Он обладал дерзновением, смелостью и свободой

В течение двух дней 26-27 апреля в стенах РГГУ и СФИ проходила Международная конференция «Христианская культура: библеистика, богословие, философия, литература, искусство», посвященная памяти знаменитого ученого, академика РАН Сергея Аверинцева (†2004). Краткий репортаж о ее работе можно найти здесь >> .

Ниже мы публикуем выступления участников вечера памяти: «Сергей Аверинцев - энциклопедическое знание и мышление», прошедшего в рамках этой конференции.

Н.А. Струве: Мне очень хотелось участвовать в этом поминании Сергея Сергеевича. Мы были в каком-то смысле близки, хотя и не встречались настолько часто, насколько можно было бы, если бы мы жили в одном городе. Тем не менее, контакт установился с первого взгляда друг на друга. Это вообще была харизма Сергея Сергеевича: с какого-то момента (не нужно даже было многих слов, и это его отличало) устанавливалось внутреннее доверие, внутренний диалог. Правда, у нас были два общих пристрастия в литературной области. Одно русское - это Мандельштам (иногда здесь было некое соревнование между мной и Сергеем Сергеевичем, на что он порою намекал), другое французское - это Шарль Пеги, которого мы оба переводили.

Никита Алексеевич Струве, главный редактор журнала «Вестник Русского христианского движения», директор издательства «YMCA-Press» в Париже

Тут есть методология, не совсем простая, основанная на филологическом, но на самом деле метафизическом, художественном противопоставлении двух видов: совершенного и несовершенного. Несовершенный вид - путь к художеству, а совершенный в силу своей законченности  ему противоположен. Этого никто так не выражал, хотя эта мысль имеет под собой основание и была высказана несколько раз - но не с таким подходом, не в таком определении. Это тоже немного характеризует Сергея Сергеевича: у него подход всегда необычный. Благодаря этому даже через Мандельштама он определил самого себя, потому что его ученость довлела, но не слишком, благодаря тому что он всегда ее хотел приблизить к  чему-то простому, окружить ее шуткой, показать  ее незавершенность.

Я уже писал об одном из последних впечатлений о Сергее Сергеевиче: как он во дворе  парижского Александро-Невского собора, где мы встретились, читал на арамейском языке «Отче наш» нашей младшей внучке, которой тогда было два года. Но потом он, идя в кафе, продолжил это чтение с Марьей Александровной Ельчаниновой. Он понимал, что мы все можем оценить ученость, но ему было важно, чтобы арамейский текст «Отче наш» был обращен к ребенку. Он показывал не свою ученость, а святость слов первоначального языка. Что-то в нем было исключительное. Это не гениальность Мандельштама и других в «святой четверице» (Пастернак, Ахматова, Цветаева, Мандельштам). Это проявлялось в его подходе, в мелочах, в жизни (это не значит, что он всегда был безошибочным и что в этом подходе не было каких-то субъективных элементов), в его отношении не только к учености, но и к реальности, чтобы реальность не называть ее непосредственными именами, а всегда как-то со стороны, и не в совершенном виде. Но совершенство реальное,  а не мнимое  реализовалось у Пушкина и Мандельштама, когда художество, как сказано в этой статье, привело к трагическому, в каком-то смысле жертвенному концу: с одной стороны, к дуэли с Дантесом, а с другой - к стихам против Сталина. Это выражено им очень сильно, как, несомненно, внутренняя необходимость. Вот главное, что я хотел сказать.

М.Г. Селезнев: Я филолог, но Аверинцев никогда не был для меня представителем «чистой» науки, академической филологии. Для меня он был, прежде всего, Представителем (с большой буквы) христианской традиции и общечеловеческой культуры в их неразрывном единстве. Во многих выступлениях сейчас звучало сожаление, что Сергей Сергеевич и его наследие как-то уходят из пространства филологической науки. Я хотел бы поговорить о другом (что, может быть, для Сергея Сергеевича было бы значительно более значимым и грустным). Та жажда единения христианской традиции с общечеловеческой (словесной, в частности) культурой, которая возникала и выкристаллизовывалась в позднесоветское время, которая была лейтмотивом творчества Аверинцева - сегодня практически ушла из церковного пространства. Именно поэтому православная Россия, к сожалению, мало помнит Аверинцева и почти не издает его. (Я говорю не про Свято-Филаретовский институт, здесь Аверинцева помнят и любят, но это исключение, объясняющееся тем, что Свято-Филаретовский институт был связан с Сергеем Сергеевичем очень личными узами).

Михаил Георгиевич Селезнев, переводчик Священного писания, зав. кафедрой библеистики Общецерковной докторантуры и аспирантуры им. свв. Кирилла и Мефодия

Сейчас все иначе. Мы говорили о том, как мало студентов пришло на конференцию памяти Аверинцева. Для современного российского студенческого кампуса христианская культура оказалась так же не востребована, как она - еще задолго до того - оказалась не востребованной, скажем, в европейских университетах. Но, может быть, еще печальнее, чем секуляризация кампуса, для Сергея Сергеевича было бы то, что христианская культура оказалась, в общем-то говоря, не востребованной в Церкви. Достаточно посмотреть, какая литература продается в церковных лавках.

Вопрос: почему четверть века назад было иначе - или, по крайней мере, казалось, что может быть иначе? Неужели только потому, что и культура, и христианство вместе находились под гнетом единой репрессивной тоталитарной машины? И неужели действительно этот «брак» возможен только в условиях, когда все оказываются под единым гнетом, - а только лишь гнет исчезает, исчезает и возможность такого «брака»?

Другой вопрос. В ту пору многие приходили на лекции Аверинцева не только и не столько для того, чтобы услышать его самого, сколько для того, чтобы услышать в его изложении недоступные тогда вещи - Библию, святоотеческую традицию, средневековых и новоевропейских философов. Сейчас все эти тексты можно спокойно купить в книжном магазине. Феномен того духовного голода аудитории, который делал Аверинцева окном в недоступный мир - запрещенной религии, запрещенной философии и запрещенной культуры, - отсутствует. Но в тогдашнем религиозном дискурсе, в творчестве Аверинцева, в частности, происходило нечто такое, что не просто воспроизводило мысль предшествующих веков, а намечало что-то новое. Нужно понять, что такое творчество Аверинцева минус духовный голод той эпохи. Что своего, ранее неслыханного, было внесено Аверинцевым - и вообще позднесоветской религиозной мыслью - в историю христианской традиции? Это должно быть увидено, осознано, не должно остаться без продолжения...

И третья вещь, которая совсем недавно предстала передо мной во всей своей парадоксальности. Аверинцев и люди той поры писали в условиях советской цензуры, когда прямоговорение о религиозных вещах было невозможно. Нужно было о них говорить в каких-то «общечеловеческих словах». На тот момент это воспринималось как некий недостаток: вот, приходится переоблачать традицию в такие слова, чтобы оно прошло цензуру. И неожиданно я подумал: а быть может, эти цензурные ограничения делали (помимо воли цензоров, и даже помимо воли авторов) очень важную вещь, заставляя человека выражаться не на «благочестивом» церковном языке «благочестивой» дореволюционной поры, а на языке двадцатого века?

Все эти три вопроса сводятся, наверное, к одному. Нужно ли сегодня то, что религиозно-философские поиски позднего советского времени - в ситуации гонений, духовного голода, цензурных ограничений - пытались создать и нащупать? И если да, то как это передать?

А.И. Шмаина-Великанова: Я хотела бы подхватить то, что говорил Михаил Георгиевич. Сейчас было произнесено очень важное слово - «словесность». И мне кажется, что те проблемы, о которых мы говорили с самого начала, касающиеся отторжения Аверинцева филологическим сообществом или церковным, а с другой стороны, то, что мы сами начинаем тревожиться о том, что же он сделал нового и в какой мере возможен следующий шаг, - как-то могут разрешаться через понятие «словесности». Он, конечно, был филолог. Мы, наверное, все помним, как неожиданно в начале заключения к «Поэтике ранневизантийской литературы» он говорит: «Метафо­ра - это прежде всего метафора, акростих - это акростих; литературовед перестает быть литературоведом, если ему не милы тавтологии этого рода». То есть сам себя он в первую очередь определял как литературоведа. Притом, если мы посмотрим на его литературоведческие штудии, мы практически не увидим прозы. Он исследовал, он «понимал», в его бессмертном выражении, поэзию, и мне кажется, что здесь есть некоторый ключ. Действительно, если мы будем ожидать, что, как в советское время, церковные люди будут говорить: «Ну, пусть существует эта культура; хотя, конечно, она лампадок зажигать не умеет, но хоть о чем-то хорошем напоминает, сердца умягчает». И люди культурные будут говорить: «Ну, вот, у Мандельштама "дароносица", хорошо, что он про церковь говорит, хотя кто его знает, где эта дароносица...» Культурные люди все равно кроме кардинала из «Трех мушкетеров» других епископов не знали, других церковных источников не использовали, но при этом относились с одобрением ко всему запрещенному.

Анна Ильинична Шмаина-Великанова, доцент РГГУ, преподаватель СФИ

Наша задача, как мне представляется, ради него, ради продолжения его дела состоит не только в переиздании его книг, которое, разумеется, необходимо, а прежде всего в том, чтобы своей любовью научить других, что там источник, в этой его деятельности. Вот то, что я хотела сказать по поводу этого брака. Тут больше чем брак - тут деторождение.

Второе, что я хотела сказать, касается церковной ситуации. Рассуждения Михаила Георгиевича совершенно правильны. Но почему я возразила против того, чтобы «вынести за скобки» Свято-Филаретовский институт и его отношение к Аверинцеву как нехарактерное для общецерковной ситуации? Что, как мне кажется, говорит о будущем, что пророческого в этом?

На первый взгляд, трудно было представить себе человека более далекого от таких движений, как Преображенское содружество братств, чем Сергей Сергеевич, который не любил приглашать в гости, а сам, прожив две недели в некоем доме, не узнал потом хозяйку (Общий смех). То, что ему было дороже всего, это явно не то, что здесь происходило. Вряд ли перевод службы на русский язык сам по себе мог быть ему дорог, потому что он любил церковнославянскую поэзию, чувствовал ее, как и греческую, и уж меньше всего он мог в этом нуждаться, понимая очень хорошо оригинал. Основной аргумент молодых людей, приходящих в церковь: «мне непонятно, я хочу услышать по-русски», для него не звучал. Общественная вовлеченность не вязалась с его обликом, с его направлением. Тем не менее, он Преображенское братство выбрал, и выбрал сознательно. Я имею право говорить это как человек, не принадлежащий к братству, с моей стороны это не будет «покупайте в нашей лавочке». Его решение относится к области принесения плода, к области будущего. В настоящее время того, чего он хотел, в церкви очень мало. Но, высказавшись, встав на сторону Преображенского содружества, он встал на сторону будущего. И мне кажется, это тоже то, что мы можем увидеть у него нового. Здесь не прекратились ни цензура, ни гонения, и здесь христианство живет. Это можно, я думаю, воспринять как его прямое указание. Не обязательно Свято-Филаретовский институт, но обязательно быть там, где будущее. Где Церковь как община.

А.М. Копировский: Начиная с 70-х годов мы (о. Георгий раньше, я позже) начали читать книги и статьи Аверинцева, слушали его лекции. Я помню очень сильное впечатление от лекции в Политехническом музее. Аверинцев собрал полную аудиторию, такую же, как собирали известные поэты. Он рассказывал об античной культуре. Знакомые персонажи из «Мифов и легенд Древней Греции» Куна вдруг начинали жить другой жизнью. Было ощущение, что присутствуешь на акте открытия истины, что, наконец, слышишь правду, которая составляет соль жизни. Евангелие говорит, что когда Христос обличал фарисеев, «все множество народа слушало Его с услаждением». У меня тогда тоже было ощущение, что народ слушает Сергея Сергеевича именно с услаждением, потому что все им сказанное было подлинным.

Александр Михайлович Копировский, профессор кафедры философии и гуманитарных дисциплин, ученый секретарь СФИ

В соответствии с известными горько-ироничными строками Лермонтова: «Делись со мною тем, что знаешь, / и благодарен буду я./ Но ты мне душу предлагаешь:/ На кой мне черт душа твоя?», он, действительно, предлагал душу, а не готовые информационные блоки. Это не значит, что он раскрывался настежь, фамильярность ему была глубоко чужда, но открытость и теплота в общении у него всегда присутствовали. Своими знаниями он делился с удовольствием, «от избытка сердца». Он действительно мог с радостью читать маленькой девочке по-арамейски «Отче наш», а однажды, как рассказывали, стоял в центре Москвы, на улице Горького, и говорил: «Я всем хочу это прочитать». Это дух Евангелия - не стилизация его, а реальность.

Аверинцев никогда не был для нашего братства и института «брендом». Было видно, что ему у нас нравилось, он здесь чувствовал себя и вел себя очень органично, потому что мы его ни к чему не «припрягали». Наш журнал «Православная община», в редколлегию которого он входил, он читал полностью, где-то возражал, где-то поправлял. Громы и молнии тоже иногда были, но очищающие. Он участвовал в работе над переводами богослужения, хотя и вызывал этим недовольство со многих сторон. Потому что, считая занятия переводами большой ответственностью, был уверен: нельзя брать на себя гораздо большую ответственность - за бездействие. Когда были нападки на институт и на братство, он смело выступал в нашу защиту устно и письменно, вызывая недовольство и даже гнев сильных мира сего.

Конечно, есть чувство глубокой благодарности Богу за такого человека, благодарности ему самому. Его мемориальный вечер мы неслучайно назвали: «С.С. Аверинцев - энциклопедическое знание и мышление». Энциклопедизм мышления - что это? Это такая полифония, когда вещи, между собой ранее не встречавшиеся, при сопоставлении друг другу не противоречат. То, что логически сопрячь можно только каким-то особенно искусным философским ходом, у него сопрягались по-другому: одно просвечивало сквозь другое. Я очень люблю одну его фразу: что современность и древность, разные эпохи, «могут обмениваться вопросами, от которых вещи делаются прозрачнее». Это нельзя терять. Да, наверное, больше не будет энциклопедистов, но такой, как у Аверинцева, энциклопедизм мышления - как возможность непрерывных открытий, а не смешения всего со всем, и не постоянного противопоставления одного другому - должен быть глубоко изучен и воспринят.

Фото Дмитрия Писарева и Виктора Ложкова

Нам очень не хватает полного собрания сочинений Аверинцева

Интервью с проф. Жоржем Нива

Жорж Нива

- Мне кажется, что на этой конференции разговор с ним самим как классиком, как с автором продолжается. Но тут нужны его тексты. Чувствуется, что не хватает полного собрания сочинений с комментариями, собранными не по духовным критериям, а скорее, по филологическим. Есть те, кто сохраняет живую память об Аверинцеве, но приходят на смену другие, и они лишены пока конкретной возможности ознакомиться со всем объемом его текстов.

- Это так, ведь какие-то вещи опубликованы, а какие-то остались чуть ли не в архиве.

- Некоторые затеряны по журналам, можно их ловить по Интернету.

- Вы имеете в виду только русского читателя или иноязычного читателя тоже?

- Надо начать с русского издания. Надо подавать текст оригинала, чтобы другие издательства взялись за перевод.

- А на французский язык много ли переводили трудов Аверинцева?

- Насколько я знаю, мало.

- Почему? И есть ли в перспективе какое-то желание, стремление к этому? Люди, которые бы этим занимались?

- Это или религиозные издания, или филологические. Нужен проект и нужно, чтобы этот проект получил финансовую помощь. Но для филологического издания сейчас не найдется отважного. Религиозное издание возможно, но оно только для одного круга. И подбор текстов будет соответствующий. Впрочем, это касается не только Аверинцева. Многое зависит от случайностей. Если мы возьмем философов (Аверинцев ведь тоже отчасти философ), то Мамардашвили переведен. К нему интерес во Франции гораздо больший - просто потому, что кто-то взялся за это, убеждал и убедил. Если же мы возьмем коллег Аверинцева по филологии, например Вячеслава Всеволодовича Иванова, то он очень мало переведен. Он существует как живое лицо, когда выступает, но труды его не переведены. Топоров как таковой не существует во французском контексте. Можно было бы кое-что переводить, но я, например, не возьмусь. Это значит поднять гору, потому что издатели сейчас неохотно на это идут. Вот если бы кто-нибудь перевел сборник духовных стихов Аверинцева, его издать было бы легче. Всегда найдется маленький издатель, который влюбится в эти стихи и тогда их издаст (правда, это тоже не дойдет до широкой публики).

- И в этом смысле, Аверинцев ждёт переводчика, который поймёт его значение, увлечется им и захочет передать это другим?

- Да, но он его не получит, пока здесь, в России, не будет хорошего издания. Бывает, что кто-то начнёт большое издание без помощи издания на языке оригинала, но всё-таки это случается редко. Вся филологическая работа, подготовка, аннотации - естественней, чтобы это было сделано здесь. Надо говорить о тех людях, кто возьмётся за это из тех, кто знает Аверинцева. Абстрактно об этом говорить нельзя.

- Многие издательства начинали серию изданий, но не справились с этим по финансовым причинам.

- Я знаю, и это еще один параметр проблемы...

Вопросы задавали Александра Колымагина и Максим Дементьев

КИФА №7(129) май 2011 года