это было в годы советской власти, нужно определяться, патриот какого ты отечества прежде всего. И тут нужно сказать, что в 1922 году гонители действительно спекулировали на понятии патриотизма, государственничества и, представив церкви проект обновленчества, представили ту самую церковь, служащую миру сему, которая так часто сейчас нам предлагается как единственно возможный вариант церковной жизни в нашей стране.

Эти два вопроса - о материальных ценностях, об их месте в церкви и о том, кому же должна служить церковь прежде всего, какому отечеству, были главными результатами этой кампании, результатами, которые оказались во многом разрушительными для нашей церковной жизни. Конечно, церковь разрушить очень сложно, даже тогда это не удалось, сейчас не удастся тем более. Но, во всяком случае, эти два искусительных вопроса, которые были сформулированы во время кампании по «изъятию церковных ценностей» и поставлены перед нами, не побоюсь этого слова, самим дьяволом в лице своих верных, но часто не очень просвещенных учеников, это великие искушения и для нашего времени.

Давид Гзгзян, член Межсоборного присутствия, зав. кафедрой богословских дисциплин и литургики Свято-Филаретовского института:

Non licet vos esse - это ведь не просто девиз власти, которая не хочет существования сомнительной или недопустимой с ее точки зрения организации или какого-то непонятного сообщества. Это вообще образ отношения к тому, что никак не вписывается в ее компетенцию. В этом смысле дух христианства всегда должен быть подозрительным духу мира сего. И поскольку истории свойственно повторяться - иногда самым неожиданным образом, - то за прошедший век мы оказываемся свидетелями того, как сначала одна структура пытается разрушить другую, потом неожиданно пытается ее приватизировать, потом возникают какие-то новые сюжеты взаимодействия этих структур. Но за этими сюжетами мы не очень успеваем посмотреть на то, что, собственно, церковь делает Христовой Церковью. А ведь именно этим и подтверждается жизнеспособность церкви. Государство может ненавидеть церковь как организованное сообщество, может вдруг неожиданно возлюбить ее в этом же качестве, потому что, оказывается, ее выгодно поставить на службу своим интересам, может отнестись к ней нейтрально, наконец. Нам же прежде всего важно, как само церковное сообщество себя позиционирует в условиях, в которых ему приходится жить.

Довольно редко звучит вопрос, что нужно было делать в тех условиях, когда не надо было быть большим прозорливцем, чтобы понимать, что объявлена война на уничтожение. Надо ли только сопротивляться до последнего, сохраняя своё призвание, невзирая ни на что? (В этом, судя по всему, состояла позиция патриарха Тихона, и она заслуживает всяческого уважения, хотя и она наверняка не была свободна от изъянов). Но ведь были и какие-то другие шаги, были попытки созидательного поведения в этих условиях, когда неожиданно в церкви вдруг начинают появляться ростки таких форм существования, которые раньше, до революции, если и встречались, то не в таком виде - например, братства. И это говорит о том, что в критической ситуации обостряется извечный для христианства вопрос: что, собственно, делает нас соответствующими своему небесному призванию? Что нас делает, если повторить слова отца Георгия, патриотами своего небесного отечества? Как это проявляется в нашей жизни? Это был один из тех рубежей, когда такой вопрос возник не только в плоскости сугубо личной ответственности, сугубо индивидуального существования, но решался на уровне поиска церковных форм бытия, которые могли быть осуществлены именно как живая альтернатива духу мира сего. Мне кажется, этот аспект принципиально важно всегда затрагивать. В этом смысле дух обновленчества - это как раз сдача того, что в церкви есть Христово начало. Этот дух стремится жить, чтобы существовать, без всякой апелляции к внутреннему началу. Мне кажется, в этом отношении обращение к событиям 1922 года для нас оказывается вызовом, потому что в нынешних условиях очень часто говорится о чем угодно, но вот об этом самом главном говорить, причем внутри церковной ограды, часто бывает как бы неприлично. И для меня большой вопрос - как дать зазвучать тому Христову началу, которое церковь созидает, собирает, и которое, собственно, только и сообщает церкви ее подлинную жизнеспособность.

Священник Георгий Кочетков, ректор Свято-Филаретовского института:

Мне кажется, что здесь мы имеем дело с очень серьёзными внутренними процессами церковной жизни, вернее, в самом церковном предании. А как раз на разломах этого предания, его разных пластов, часто и играли большевики.

Но у всех этих процессов были и свои положительные стороны. Проходило, прежде всего, вычленение более глубоких пластов церковного предания, церковной жизни. Не случайно сейчас, когда был задан вопрос о важности материальных ценностей в церковной жизни, невозможно было не ответить на него обращением в первую очередь к опыту новомучеников и исповедников Российских. Некоторая фальшь всего периода нашей современной постсоветской истории состоит в том, что этот опыт, как правило, не учитывается, он, как бы ни было это удивительно, не звучит внутри церкви. Никакие проведенные канонизации ничего не дали в этом отношении, потому что они были проведены вне обращения к церковному сознанию, и поэтому они до него не дошли. Не произошло никакого покаяния и никакого усвоения нового, как раз того, что дал нам удивительный, великий и уникальный период русской церковной истории XX века. Но это должно произойти, если мы хотим жить в соответствии с опытом святых, в соответствии с тем даром благодати, который был нам дан как наше величайшее сокровище! Конечно, всем нужно его еще правильно осознать, показать его границы и основные акценты, то есть его смысл.

Мне кажется, очень хорошо, что сейчас Давид Мкртичевич упомянул не только об отрицательных последствиях разных советских кампаний. Чем больше на церковь напирали, тем больше ей нужно было становиться самой собою. Но это ей было очень трудно делать во всех сферах её жизни, что сейчас прекрасно показал о. Георгий.

Конечно, когда патриарх Тихон говорил, что не надо отдавать богослужебные сосуды, он не думал, что будут отнимать всё. Он просто действовал по канонам. Все знали, что по канонам к этим вещам притрагиваться нельзя. И он действовал так, как был воспитан, как вообще всю жизнь жил! К слову говоря, потом патриарх Сергий действовал по той же самой логике. Он не мог себе представить, что с его стороны это будет «исполнением заветов Ленина и Троцкого», этих двух замечательно сатанинских натур, которых можно показывать на выставке в этом качестве. Он об этом даже не думал. Он искренне считал, что Декларация 1927 года - это единственный способ выживания церкви в XX веке. Так же и обновленцы просто хотели спокойной жизни, хотели продолжать дело, которое они делали до революции, и им казалось, что других возможностей для этого нет. Можно было для этого отдать церковные ценности, а можно было отдать еще свою социально-политическую свободу. Это не материальная ценность, но это всё равно ценность земная. Это всё об одном. Часто в этом сказывалась просто историческая инерция, связанная с жизнью по парадигме константиновского периода церковной истории. Тут мы уходим еще дальше, в оценку всего этого константиновского периода. Классические вопросы, уже тысячу раз поднимавшиеся: что такое константиновский период, насколько он был оправдан? Что такое доконстантиновский и послеконстантиновский периоды? И это для нас еще интереснее. Потому что то, о чём мы сейчас говорим, - это как раз и есть слом старой системы симфонического, константиновского типа, взаимоотношения церкви и государства. Шел слом «симфонической» идеи. А если ломается шестнадцативековая колоссальная машина, то что? На что теперь опираться? Некоторые быстро нашлись и ответили: на общины и братства, которые стали так бурно появляться после Собора 1917 года. В 1918 году Синод дал им добро, зеленую улицу! Правда, поздно, преступно поздно. Надо было делать это значительно раньше, тем более что были для этого все основания, ещё до революции; вспомним хотя бы проект Неплюева (зарубленный всё тем же Синодом) об организации союза братств по всей России...

Мне кажется, именно в этом контексте надо рассматривать последствия этой очередной преступной большевистской кампании. Поэтому ее нельзя назвать просто «изъятием ценностей». Это вообще очень странная формулировка, потому что это было всесторонним ограблением всего народа. Ведь нельзя же забывать, что в геополитических обстоятельствах жизни России, на севере, где не сохраняется всё веками и тысячелетиями, как где-нибудь на юге, в Италии или Греции, где всё гниет, всё разрушается естественным путем, очень мало остается памятников материальной культуры. И почти вся память, почти вся культура нашего народа хранилась в этих церковных вещах. Поэтому эта кампания и стала разрушением исторической, культурной памяти народа и имела и имеет огромные последствия. Они еще будут проявляться много веков (если вообще история будет продолжаться), еще долго будут нам о себе напоминать. К тому же это происходило еще одновременно с ограблением всех высших классов страны, всех их усадеб, всех дворцов, с уничтожением тех людей, которые тоже были, понимали они это или не понимали, носителями именно такой памяти, такого культурно-исторического кода всего народа, и всего, что у нас было в «памяти» в то время. Разрушение именно этих структур, всех церковных и иных высших пластов общественной жизни, привело прежде всего к тому, что перестало существовать не только русское государство, перестал существовать сам народ русский вместе со своей самобытной культурой. Мы теперь имеем только малые фрагменты русской культуры в нашей памяти, в нашей истории, в наших музеях и т. д. Это как осколки какого-то античного храма. Да, они драгоценны, но это уже не сам храм.

Это, мне кажется, надо всегда помнить, потому что произошло уничтожение крупнейшей страны мира, одной из важнейших цивилизаций в мировой истории, одной из величайших культур, имевшей, безусловно, мировое значение. И это сделали не только внешние силы, внутри самого нашего народа нашлись бесы, которые были порождены прежде всего богоотступничеством и интеллигенции, и дворянства, и крестьянства, и рабочих, и купечества - всех основных страт русского общества. Они не были инициаторами, конечно. Просто всегда имелся тот нижний слой, на который власть могла опираться. Это, мне кажется, нам очень важно себе представлять.

Церковь же после 1922 года продолжала проходить через такие этапы слома и дальше, так же как и остатки нашего государства, общества и народа, которые еще подавали какие-то признаки жизни до середины ХХ века, до Хрущёва. И сейчас, когда мы хотим, чтобы на нашей территории возникло достойное общество, когда мы хотим, чтобы из нас возник новый народ, когда мы хотим, чтобы возродилась наша новая церковь, мы должны использовать этот опыт ХХ века. Иначе получается то, что получилось после падения советской власти. Нужно было возрождать церковь, а мы что возрождали? Мы даже не возродили культуру, потому что сейчас везде господствует стилизация, а это не творчество! Как мы использовали этот важнейший, уникальный, единственный за тысячелетие период нашей истории? Он кончился, и больше такого не будет, может быть, еще тысячу лет. Но мы его абсолютно провалили, потому что никаким образом к опыту наших новомучеников, к опыту церковной истории ХХ века не обратились. Увы, никакого серьезного осознания этого опыта до сих пор не произошло!

Дмитрий Гасак, проректор Свято-Филаретовского института:

Здесь, и не только здесь, звучит упоминание константиновского периода. Он был полторы тысячи лет и теперь кончился. Но здесь важно отдавать себе отчет в том, что помимо константиновского периода мы мало что знаем. То есть наш опыт церковной жизни сформирован только этим полуторатысячелетним периодом, который, главным образом, характеризуется связью церкви с государственной властью, неким сотрудничеством, симфонией. Может ли что быть помимо этого и какое положение церковь может занимать в обществе помимо этого - это большой вопрос.

Мы можем сказать, что первые три - три с половиной века своей истории церковь занимала другое положение в обществе. Но что мы знаем об этом периоде, что мы знаем об общественном положении церкви, церковных диоцезов в это время? Какое влияние церковь имела, и насколько тогдашний опыт может нам помочь сегодня? Действительно, трудно было сориентироваться в России в первые годы советской власти, да и потом, при том, что очень многие церковные деятели на самых разных уровнях не поддерживали того строя, который был до революции, и, в общем-то, не ставили перед собой задачу борьбы с советской властью, хотя и страдали потом от нее. Но интересно, что и в эмиграции вопрос освобождения от «власти императора» не так просто решался. Известен семинар о. Сергия Булгакова, где специально ставился вопрос: а что вообще означает потеря императорской власти, и что теперь делать. Этот вопрос, мне кажется, стоит и сейчас, при том, что церковь (к слову, не только в России) привыкла к своему обособленному, особенному положению в обществе. И, может быть, прежде всего стоит подумать о том, что от этого обособленного положения церкви пора отвыкать. Если же думать и заботиться о каком-то влиянии на российское общество в самых разных его слоях, то нужно основывать его не на государственном признании, а все-таки на чем-то другом. Здесь, мне кажется, необходимо увидеть, узнать, разработать, найти свою позицию по самым разным общественным вопросам, а потом еще и подумать, а что сверх этого, что к этому ко всему добавляет наша вера, наш опыт церковной жизни.

Где-то здесь и нужно искать путь возрождения той резистентности, силы сопротивляемости, которая во многом оказалась нами утрачена. Важно, чтобы не было иллюзий, ошибочного мнения, что мы выступаем против кого-то или за кого-то, против власти или за власть. Дело не в этом. В Евангелии нам не заповедано ни бороться с властью, ни ее прямо и непосредственно поддерживать. Но бороться за правду и в этом отношении просто за соблюдение хотя бы тех законов, которые мы на сегодняшний день имеем, - мне кажется, это может быть вполне позицией, пусть и не собственно христианской, но, по крайней мере, нормальной гражданской позицией. Может быть, именно в этом контексте нужно рассматривать вопрос о возвращении церковных ценностей. В конце концов, это для православных христиан важно, имеет ли духовное значение то или иное изъятое имущество. Для неверующих вопрос может так и не стоять, но важно, что это было отнято, и важно, что декрет о национализации касался не только церкви. Стало быть, вопрос о возврате изъятого может рассматриваться не только в контексте «нужно вернуть православным то, что у них было взято». Вообще говоря, взято не только у православных. И если бы вопрос поставить так, что мы требуем не своего, а добиваемся исторической справедливости, и не только для себя - может быть, он имел бы больший общественный резонанс и признание.

Участники круглого стола. Справа налево: прот. Георгий Митрофанов, свящ. Георгий Кочетков, Д.С. Гасак, А.Г. Кравецкий

 

КИФА №13(151), октябрь 2012 года

Как не стать реликтом прошлого, но и не раствориться в настоящем. Интервью с протоиереем Георгием Митрофановым