Отцы и дети

Доклад Бориса Колымагина «О. Сергий Булгаков глазами о. Александра Шмемана»

18-19 февраля в Орловском государственном университете состоялись очередные, уже пятые по счету, «Булгаковские чтения». Можно сказать, что вокруг этого представительного форума складывается отечественное булгаковедение. На конференции, в которой приняли участие в общей сложности около 60 человек, прозвучал ряд интересных докладов. Предлагаем нашим читателям в незначительном сокращении доклад Бориса Колымагина «О. Сергий Булгаков глазами о. Александра Шмемана».

* * *

Протоиерей Сергий Булгаков

Воспоминания об о. Сергии его пускай и не близкий, но все же ученик написал через двадцать лет после его смерти и опубликовал в «Вестнике РСХД». Эти воспоминания свидетельствуют о том, что хотя о. Александр многое не принял в учении о. Сергия (как пишет о. Иоанн Мейендорф, Шмеман никогда не увлекался софиологическими умозрениями Булгакова - при огромном личном к нему уважении), по духу это были близкие люди.

Для Шмемана труды Булгакова наряду с работами Флоровского стали свидетельством о Церкви: «И вот я помню, как шестнадцати или семнадцати лет я прочел почти случайно две, хотя и совершенно разные, но в равной мере "пленившие" меня книги - "Купину неопалимую" о. Сергия Булгакова и "Пути русского богословия" о. Георгия Флоровского. Я, наверное, очень мало что понял в них тогда, как не знал и того, что написаны они "идейными врагами". Но я твердо знаю, что именно благодаря этим двум книгам, именно в ту памятную весну нашел я свое и себя и стал на тот путь, который, несмотря на все трудности, искушения, испытания и падения, составляет единственный смысл моей жизни. Что дал мне тогда о. Сергий? Дал тот огонь, от которого только и может возгореться другой огонь. Дал почувствовать, что только тут, в этом прикосновении к Божественному свету, к его исканию и созерцанию - единственное подлинное назначение человека, та "почесть горнего звания", к которой он призван и предназначен. Окрылил своим горением и полетом, своей верой и радостью. Приобщил меня к чему-то самому лучшему и чистому в духовной сущности России. И я уверен, что то же самое дает он и тем, кто открывает его сейчас, открывает там, где отрицается и преследуется сама память о духе».

Шмеман вслед за Булгаковым был в известной степени славянофилом, его вселенскость была неотделима от «души народа», души России. Эти мифологемы покоились не на идеологии, а на культуре, на знании отечественной литературы, живописи, философии.

Но главное не в этом: труды Булгакова покоятся на опыте Присутствия и отражают этот опыт даже там, где речь идет о чистых абстракциях, рассудочных построениях.

Этот опыт Присутствия роднит Шмемана и Булгакова. И именно этот опыт делает первого внимательным учеником второго.

В своих воспоминаниях Шмеман обращает внимание читателей на служение отца Сергия в храме: «И вот навсегда, на всю жизнь запомнилось мне лицо, лучше сказать - лик о. Сергия, на которого, стоя близко от него, я, должно быть, случайно взглянул в этот момент. Никогда не забуду его светящихся каким-то тихим восторгом глаз, и слез его, и всего этого устремления вперед и ввысь, точно, действительно, в ту "преднюю весь", где уготовляет Христос последнюю Пасху с учениками Своими».

«Почему так хорошо запомнил я эту минуту?» - спрашивает сам себя отец Александр. И отвечает: «Потому, думается, что воспоминание о ней невольно возвращалось ко мне всякий раз, что читал я и слушал обвинения о. Сергия в "пантеизме" и "гностицизме", в стирании грани между Богом и тварью, в обожествлении мира... Обвинения эти так очевидно противоречили тому что, по всей вероятности, поразило и всегда поражало меня больше всего в о. Сергии: его "эсхатологизму", его всегдашней радостной, светлой обращенности к концу. Из всех людей, которых мне довелось встретить, только о. Сергий был "эсхатологичен" в прямом, простом, первохристианском смысле этого слова, означающем не только учение о конце, но и ожидание конца».

С этих позиций Присутствия о. Александр оценивает богословские искания о. Сергия: «В о. Сергии сочетались, и до конца не сливались, как бы два человека: один - "опытный", тайнозритель Божественной славы и радости, раскрывающихся в Церкви, и другой - "ученый", профессор - стремившийся это тайнозрение не только поведать и не только объяснить, но и, так сказать, "без остатка" изложить в философско-богословской системе, с языка "доксологического" перевести на язык дискурсивный. Отсюда и своего рода "стилистическая" неудача о. Сергия: эти два языка у него не сливаются и не претворяются в единый язык, в некое органическое свидетельство. Убеждает и покоряет опыт, светящийся в его писаниях, но как часто не убеждают - а вызывают сомнения и даже возражения - слова и определения. И тут, мне кажется, и лежит путь к разгадке "загадки" о. Сергия, его жизненной и творческой трагедии».

Трагедию Булгакова Шмеман видит в том, что «система его (именно «система», а не бесконечное богатство всего того, что она «систематизирует») не соответствует его опыту».

Да, по мысли Шмемана, в булгаковском богословии нет смирения. «Чего бы он ни касался, он должен немедленно переделать это на свой лад, перекроить, объяснить по-своему. Он как бы никогда не сливается с Церковью, всегда чувствует себя - не только в ней, но и по отношению к ней... И потому успех его богословия только у горсточки "интеллигентов"... Интеллигент может быть либо "булгаковцем" (мое богословие), либо же "типиконщиком", который a priori в восторге и умилении от всякой стихиры, даже самой что ни на есть бездарной... Как ни страшно это сказать, но булгаковское софианство - это марксизм наизнанку, это все тот же ключ, открывающий все двери».

Так внутренние претензии к о. Сергию обретают конкретные формы. Но эти претензии отступают перед ощущением масштаба личности учителя, его религиозной одаренности: «Он действительно был пророком и тайнозрителем, вождем в некую горнюю и прекрасную страну, в которую всех нас звал он всем своим обликом, горением, духовной подлинностью».

Для о. Александра было важно и то обстоятельство, что почвой о. Сергия было русское православие. Он подчеркивает, что никакой стилизации не было в этом бывшем университетском профессоре: «Сын, внук, правнук, пра-правнук священников, выросший и духовно сложившийся в церковном быту, о. Сергий был чистейшим аристократом левитской крови. Свою почву он носил в себе, носил и тогда, когда на время ушел в "страну далече", не изменив, впрочем, и тогда своему горнему устремлению и первородству духовного в себе. Ему не нужно было искать и находить ее. Вернувшись в Церковь, он не в каком-нибудь переносном, а в буквальном смысле вернулся домой и, став священником, вступил в свое, исконное, врожденное. Отсюда, конечно, и та его "сыновняя свобода" в Церкви, которую признал в нем и его богословский противник, о. Георгий Флоровский и о которой так часто понятия не имеют новоиспеченные ревнители "истинного православия"».

Для Шмемана русское православие тоже стало почвой. Булгаков и Шмеман были славянофилами особого рода. Вот как Шмеман пишет об их общем с о. Сергием духовном космосе: «Не подлежит, однако, сомнению, что существует внутри вселенского православия особый русский тип его, исторически сложившийся, хотя и не легко определимый. Это почти неуловимое, от слов и определений тускнеющее и увядающее сочетание всего того, что Федотов называл "кенотизмом" ("в рабском виде Царь небесный...") с радостным, подлинно пасхальным "космизмом", с какой-то почти нежностью к творению Божьему. То, что каждый русский интуитивно чувствует и любит в белом, радостном образе "убогого старца Серафима", что совершеннее всего воплотилось в русской иконописи и храмостроительстве, в русском церковном пении, в русской "рецепции" византийского богослужения; то, наконец, что вне всякого сомнения составляет последнюю и таинственную глубину русской литературы».

Но эта почвенность русского священника важна для Шмемана не сама по себе, а в сочетании с полетом мысли, со свободой сынов Царства.

Тема открытости ко всему живому, подлинному, небоязнь коснуться каких-то спорных, но актуальных вопросов современности роднит двух богословов. И еще их роднит миссионерство среди интеллектуалов.

Проблема отцов и детей решается Шмеманом в свете Преображения и радости богослужения, обретения «неба на земле», а также в творчестве, в тех апологетических текстах, которые направлены не только к «верным чадам Матери-Церкви», но и к миру, тоскующему по целостной вере.

КИФА №3(125) февраль 2011 года