Где хорошо было искать Бога

Рассказывает прот. Владимир Попов

Прот. Владимир Попов

Помню, когда я был секретарем у владыки Иоанна (Разумова), к нему как-то приехали из КГБ. Он очень испугался и просил передать «нежданным гостям», что уехал в Печоры. Я поразился этому детскому страху. Впоследствии он рассказал мне, что был келейником у будущего патриарха Сергия (Страгородского), и они каждую ночь в 1937-39 годах ждали ареста. У митр. Сергия на этот случай была небольшая связка с рубахой, кальсонами и сухарями. В такой же обстановке жили многие-многие люди. Ушла эпоха и все забылось, а этого забывать нельзя.

В 1960-е годы, когда я был студентом, основным чувством все равно был страх. Постоянно надо было опасаться, что в деканат настучат, а потом дальше настучат. И это было повседневно. Многие от этого внутренне ломались. Сейчас есть люди, которые не понимают этого, но надо, чтобы мы почувствовали, от чего освободились. И если это будет забыто, то все было напрасно. Если мученики - это семя христианства, то оно тогда семя, когда есть память об этом. Если памяти не будет, то все бесполезно. И церковь сейчас стоит перед очень важной проблемой - реанимировать память.

Когда я поступал в университет, мой воспитатель Тауров, пришедший после XX съезда к взглядам, подобным эсеровским, дал мне задание - организовать антисоветскую группу. Я пытался это делать, но меня тут же «закладывали». На втором курсе я как-то сказал на семинаре, что книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» - это не философия, а хулиганство. И, конечно, после этого я загремел отовсюду. Меня сразу исключили из университета, в «Комсомольской правде» была статья, что есть такие демагоги, которые Бог весть что говорят на Владимира Ильича, а потом меня посадили в сумасшедший дом. И там я должен был лечиться от паранойи, потому что нормальный человек такие вещи сказать не может. И я действительно лечился. Мне было тогда лет 19-20, я был увлеченным читателем Шопенгауэра и Ницше. Сумасшедший дом вылечил меня от представления, что всё дается разумом. Я понял, что должно быть вне разума какое-то важное содержание, на которое можно опираться, т.е. иными словами, должен быть Бог.

Прот. Константин Шаховской. Фото из лагерного дела

Ко мне относились хорошо. Врачи (видимо, под давлением) поставили мне диагноз «шизофрения». Лечили сурово, делали сильные инъекции инсулина до припадков, а потом из мертвых воскрешали. Через три месяца я понял, что если меня так будут лечить не месяц, а полгода, а может быть, и год, то тогда точно можно стать сумасшедшим. И тогда я взял книгу Ленина «Материализм и эмпириокритицизм», ходил по коридору и делал вид, что я читаю. А потом написал заявление, что после лечения я почувствовал себя лучше. И опять Господь помог - меня тотчас же освободили. И врач Березин дал хорошую характеристику, и теперь мне было разрешено поступать в университет.

Я стал ходить в церковь. И как раз в это время появилась огромная статья в «Красном знамени», где некий дьякон описывал разврат и пьянство священников. Мама мне сказала: «Вот, почитай, ты стал ходить в церковь, посмотри, как попы живут». А последняя колонка статьи была посвящена отцу Константину Шаховскому, там говорилось, что он вообще враг советской власти. И я решил, что непременно с ним познакомлюсь. Я пришел к нему и сказал: «Я тоже антисоветчик». Хорошо, что он не выгнал меня взашей... Но тут вмешалась его матушка, моя будущая теща. Она ко мне с удивительной симпатией отнеслась и как-то уговорила о. Константина, чтобы он меня принял. Возникла беседа, и мы друг к другу почувствовали доверие. И потом я стал помаленечку ходить к ним и общаться. Это был человек высокой культуры, а главное, у него было что-то, что отличало его от всех нас. Его манеры, его внешний вид, его поведение, и, конечно, беседы разительно отличали его от всех, кого я когда-либо видел. Бывало, мы сидели до трёх часов ночи. Мы с друзьями приходили к нему, и он рассказывал о своей лагерной жизни, о будущем страны, о том, как вырваться из коммунистического плена. Это были незабываемые времена.

Все-таки по-настоящему истина передается через общение. Ее невозможно вычитать, невозможно как-нибудь постичь. Она передается из поколения в поколение. И я с ужасом смотрю, как уходит поколение отцов, тех, кто отсидел в лагерях.

КИФА №15(137) ноябрь 2011 года