И обрести, и сохранить свободу - очень трудно

Из беседы ректора Свято-Филаретовского института, священника Георгия Кочеткова, с преподавателями, студентами и сотрудниками СФИ

Я немного расскажу о том, как был рожден наш институт, каковы его корни, какая пружина была в нем заложена - она и сейчас работает и должна, видимо, работать и дальше. Конечно, это было какое-то уникальное стечение обстоятельств, с одной стороны, связанных с моим жизненным путем, с другой стороны - с эпохой, хотя ни к тому, ни к другому все это не сводится, представляя собой что-то большее.

Я пришел в Церковь во второй половине 60-х годов. Понятно, от чего мог тогда прежде всего страдать молодой человек, сначала школьник, к 1968 году - студент, который пришел в Церковь, ничего не зная, воспринимая все "с нуля", как оно есть перед ним. Ведь не было никаких книг, не было ни одного текста - ни Евангелия, ни молитвословов, вообще ничего! Издание Писания 1968 года достать было невозможно. Иметь у себя церковный календарь - хорошо известную вам книжечку с фотографиями архиереев - было верхом счастья, молитвослов, даже тоненький, в двадцать страниц, где было бы несколько утренних и вечерних молитв и что-то из литургии, или «Журнал Московской патриархии» были недосягаемы, а уж о «Богословских трудах» я и не говорю, они выходили фантастически маленькими тиражами. Я прекрасно понимал, что значит быть в церкви только на одном богослужении в том виде, в каком оно есть сейчас. Даже если это патриаршая служба, т.е. предполагается, что лучшая (я был в то время прихожанином Елоховского собора). Многое воспринималось только эмоционально: вот умилительно поют или подушещипательнее читают - и замечательно, и прекрасно - и все!

Были очевидны огромные проблемы и провалы - ни о какой полноте церковной жизни и речи быть не могло. Тогда я еще многих вещей не знал, но начинал узнавать, особенно после 1970-1971 года - после оглашения первого катехумена, которое для меня было огромным стимулом самому что-то узнать. Было ясно, что нужна особая система - по принципу дополнительности, восполнения: все, чего в церкви нет, но что должно быть, мы должны делать сами, своими руками. Это главное. И на самом деле до сих пор - вы же прекрасно понимаете - мы чаще всего решаем свои проблемы именно таким образом. И ставим внутренние акценты исходя не из особых академических интересов или особых наших дарований именно в одном, а не в другом, а исходя из этого принципа дополнительности: ты должен делать то, что должно быть в церковной, духовной жизни, но чего нет или что радикальным образом извращено и искажено. Надо сказать, что у молодежи, круг которой быстро образовался вокруг меня уже с 1967-68 года, еще с десятого класса школы, это все находило очень большой отклик. Это не было романтикой, это была суровая правда жизни. С советской властью шутки были плохи. Вы уже об этом забыли, конечно, а я-то хорошо это знал. Поэтому вопрос о духовном образовании стоял и таким образом: а что будет, если все духовные учебные заведения закроют? А что будет, если закроют все храмы? А что будет, если не будет ни одного священника и епископа? Мы начали собирать библиотеку, делать ксероксы, опять же исходя из принципа дополнительности: а что, если не будет никаких библиотек? (Их и так практически не было, но все-таки были закрытые библиотеки духовных школ и частные собрания). Мы подбирали книги по принципу полноты: брали лучшее. Я выяснял у отца Всеволода Шпиллера, у отца Виталия Борового и у других подобных людей, что они рекомендуют в первую очередь и строго следовал этому плану. Кое-что нам перепадало от Николая Евграфовича Пестова, Сергея Иосифовича Фуделя. Так что первоначально наша библиотека собиралась не для института, а для того, чтобы она была - как возможная альтернатива.

Концепцию института я стал готовить уже после того, как отучился в светском вузе, потом в аспирантуре, потом в духовной академии, сдав экзамены экстерном за семинарию - т.е. имея некое объемное видение светской и духовной системы образования, зная серьезные минусы той и другой, но видя и плюсы, и зная, что можно сделать уже в этот исторический момент. Нужно было отбросить все недостатки той и другой системы и взять все достоинства, привести это к какой-то целостности, последовательности, чтобы было меньше повторений, меньше, как говорится, «тех же щей пожиже влей», от чего особенно страдали духовные школы (как и от схоластики, от изучения того, что никогда ни под каким соусом никому в жизни никогда не пригодится - это было и в светской сфере, и в духовной). Я стал думать о том, как строить новую систему образования и понял, что в основу надо положить принцип свидетельства о полноте духовной церковной жизни. Полнота жизни была важнейшим критерием качества и на оглашении, которое, начавшись в 1970 году, уже не прекращалось. Этот же принцип был положен в основу концепции института.

Вы знаете, что в 1983 году на последнем курсе академии я начал писать свою магистерскую работу - "Таинственное введение в православную катехетику". Логика работы предполагала, что я должен описать всю систему оглашения как систему, являющуюся одной из основных сфер (или граней) церковного предания. Это тоже стало одним из стимулов подумать о высшем духовном образовании, т.к. одна из главок была посвящена подготовке катехизаторов. Довольно быстро я понял, что полноценно проводить катехизацию может только человек, который имеет высшее духовное образование. Даже если он средненький ученик, студент, он знает тот минимум, который не позволит ему фантазировать, т.е. улетать куда-то "в туманну даль". Он не будет однобок. В церкви самое страшное - это однобокость, ибо это порождает внутреннее или даже внешнее сектантство. И вот от однобокости надо было уходить, так же, как от всякого рода духовного мещанства, и легковерия, и суеверия. Уже имея программу первого, второго и третьего этапов оглашения, я понял, что хорошим будет такой институт, или высшая христианская школа, которая даст хорошее представление обо всех сторонах церковной традиции, которая введет всесторонне, целостно и последовательно в эту традицию. Если говорить коротко, то из этого зернышка и родился наш институт.

В 1986 году, как только я кончил писать свою магистерскую работу, я сразу стал разрабатывать концепцию конкретной программы высшей школы со списками литературы. Я понимал, что никакого официального разрешения мы не получим - об этом даже говорить открыто было нельзя, скажем, по телефону, поэтому все делалось неофициально. Понятно, что нужно было рассчитывать, что все будет на наших руках, что никаких денег никто не даст, все будет исключительно на голом энтузиазме и в домашних условиях. Исходя из этого и пришлось работать.

К 1988 году все уже было готово. Получилось так, что именно в 1988 году, в начале февраля, родилась первая община - не огласительная группа, как вы понимаете, а община, то, к чему мы стремились с середины 1970-х годов. Все это одно другое поддерживало. Братство еще не было выявлено, не было оформлено. Оно существовало только потенциально. Рождение общины позволило всерьез говорить не только о системе образования и о концепции, а иметь ту живую среду, к которой все это могло быть естественным образом приложено. Поэтому в июле 1988 года практически вся первая община поступила в институт, который назывался тогда просто христианской школой, и больше никак. Нам ведь тогда не до куража было, нам нужно было называть все как можно короче и проще, потому что, не забудьте, все это было неофициально. Поэтому первые учебные планы, которые были потом опубликованы в журнале "Православная община", предполагали все ступени образования (я специально не считал курсы, а считал ступени образования, которые могли продолжаться разное число лет). Их было три: первая - оглашение, вторая - фактически бакалавриат, который совмещал нынешний колледж с бакалавриатом, и третья - магистратура. Предполагалось, что учиться нужно будет лет десять: бакалавриат - три года, магистратура - три года, написание работы - еще три года, плюс перед этим год оглашения.

Вот так мы открыли настоящий, серьезный институт. Предполагалось, что он будет существовать бесконечно. Правда, предполагалось, что и советская власть не будет иметь видимого конца. И в центре оставалось именно восстановления полноты церковной жизни. Поэтому это предполагало, скажем, и особый взгляд на богослужение. И если почти нигде в те годы не было проповедей по Писанию - мы устраивали "воскресники", т.е. проповеднические встречи, куда люди приезжали после литургии и восполняли то, чего не было на службе. В храме было непонятное чтение Писания и не было проповедей - вот и читалось то же самое Писание и люди сами говорили проповеди друг другу - готовясь, конечно.

Вот это - то, на чем наш институт стоял и на чем он стоит сейчас. Поэтому для нас так дороги наша свобода и целостность. Скажем, исходя из этих соображений мы не очень стремимся получать аккредитацию на теологию. Дело не в том, что мы боимся "висеть на крючке", но в том, что профессионализация такого рода деятельности и такого рода знаний и завязка этой профессионализации с известными социальными привилегиями - тут тебя от армии освободят, здесь еще что-то дадут - убивает всякий дух и всякую реальную потенцию к богословствованию. Так что, конечно, иногда дико слышать или видеть, как люди относятся, скажем, к институту, как к любой светской работе, которая просто является источником дохода и применением каких-то знаний, полученных по случаю или без случая. Или когда люди спрашивают: зачем нам учиться? или: а что нам за это будет? а где мы будем работать после этого? и т.д. Это какая-то такая духовная фальшь, которую я переносить не могу, поэтому меньше всего эти вещи объясняю. Если люди сами не понимают, то объяснить трудно. Поэтому вот так же, как я считаю, что необразованный христианин - это нонсенс, что человек, который не может говорить о своей вере другим и учить своей вере других - это нонсенс на уровне 1,5 землекопа - 2/3 христианина, что-то такое уродливое, неестественное - так же я не могу себе представить, зачем занимаются студенты, которые плохо учатся.

В начале 1990-х годов мы примерно год работали в ОВЦС. Митрополит Кирилл тогда предложил, чтобы наш институт стал главным в нашей церкви. И я отказался, сказав, что мы не можем работать на массу, на поток: у нас небольшой институт, но он думает больше о качествах, а не о количествах. Так что такое тоже было. Поэтому для нас действительно актуален вопрос, с чем соглашаться, а с чем не соглашаться. В церкви очень трудно и обрести свободу, и сохранить ее. Есть много императивов в церкви, связанных с благочестием, связанных с законом, с заповедью. И иногда это постепенно так сковывает человека, что он вообще о всякой свободе забывает, а думает только о своих грехах или о том, что ему все позволено. И на самом деле дух свободы - редкий дар, более редкий, чем дар любви. Я не хочу повторяться, мы об этом неоднократно говорили, и вспоминая Бердяева, и независимо от Бердяева. Но Бердяев просто очень уж хорошо об этом думал и говорил. Для нас это действительно принципиально важно. Наша свобода не в том, что мы не входим никуда, что мы не государственное учреждение и не церковное учреждение в смысле структуры. Мы действительно таковы, но не это для нас принципиально. Надо уметь быть открытыми. Мы можем и войти в какую-то структуру, как мы входили в свое время - с 1990 по 1992 г. - в состав Российского открытого университета. Когда нас пригласили работать в ОВЦС и для Синода, то мы согласились. Нам это было трудно, но мы согласились. Мы как-то сработали, мы что-то сделали. Мы можем формально войти в подчинение Отдела по катехизации, или Миссионерского отдела, или Учебного комитета патриархии, или ОВЦС и т.д., но свободно, т.е. с условием, что мы будем делать только так и только то из предложенного нам, с чем мы внутренне согласны и в чем компетентны. Этому меня научил отец Всеволод Шпиллер, который говорил об ОВЦС и митрополите Никодиме (Ротове), что тот иногда давал ему такие задания, с которыми согласиться было нельзя. В отце Всеволоде были очень заинтересованы, ему все время предлагали сотрудничество. Он говорил: да, я согласен, но буду делать только то, что я считаю по совести возможным. Вот на таких условиях и мы можем сотрудничать.

Не надо жить самомнением, не надо думать, что мы одни имеем особое призвание. Но какие-то подлинные качества, которые нам достались очень дорого на протяжении десятилетий, в т.ч. советских - их хранить нужно. Иногда говорят: а что значит - хранить нашу жизнь? Многие из вас знают, что так говорят о себе беседники: "Мы храним нашу жизнь". А вот у нас есть такое понятие - хранить свою жизнь? У некоторых есть. Но люди еще спорят о том, что это значит. Это относится и к нашему замечательному институту.

КИФА №27-28 декабрь-январь 2004/05