Надеяться - это труднее всего

7 марта в Свято-Филаретовском институте прошла встреча братства «Сретение» с  известным церковным деятелем, директором издательства YMCA-PRESS, главным редактором «Вестника РХД», профессором Нантеровского университета (Париж), членом Попечительского совета СФИ Никитой Алексеевичем Струве. Встреча была посвящена теме «Православие и культура». Мы публикуем фрагменты состоявшегося разговора.

Н.А. Струве на встрече с членами братства "Сретение"

Н. А. Струве. Почему вопрос взаимосвязи, взаимоотношений между православием и культурой остро ставился в зарубежьи, в эмиграции? Прежде всего потому, что последние двадцать лет дореволюционной России были одним из самых высоких моментов культуры в европейском масштабе, и эмиграция явилась не осколком, а частью этой культуры. Другая часть осталась в России, тут она как-то сопротивлялась, или истреблялась - как мой дед любил писать в своём «Дневнике политика», культура «сбривалась». За рубежом в условиях свободы она процветала, она творила - стоит только назвать четырёх основных мыслителей, которые участвовали и в трех исторических сборниках «Проблемы идеализма», «Вехи» и «Из глубины» (я имею в виду П.Струве, Н.Бердяева, С.Булгакова, С.Франка).

 Есть одна сторона этой проблемы, вопрос, который не успел быть поставлен до революции, и ставился, может быть, более теоретически, за границей: некоторая "размолвка" между церковью и культурой. В этом смысле нам очень повезло, потому что эту  проблему очень остро ощущал митрополит Евлогий (Георгиевский). Вам всем известно, что митрополит Евлогий (это интересно еще и символически) не соблазнился сомнениями в церкви как институции и не усомнился в своем собственном призвании благодаря чтению русской классической литературы. Он открыто пишет, что ее живительная струя просто спасла его в общем затхлом и часто разлагающем воздухе духовных семинарий. И мы в эмиграции даже при моем, немножко «запоздалом» поколении,  жили воздухом культуры, глубоко связанным с жизнью церкви.

Конечно, говоря об этом, нужно определить, что значит культура.  Она не есть какой-то объём разносторонних знаний. Культура начинается с жеста или выражается жестом, выражается в любом отношении к себе или к другому. Культура жизни, культура поведения, в этом смысле, конечно, есть возделывание самого себя. Она прежде всего определяется этикой, неэтичной культуры не может быть, как не может быть неправдивой литературы.

Когда я пишу об этом в своих статьях, я люблю отправляться от двух формул, в каком-то смысле разнородных, но вместе с тем «сходящихся». Одна формула принадлежит Осипу Мандельштаму: «всякий культурный человек в нашем веке - христианин». Другая - формула Шарля де Фуко: «всякий христианин должен быть культурным человеком».

Если останавливаться на формуле Шарля де Фуко, невозможно не учитывать того, что «природной» культуры уже нет, её становится всё меньше и меньше. Распространяется цивилизация, и христианин должен на эту цивилизацию отвечать и эту цивилизацию перерастать - поэтому христианин должен быть культурным человеком в полном смысле этого слова.

А переходя к формуле Осипа Эмильевича Мандельштама - на каком-то своём этапе культура неизбежно приводит к объективному признанию христианства как высшего знания, как высшей правды. Потому что всякая культура возможна только при двух связанных друг с другом условиях: один этический, который идёт с самого начала,  а другой - это момент смысла. Рикёр любил называть христиан пророками смысла. Бессмысленная же культура не мыслима, это есть contradictio in adjecto.. Другое дело абсурдизм,  как снимание какой-то патины, снимание какой-то позолоты, снимание  внешнего слоя, что  культуру искажает.  Утверждая, что вне религии, и в частности вне христианства как высшей реальности не может быть культуры, - мы предупреждаем о том, что произойдет, если из сегодняшнего мира будет "выветриваться"  христианство, понимаемое  как пророчество о смысле: ему будет грозить дальнейший упадок культуры, мир перестанет быть культурным и станет цивилизационно-техническим.

И последний вопрос, который связан с нашей сегодняшней темой «здесь и сейчас» - это страх перед так называемой «мирской культурой», страх, который связан со смешением понятий космоса и того, что «от мира сего». Вся великая литература, начиная с греческих трагиков, не от мира. И вообще культура - не от мира сего. Она - возделывание этого мира, но в его первозданной красоте. Мир создан красивым, и из этой красоты рождается культура. Так что страх перед светской культурой, с которым  сталкиваешься в какой-то части церквовного общества, очень опасен, ибо это чурание мира, чурание космоса, чурание творчества. Эта проблема была правильно поставлена у Бердяева в его статье «Спасение и творчество». Если под спасением понимается какое-то абстрагирование самого себя из мира, сознательно противопоставляемое творчеству, если церковь будет именно это исповедовать, то её обряд превратится в ритуализм, её спасение превратится в абстрактность и она потеряет язык. То, что в семинариях на самом деле и происходило: семинарский язык, при всей его благочестивой тональности, был языком неживым, суконным, не передающим высшего смысла, - когда в церковной среде теряется язык как передача смысла, как общение и тем самым как творчество, то это грозит для церкви большой опасностью.

Так что всякий  христианин должен быть культурным человеком, но именно в перспективе возделывания, творчества над собой, над миром, над обществом.

Давид Гзгзян: В то время, которое наступает сейчас, когда ушел Сергей Сергеевич Аверинцев, мы выходим на некое глобальное противоречие. Культура тогда высока и мощна, когда она в состоянии себя не только  сохранять, но даже и репродуцировать, когда она в состоянии удержать в некоторой разомкнутости собственный контекст, дать возможность в нем рождаться кому-то. Ясно, что никакая культура не может «штамповать» личности, тем более гениев. Они неизвестно как появляются.  И в безвоздушном пространстве они, как известно, могут появиться - просто тогда они уходят непризнанными. Поэтому, наверное, мне хочется спросить: не кажется ли Вам, что есть необходимость нам всем быть озабоченными вот этой способностью культуры репродуцировать контекст? Не хочется мириться с тем, что нечто приходит, просияет, вспыхнет фейерверком и погаснет, не хочется отдавать себя на милость эпохи, которая может повезти и не очень повезти. Не означает ли это, что наша обязанность, не взирая на то, что уходит время, уходят люди, много чего проваливается в неизвестность, и мы сильно рискуем, всё-таки наше дело - оставаться по-хорошему верными тем пластам культуры, которые, может быть, когда-то просияют?

Н.А.Струве: Знаете, я отчасти отвечаю на этот вопрос делом. Я издаю журнал, в котором стараюсь как раз не снижать культуры, дать перспективу, ориентацию. И я это делаю, хотя знаю, что распространение его весьма ограничено, что официальной церковью он  абсолютно не востребован, даже наоборот. Но я  считаю, что нужно делать то, что  можешь делать. Это не есть какая-то грандиозная задача, приходится довольствоваться довольно скромной, я бы сказал, мудростью: там, где что-то можешь сделать, делай. Нужно делать с перспективой, не отчаиваться - это как раз не так легко, в виду слабых сил.

В этом смысле есть призвание христианина не только в нравственном смысле следования за Христом, а гораздо шире, в смысле творчества и преображения творения. Былая монашеская хозяйственная культура, это тоже культура, это есть преображение земли. Культура есть преображение - языка, чувств, мыслей, реальности, космоса, она есть участие в красоте. Думаю, что это входит в задание христианина, именно сужение христианства до личного спасения мне всегда казалось не то что опасным, но очень односторонним. А это преобладает в лексике. И у Бердяева была очень правильная интуиция,  действительно пророческое слово, что спасение должно всполняться творчеством, точнее сотворчеством.

Свящ. Георгий Кочетков: Я не знаю, может быть, я старею, но я очень согласен с тем, что говорил Никита Алексеевич. В этом смысле для меня очень важен тот опыт, который был в нашей молодости. Нам некого было спрашивать: «А что дальше?»

Что помогло собрать наше братство? Что помогло сделать то, что мы сделали? Что помогло нам удержаться, устоять тогда, когда наши оппоненты против нас двинули все имеющиеся силы?

С самого начала мы видели, что традиция и внутренняя логика нам говорят, что должно быть то-то, то-то и то-то, и что-то из этого есть, но многого просто нет в церкви. Это не значит, что против этого всегда борются - борются лишь иногда, этого просто не делают. И тогда мы поставили тот вопрос, который нас спас. Мы просто стали брать на себя всё то, что в церкви, на наш скромный взгляд, должно было бы быть, но чего не было. Мы восприняли это как волю Божью, которую надо исполнять, потому что это был некий императив, императив совести. Церковь не может жить бессмысленно. Я тогда придумал для себя такую формулу: Церковь есть полнота духа и смысла. Мне было чудесно сегодня услышать (к сожалению, впервые) формулу Рикёра о пророчестве смысла. Я бы к этому добавил - «и духа». Понятно, что смысл - это логистическое начало, это специфика западной культуры. Для нас более характерен акцент на пневматологической стороне. Но на самом деле всем понятно, что одно другое предполагает, что это две стороны одной медали. И одно без другого, более того, не существует. Господь нас призывает к совершенству, но мы почему-то никогда не задаём себе вопрос: к какому совершенству? Для меня ответ таков: это совершенство духа и смысла, полнота духа и смысла. И везде, где есть умаление духа и смысла, там умаляется дело Божье, там умаляется Церковь, то есть совершается что-то недолжное нами же самими или вокруг нас. Поэтому вопрос «что делать?» не встаёт. Слишком много этого умаления, слишком много этой ущербности и в духе и в смысле, куда бы мы не пришли, к чему бы мы не обратились, и в культуре, и в церкви, и в храме, и в таинствах, и в догматике, и в чем угодно.

Мне кажется, что дополняя вот эту логистичность и пневматологичность,  живя по принципу дополнительности, можно решить все те вопросы, которые интересуют наше братство, те, о которых мы сейчас говорим. И поэтому я хотел обратить к Никите Алексеевичу именно этот вопрос: что Вы думаете об этом принципе дополнительности, о том, что культура и духовная жизнь всегда строятся по принципу - делай то, чего не хватает по свидетельству твоей совести в твоей жизни для полноты совершенства, и ты найдёшь волю Божью, и ты найдёшь и свой личный путь, прежде всего. И еще - что Вы думаете о двуединстве, если можно так сказать, логистического и пневматологического аспекта, о том, что если быть пророком, то пророком и духа, и смысла?

Н.А.Струве: Я не вижу, что можно возразить на Вашу формулу. Я думаю, что дух и смысл - они творят, они действительно являются творцами культуры. А в том, чтобы восполнять то, чего нет - это немного другой момент, я бы сказал, тактический, потому что можно не только восполнять пустоту, но и возделывать что-то уже существующее. Главное, как мне кажется, в этих усилиях не терять надежду. Как известно, у Пеги главная добродетель - это надежда. Он пишет, что любить - это в каком-то смысле легко. Как не любить? Без любви вообще жить трудно. Верить тоже легко, потому что красота самоочевидна. А надежда требует гораздо большего устремления духа. Любовь имеет свои объекты, вера имеет свои объекты, а надежда основывается лишь на любви и на вере. Поэтому надеяться - это труднее всего.

КИФА №3 (18) март 2004 года