Мой путь к Богу и в Церковь

Мы возобновляем традицию публикации размышлений о своем жизненном пути тех людей, которые сознательно и серьезно готовятся к Крещению или (если они уже крещены) к исповеди за всю жизнь и вхождению в жизнь православной церкви. Некоторые из этих свидетельств, написанных во время катехизации, были напечатаны с согласия их авторов в 90-е годы в журнале «Православная община», но у большей их части так и осталось два читателя - катехизатор, в течение года помогавший готовиться к вхождению в жизнь Церкви, и священник, принимавший исповедь. Об этом можно только пожалеть, потому что, по признанию одного из катехизаторов, ничего лучшего, ничего более полно свидетельствующего о силе Божьей благодати, способной вывести человека из любого тупика, он не читал в своей жизни.

* * *

Мне 30 лет, из них более 10 лет я считаю себя христианкой. Обращение было для меня вполне осознанным конкретным моментом (которому, конечно, что-то предшествовало и за которым многое последовало), и хотя я не помню числа, но сам этот день и что в нем происходило я помню очень хорошо.

Начну, однако, с предыстории. Росла я в атеистической семье (и, естественно, в атеистическом государстве), и дома о Боге не говорили. В лучшем случае, говорили о философии, о материализме и идеализме, предпочтение отдавая первому. Таким образом, у меня сформировалось вполне конкретное и не очень расплывчатое мировоззрение (чему очень способствовал мой отец, любящий такие вещи осмыслять и объяснять). У меня была довольно явная склонность к рационализации и философскому осмыслению жизни, настолько, что мысль о том, что я чего-то недопонимаю и недоосмысливаю, вызывала некоторое замешательство. Смотреть на мир мне хотелось глазами человека, понимающего, что происходит и «что на чем стоит». Сейчас, когда мой отец сетует на то, что он нас (меня и мою сестру) «неправильно воспитал» (в том смысле, что своим воспитанием создал предпосылки к тому, чтобы мы пришли в церковь), я думаю, он именно это имеет в виду. Может быть, также и то, что в нашей семье были довольно четкие (и довольно строгие) нравственные устои (особенно это касалось моей бабушки, матери отца, которая умерла, когда мне было 11 лет, и о которой, особенно после ее смерти, у нас в семье говорится в терминах, очень подобающих святым) и система ценностей, очень близкая к христианской.

(Забавная подробность: оба мои родителя, не будучи верующими, крещены в детстве (но в таком возрасте, что они об этом помнят), тайком от родителей, «увозом» в деревню, по инициативе их бабушек).

Как бы то ни было, к вере и церкви отношение было слегка свысока: для не слишком умных, а главное, слабых людей, не умеющих смотреть в глаза реальности. Именно так.

Дальше излагаю просто последовательность событий. В 1991 году моя младшая сестра в 10-летнем возрасте занималась в изостудии в соседнем Доме пионеров. В какой-то момент один православный приход (на Арбате, вернее, в Филипповском переулке) решил в этом Доме пионеров устроить воскресную школу, для чего этот дом срочно освятили (смотреть на это зрелище сбежалась куча народу, включая моих родителей). Воскресная школа предполагала 4 «класса»: Закон Божий, иконопись, хор и церковнославянский язык. Сестренка прибежала домой и сказала, что она хочет ходить на иконопись (очень понятное желание) и хор, а остальное готова терпеть в качестве бесплатного приложения (со временем оказалось, что и церковнославянский - вещь полезная, особенно в приложении к хору). Иконопись, однако, скоро отпала, т. к. ей сказали, что она для таких занятий слишком «продвинутая» (в художественном смысле), а вот на хор (и церковнославянский) она ходила с удовольствием. Закон Божий тоже поначалу был интересен, пока вел его молодой и «прогрессивный» священник (пишу в кавычках потому, что мы тогда именно это слово по отношению к нему использовали; это не значит, что он был «прогрессивный в кавычках») - о. Николай. С ним было интересно общаться не только детям, но и родителям (и на моих он произвел впечатление), но, к сожалению, его «учительствование» продолжалось недолго (говорили, что его перевели в Загорск, в семинарию). Сменил его о. Евгений, который моей сестре быстро наскучил (рассказывал «сказочки» про Иону и кита), так что от всей воскресной школы у нее, по большому счету, остался только хор. И тут я ей позавидовала (она приходила домой и распевала такие красивые вещи!) и попросила ее узнать, нельзя ли и мне присоединиться (здоровой восемнадцатилетней дылде к детишкам от 3 до 10; впрочем, там оказалась еще пара человек всего на 2-3 года моложе меня). Мне разрешили (в конце концов, не так много пятилеток могут петь альтовые партии), и я с большим удовольствием стала разучивать «Отче наш» и «Да исправится» в различных музыкальных вариациях. Со временем наш хор стали приводить в храм «подтягивать» на левом клиросе, а потом я стала приходить петь и на правом клиросе (в будние дни, когда «наемных» хористов мало или нет совсем). Пела я, ровным счетом ничего не понимая в том, что пою (чему, как вы понимаете, очень способствовал церковнославянский), и не пытаясь вникать. Процесс увлекал настолько, что все остальное вызывало только досаду: отвлекало. Особенно неприятным был момент причастия: хор «запускали» к чаше первым, и меня очень старательно туда же подталкивали, так что приходилось как-то отнекиваться (теперь мне даже трудно объяснить, почему именно причастие было мне так неприятно, именно как обман или лицемерие, ведь я неверующая!). Здесь очень помогали ссылки на некоторые естественные обстоятельства, но ведь не всегда же на них можно сослаться, так что периодически приходилось нехотя идти к чаше и ко кресту во время крестоцелования (до сих пор не могу преодолеть в себе внутренней неприязни и неприятия всякого целования «предметов» в церкви, будь то креста, или икон, или руки священника...). Не нравилось подходить под благословение к батюшке, да и вообще все, что не имело отношения к пению, а имело отношение к тому, чего я не понимала и понимать не стремилась, вызывало более или менее активное отторжение. Нравились только люди: регент, ее помощница, другие «хористки».

Потом у меня начались неприятности со здоровьем (пришлось делать операцию на глаза), и меня «подловили» в момент слабости. Очень участливо со мной поговорили и сказали, что мне надо креститься. На мой недоуменный вопрос «а как же без веры?» сказали примерно следующее: да как же ты не веришь, не думаешь же ты, что мы от обезьян произошли? - Э-э-э... кажется, именно так и думаю. Ну, это все ерунда, сказали мне, а креститься надо, хоть бы и без веры, ведь ты нам не даешь за себя молиться. Достаточно того, что мы верим. Я подумала: люди хорошие, мешать им не хочется, пусть молятся. Да и батюшка говорит, что некрещеным на клиросе нельзя (выгонит ведь, а жалко). Мне это ничего не стоит, так что зря людей расстраивать? Так и крестилась. Причем предупредила, что «врать не буду», т. е. ничего про веру там или Бога говорить во время крещения не стану. И не говорила. Все, что нужно было, говорила крестная (регент хора), а я всю процедуру молча пережила, крестик на шею повесила и, как велено, носила его не снимая.

После этого чередой пошли случаться всякие вещи, делавшие мое пребывание в церкви все более и более неприятным. Все выглядело таким неискренним, таким неприятным, таким надуманным, неестественным. Это все долго описывать, скажу только, что одним из неприятных моментов было то, что крестик у меня на шее (особенно летом, когда его видно) стал провоцировать совершенно ненужные вопросы (тогда, в начале 90-х, не все подряд были крещеные, и крестик висел не у каждого). Люди (почему-то) решали, что я верующая, да еще и такая верующая, которая что-то в этом деле понимает и может что-то объяснить или даже посоветовать. Так что в какой-то момент я этот крестик с шеи сняла (если не сорвала) и решила, что с церковью и Богом пора «завязывать». Больше я туда ни ногой.

В это время я оканчивала первый курс (на вечерке) Института иностранных языков им. Мориса Тореза. С началом нового учебного года к нам пришла новая преподавательница фонетики. Позанимавшись с нами некоторое время и наладив хороший контакт с группой, она предложила: давайте вместе читать Библию на английском с переводом на русский. Мол, это вам в жизни очень пригодится и как лингвистам, да и для общей эрудиции, а я никому ничего навязывать не собираюсь: будут вопросы - отвечу, как могу, нет - и ладно. Я это восприняла очень положительно (как и большинство группы). Перед этим (летом) я читала «Джейн Эйр» на английском, и у меня хватило ума понять, что я многое упустила, многого не поняла, т. к. не знала ни Библии, ни церковной жизни. Так что восполнить пробел в «общей эрудиции» показалось мне вполне уместным. Кроме того, очень тронул тот факт, что преподавательница готова была заниматься с нами дополнительно, бесплатно, да еще и ждать нас до последней пары (с 9 до 10.30 вечера).

На первом занятии мы открыли параллельный (русско-английский) текст Евангелия от Иоанна и прочитали первые одиннадцать стихов... И во мне что-то надломилось. Я не знаю, как это объяснить, я потом долго пыталась это как-то рационализировать (и кое-что мне даже удалось «наскрести»), но в тот момент все было очень странно и совершенно непонятно. У меня перехватило дыхание, и рекой полились из глаз слезы. Было очень неловко, и я даже злилась на себя: что это я рыдаю ни с того ни с сего? На самом деле, потом действительно кое-что выкристаллизовалось: мне точно показали картинку, нет, кусочек картинки, на которой был другой мир, потрясающий по красоте и стройности, о существовании которого я не подозревала, хотя мне о нем и говорили (когда описывали «идеалистическое мировоззрение»). Но это все же рационализация, которая не объясняет даже части произошедшего.

Наплакавшись вдоволь (сердобольная преподавательница осталась со мной после того, как все ушли, дождалась, пока я успокоюсь, и предложила в качестве утешения послушать дома кое-какие кассеты с лекциями, «кое-что объясняющие»), я вышла из аудитории и увидела одну из своих однокурсниц, которая ждала меня, чтобы проводить домой. Прежде мы с ней почти не общались, и меня очень удивило и ее желание вместе ехать домой, и то, что она ради этого так долго меня ждала, и то, что она как-то очень радостно улыбалась, тогда как я по-прежнему утирала слезы. Объяснила она все очень просто: ей очень понятна моя реакция на Писание и хотелось со мной пообщаться. Мне это было странно, но приятно, даже лестно.

Через какое-то время все та же преподавательница пригласила нас в церковь «послушать носителей языка, говорящих о Библии по-английски». Я пришла, познакомилась с несколькими американцами и осталась на службу (только «службой» это не называлось). Центральным моментом в ней была проповедь (на час где-нибудь), во время которой я опять плакала и опять злилась на себя за это. Я стала приходить каждое воскресенье и общаться с американцами-миссионерами, в частности, с женой пастора. Это была удивительная женщина с потрясающей улыбкой, она просто светилась, и наши бабушки в церкви, не имея возможности поговорить (без переводчика), подходили просто до нее дотронуться, чтобы почувствовать то, что она излучала. Я же очень даже могла с ней общаться и делала это очень активно. Однажды после занятия с ней в группе (очень скоро, почти сразу после моего прихода в церковь) я дождалась, когда ее оставят в покое (это происходило нескоро), подошла к ней и, глядя прямо в глаза, сказала: то, что вы говорите, очень хорошо, если это так. А если нет? Вы представляете, какую берете на себя ответственность, говоря это людям, которые вам верят? Ведь в этом случае вы их обманываете, да как! Вам не страшно? Она очень спокойно посмотрела мне в лицо (опять заплаканное) и сказала просто: я не от себя говорю, не свое. Если бы я все это придумала, конечно, было бы страшно, но это не от меня... Кажется, ей даже не пришлось ничего добавлять, но тогда я очень четко поняла, что власть говорить то, что она говорит, ей дает Бог (или, по крайней мере, она так думает, так чувствует).

Параллельно с воскресными посещениями церкви и чтением Писания в группе в институте я стала слушать кассеты, которые дала мне моя преподавательница. Это была запись открытой лекции Джона Мейзела в МГУ под названием «Бог ли Христос?» Не буду сейчас петь дифирамбы Джону (он и в самом деле человек с особым даром благовестия, о чем очень многие могут засвидетельствовать), но его лекции (которые, я, кстати, так и не дослушала) сделали для меня (или со мной) одну важную и крайне болезненную вещь: они разрушили все мое тщательно сконструированное представление о мире. Они камня на камне не оставили от всех тех оснований, на которых держалось мое мировоззрение, и оставили меня в крайне неудобном и неудобоваримом положении подвешенности в воздухе. Я больше не знала, что мне думать и знаю ли я вообще что-нибудь. Кризис был настоящий, сводящий с ума, доводящий до отчаяния, заставляющий думать о смерти или о невозможности жить.

Кончилось все так же неожиданно, как началось. В один прекрасный день я пошла к врачу и услышала от него много неприятных для себя вещей. Очень расстроенная, я вышла на улицу и как-то вдруг осознала, что прежде, услышав то, что я только что услышала, я бы пришла в отчаяние, по крайней мере, ужасно испугалась бы, а теперь мне это почему-то не так важно. А что же тогда важно? А важно то, о чем я думаю всю последнюю неделю (или больше), то, что нужно решить сейчас, как можно скорее, то, что я не умею облечь в слова, но что заставляет меня глупо улыбаться сквозь слезы, так что участливые люди в троллейбусе спрашивают, что случилось. Я приехала домой к Синди (жене пастора), по-прежнему глупо улыбаясь, и она тоже спросила, что случилось. Я сказала «не знаю», на что она сказала «а я, кажется, знаю». Потом мы поговорили и помолились (так, как учат протестанты: попросить Бога простить твои грехи и войти в твою жизнь)... Если у меня и есть крестная мать, то это, наверное, Синди.

Я написала «кончилось», но это, конечно, было начало. Потом было много всего, было странное ощущение, что я не знаю, как мне теперь жить, даже как ходить или дышать («старое прошло, теперь все новое»), была радость узнавания и роста, были проблемы с родителями, был Учитель (новый пастор, доктор философии, умнейший, образованнейший человек, настоящий пастырь, у которого я научилась очень многому, и планка, которую он тогда поставил, и в смысле личной духовной жизни, и в отношении того, какой должна быть церковь, до сих пор для меня очень серьезный ориентир), была работа переводчиком в богословском колледже и возможность общаться с очень многими интересными людьми. Было много хорошего, но были и очень тяжелые вещи. От моего опыта общения с православной церковью осталась идиосинкразия к каким бы то ни было обрядам и внешним формам. Очень трудно было участвовать в «хлебопреломлении» (причастии), трудно было решить вопрос с крещением. Можно ли считать крещением то, что произошло со мной в храме Ап. Филиппа? Можно ли креститься без веры? Нужно ли мне креститься еще раз? Мои духовные наставники говорили, что мне самой нужно решить эти вопросы, и я их решала для себя очень долго, так что крестилась только через два года после того, как уверовала: в октябре 1994 г. Именно это крещение и считаю для себя настоящим, первое же, простите, профанацией. Раньше я очень злилась на православных за то, что они доставили мне столько проблем. Теперь нет. Наверное, дальше будет понятно почему.

Был момент, когда я очень тяжело переживала отъезд своего пастора и духовного наставника и даже решила для себя, что нет у меня веры в Бога и что в церковь я пришла из-за людей, с которыми мне хотелось общаться и к которым хотелось быть сопричисленной, а Бог на первом месте никогда не стоял. В этой страшной яме я прожила целый год, при этом в церкви происходили очень неприятные вещи, которых я не смогла принять, и вынуждена была оттуда уйти. Потом пришлось начинать как бы сызнова, возвращаться к основам. Сначала просто пришло осознание: без Бога жить нельзя. Это не жизнь, это хуже смерти. Потом появилась и церковь, куда мне посоветовали пойти мои друзья из прежней церкви (так же, как и я, не ужившиеся с новыми порядками): англиканская церковь Св. Андрея. Здесь я нашла прежде всего духовное общение, просто почувствовала жизнь в церкви и Дух, а потом научилась понимать и принимать многое из того, чего раньше не понимала и не принимала. Например, литургию, частое причастие (с другим отношением), сложную и красивую музыку в церкви, «чужие» молитвы (не «своими словами»), определенное отношение к традиции, преемственности в церкви и многое-многое другое. Здесь я также встретилась (не в первый раз, конечно) с уважительным отношением к православию и очень медленно, постепенно стала изживать свое неприятие и учиться понимать и искать ценное в опыте православия.

Я написала уже много, но о многих очень важных вещах не упомянула, боясь, что не хватит ни места, ни времени. Например, я ничего не сказала о том, какую роль в моей жизни сыграла моя сестра и тогда, когда она еще ребенком по собственному почину стала ходить со мной в церковь и (без единого слова с моей стороны) верить в Бога; и тогда, когда пошла на оглашение и ушла из англиканской церкви. Описывать все это очень долго, хотя это было (и остается) для меня очень важным.

В заключение скажу только, что в последние несколько лет в молитвах очень просила Бога дать мне духовного наставника (или наставников), хотя бы дать возможность расти, учиться, через книги или как-то иначе. Хотелось, чтобы это было через людей, но смелости просить об этом хватало не всегда. Меньше всего я ожидала, что Бог ответит так, как Он это сделал: приведет меня на оглашение к православным. Настолько это казалось невероятным, что у меня очень много времени ушло на то, чтобы увидеть, понять, что это ответ на мою молитву. Но, кажется, все-таки дошло. Слава Богу!

КИФА №5(111) апрель 2010 года