БЕЛАЯ ПТИЦА

Эсхатологические предпосылки экклезиологического учения прмц. Марии (Скобцовой)

Доклад А.И. Шмаиной-Великановой на конференции “Эсхатологическое учение церкви” 

     Богословская мысль Матери Марии [1] , «святой для нашего времени», как назвал ее приснопамятный вл. Антоний Сурожский, целиком была эсхатологична. Изначально она провидела вершину и завершение  своего личного духовного пути, добровольную жертву — «конец мой, конец огнепальный» и также очень рано осознала стремительное приближение сначала русской, а затем мировой катастрофы, кровавого апокалипсиса, в котором высветится явно для всех «огненный белый» лик христианства, обновленной, освобожденной от всех житейских пут Церкви. Эту Церковь она не только провидела, она ее опытно, изнутри знала, т.к. в ней уже жила сама и потому с уверенностью о ней говорила и всех в нее звала.

     В этом нетрудно убедиться, просмотрев хотя бы заголовки или вспомнив темы подавляющего большинства статей ММ. Особенно нас, конечно, интересуют поздние работы, написанные после принятия ею в 1932 г. монашеского пострига. Начнем с названий: «Под знаком гибели», «Российское мессианское призвание», «Прозрение в войне», «Рождение в смерти», «Об антихристе», «Настоящее и будущее Церкви», «Под знаком нашего времени», «12-й час» — тут не нужно даже пересказывать содержание — эсхатология вынесена в заголовки. Центральная тема всех этих сочинений — гибель и преображение мира. Старая Европа, старая Россия, даже старая церковность (не вечная Церковь!) гибнут, христианство высвобождается и преображается, а человечество стоит перед выбором: замкнуться в старом и умереть или, «отдавая души свои за други своя, идти по стопам Христовым на нам предназначенную Голгофу»[2] .

     Сама по себе такая погруженность ММ в эсхатологический аспект богословских размышлений вполне естественна. Прежде всего ее предопределило то влияние, которое оказал на ММ Серебряный век. Об эсхатологичности как об определяющей черте русской религиозной мысли начала ХХ в. писала она сама, да и не только она. ММ не раз называла Достоевского, Соловьева и мыслителей начала века пророками, сказавшими все заранее, увидевшими неизбежность мировой катастрофы еще в самые идиллические времена. Однако ее время не было идиллическим. Первая мировая война, революция, гражданская война, эмиграция, не только и не столько собственная, но деятельное участие в жизни безработных, бездомных, безумных русских людей дали, я думаю, особенный толчок ее эсхатологическим размышлениям и видениям. Не каждому выпадает при жизни умереть, быть развеянным по ветру и призраком скитаться по пригородам и подворотням больших городов. Эмигрант этот опыт проходит и потом уже никакие войны и революции не могут его удивить. Во всех статьях и выступлениях 1920-30 гг. ММ на все лады повторяет: «Всякому, кто не слеп, очевидно его (нашего времени — А.Ш.-В.) гибельность, всякий, кто не глух, слышит раскаты приближающегося землетрясения»[3] . Затем, в годы Второй мировой войны и нацистской оккупации Франции, ощущение проживания в совершающемся апокалипсисе стало всеобщим и ММ подчеркивает особый, апокалиптический характер последней войны, сатанинское человекобожие нацизма, мертвенность Европы: «В большом благоустроенном старом европейском доме сейчас стоит гроб»[4] , шигалевский тоталитаризм сталинской России и проч., и называет эту эпоху — христианской, «время христианствует»[5] .

     Почему она приходит к столь парадоксальному выводу? Что христианского ММ находит в только что так страшно и точно ею обрисованном времени рабства и войн? Она убеждена, что апокалипсис дает возможность родиться эсхатологической Церкви. Какой она ее видит? В первую очередь свободной. Старый мир и старый быт рухнул. ММ не радуется этому, она это только констатирует. Синодальный период жизни Церкви безвозвратно ушел в прошлое, Церковь может чувствовать себя не отягощенной грузом старых привычек, являющихся отражением рухнувших устоев, что не означает, разумеется, что Церковь должна отказаться от традиции, т.е. от себя самой. От старого свободна вся православная Церковь, но в применении к эмиграции это особенно очевидно. Эмиграция вынужденно безответственна, беспочвенна и существует в пустоте. Это трагическое положение напоминает о положении древней христианской Церкви, никому неведомой, ни с каким бытом и почвой не связанной, и предобразует новое эсхатологическое состояние Церкви, так же незримой в кровавой битве народов и классов. Однако, эмиграция — это слишком частный случай и хотя, говоря о ней, ММ пророчествует о роли Церкви в послевоенном мире, одновременно она констатирует некое экзотическое явление — эмигрантская Церковь свободна. Вместе с тем она отмечает и другой феномен, уже общий, присущий и России, и Германии, знакомый послевоенному времени: Церковь освобождает не только то, что она беспочвенна, никому не нужна, — она свободна, потому что гонима. Христианин стоит перед гибелью, напоминает ММ, и тогда все сгорает, «остается только Бог, человек, вечность и любовь».

     Свобода, может быть, — самый важный признак Церкви, живущей в условиях наступившей эсхатологии. Однако, ММ указывает на еще одну важнейшую ее черту — жертвенную открытость, экуменизм. Она имеет в виду не экуменизм конференций и встреч между профессорами и иерархами различных конфессий, ММ подразумевает готовность эсхатологической Церкви — Нового Израиля — следовать по пути Ветхого Израиля — истребляемого еврейского народа. Она указывает на знаки нового времени: православные, католики и протестанты, христиане и евреи сидят в одних лагерях, борьба нацизма с Израилем той же природы, что и борьба с христианством. И она видит в этом не мелочь, не политический зигзаг, а подлинную мистику Церкви, возможность исполнения пророчества ап. Павла, исполнения времен. ММ пишет: «Освобожденная от союза с государством и гонимая Церковь видит рядом с собою некогда побежденную сестру, Церковь ветхозаветную, также гонимую, но продолжающую быть живой личностью. Они рядом перед теми же мучителями. Между ними волею внешнего мира создается новый и таинственный союз. Он, может быть, есть самое ценное и значительное из всего, что сейчас происходит в мире. Сын Давидов, непризнанный своим народом Мессия, распинается сейчас вместе с теми, кто некогда Его не признал. Крест Голгофы лег на плечи всего Израиля. И этот голгофский крест обязывает. <...> Этим определяется огромная ответственность, лежащая сейчас на христианстве, на каждом христианине в отдельности»[6] . Таинственный союз, о котором писала ММ, не стал явным, зов ММ не был услышан, может быть, единственный, кто был ему вполне созвучен, — Бонхёффер, сказавший, что если мы хотим быть христианами, мы все должны броситься под колеса нацистской машины. Не случайно, наверно, Бонхёффер дает Церкви будущего, которую провидел он и ММ, парадоксальное название — церковь для других. Он пишет: «Церковь только тогда является церковью, когда это церковь для других. Чтобы положить начало, она должна всю свою собственность раздать нуждающимся»[7] .

     Церковь для других, церковь, выявляющая себя прежде всего не в обряде, но в человеческих отношениях, не может, по мнению ММ, рождаться как душевный порыв, как проект человеческих эмоций. Она должна иметь твердое богословское основание, образец, следуя которому человечество собирается в Церковь. И она находит этот образец в Богоматери.

     «Если отвлечься от того, что явлено нам в прославленном образе Богоматери, если воспринимать Ее только в Ее земном пути, т.е. там, где можно говорить о «подражании» Ей, то этого совершенно достаточно, чтобы христианская душа поняла какие-то особые возможности, открывающиеся перед ней. Именно на этом богоматеринском пути надо искать оправдания и обоснования наших чаяний, найти религиозный и мистический смысл подлинного человекообщения, который вне его как-то ускользает от нас» [8] , — пишет ММ.

     Человечество, идя путем любви, усыновления, т.е. собираясь в Церковь, следует за Богоматерью, пронзенной Крестом Сына.

     «Во-первых, и главное, — мы видим Христово человечество, Церковь Христову, Тело Христово, которому Божья Матерь тоже Мать. И это выражение не есть только некая благочестивая лирика, оно точно и соответствует самому пониманию церкви как Тела Христова. А если так, то и по отношению к церкви вечно живо то, что она испытывала по отношению к своему Сыну. Мать Богочеловечества — Церкви, Она и сейчас пронзается муками этого Тела Христова, муками каждого члена этого тела. Другими словами, все бесчисленные кресты, подымаемые человечеством на свои плечи, чтобы следовать за Христом, оборачиваются такими же бесчисленными мечами, вечно пронзающими Ее материнское сердце. Она продолжает со-участвовать, со-чувствовать, со-страдать каждой человеческой душе, как в те дни на Голгофе».

     «Пусть на человеческих плечах, в путях человеческого богоподобия, лежит крест. Человеческое сердце должно быть пройдено еще обоюдоострыми мечами, оружиями, рассекающими душу, чужих крестов. Крест ближнего должен быть для души мечом, должен пронзать ее. Она должна со-участвовать в судьбе ближнего, со-чувствовать, со-страдать. И не она выбирает эти мечи, — они выбраны теми, кто воспринимал их, как крест, подымаемый на плечи. По подобию своего первообраза, Богоматери, человеческая душа влечется на Голгофу, по следам своего сына, и не может не влечься, и не может не истекать кровью. Мне думается, что тут лежат подлинные мистические основы человекообщения» [9].

     Человеческий аспект Церкви — мистическое человекообщение по образу Богоматери. Церковь причастна Богоматеринству: она рождает Слово в Духе.

     «Как образ Божий в человеке раскрывается и осуществляется не только как образ Его Матери, так и в земной церкви раскрывается не только тайна Богочеловечества, но и Богоматеринства. Богоматерь, дающая свою человеческую плоть Сыну, является личным воплощением церкви, Тела, Плоти Христовой, а потому средоточием всего тварного мира. Она в Себе соединяет тварную и нетварную природу.
Осеняемая Духом Святым, Она становится Богоматерью, — рожден Логос.
И это богоматеринство — в Ней и с Нею — является достоянием всей церкви. В Ней и с Нею Матерь Церковь причастна к богоматеринству» [10] .

     Так, по учению ММ, строится Церковь.

     Эсхатологическая Церковь, «бессильная как Бог», как говорил вл. Антоний, следует за Богоматерью и сознает себя осененной водительством Св. Духа. В прозрении ММ происходит дополнение мистики Церкви мистикой Богоматери и Св. Духа.

     Особая сосредоточенность ММ на пневматологических аспектах богословия, так же как общая эсхатологичность ее мысли, подготовлена, вероятно, влиянием прот. Сергия Булгакова и, шире, духовной атмосферой Серебряного века. Однако, связь Св. Духа и эсхатологии явствует из Св. Писания, обсуждается в межзаветной литературе, выходит на первый план в четвертом Евангелии и многих творениях первохристианской литературы. В контексте всей этой традиции Дух, который при сотворении мира как мать-птица высиживает тварь, осеняет пророков, в Пятидесятницу, нисходя огненными языками, исполняет апостолов и в Откровении, в прозреваемом конце вместе с Невестой говорит: гряди! Итак, мы видим, что ММ, подчеркивая эсхатологичность учения о Духе, опирается на древнюю библейскую и церковную традицию.

     Также нисколько не произвольно и не случайно подчеркиваемое ею сближение Духа, Премудрости и Богоматери. Еще фон Рад утверждал, что иудейская эсхатология начинается с традиции Премудрости. Еврейские комментаторы также постоянно отождествляли Св. Дух (дух пророчества) и Премудрость. А подчеркивание в Св. Духе и Премудрости материнского (рождающего) и женственного начала осуществляется и в Св. Писании, и в раннехристианской литературе, и в еврейской мистике. Совершенно оригинальным, таким образом, в учении ММ о Св. Духе и Богоматери следует признать не какое-нибудь отвлеченное рассуждение, но интуицию, выразившуюся в образах обоюдоострого креста-меча Богоматери и Св. Духа — Распятой Птицы. На этих образах, а точнее, видениях, и хотелось бы остановиться.

     В Духов день, 25 мая 1942 г., меньше чем за три года до мученической кончины, в оккупированном нацистами Париже, ММ закончила (а может быть, за один день написала?) небольшую поэму «Духов день» [11] . До последнего времени она почти не привлекала внимание исследователей, а совсем недавно была глубоко и проницательно проанализирована Г. Беневичем в книге, посвященной духовной биографии и творчеству ММ [12]. Не имея возможности в рамках этого сообщения сделать столь же подробный анализ поэмы, мы отсылаем всех к этой работе, а для того, чтобы попытаться понять эсхатологическое видение Распятой Птицы, сосредоточимся на третьей песне поэмы.

     Третья песня открывается изображением человечества в состоянии апокалипсиса как материального (голод, убийства, предательства, война всех против всех), так и духовного. Духовная гибель выражается в том, что Христос, никем не замеченный, уходит из храмов и в целом из человеческого общества, из повседневности, «Первенец из мертвых ушел из жизни». Эту мысль ММ развивала и в прозе. Предостерегая настоящее и будущее христианства от замыкания в себе, от обмирщения, уставщичества и эстетической церковной самовлюбленности вместо жизни во Христе, она писала: «Под бдительной охраной любителей красоты, под охраной мирской обманутости и ненависти, она (пропасть между Церковью и миром — А.Ш.-В.) может остаться навеки. Но, может быть, глаза, имеющие зрение любви, увидят, как из алтаря, огражденного благолепным иконостасом, тихо и незаметно выйдет Христос. Пенье продолжает звучать <...>, а Христос выходит на паперть и смешивается с толпой нищих, прокаженных, отчаявшихся, озлобленных, юродивых <...> Христос заново и заново полагает душу свою за други Своя. Перед Ним, вечной Истиной и Красотой, что наша красота и наше уродство?» [13]. Однако здесь, в поэме, на это небывалое падение и неслыханное страдание отзывается на земле Богоматерь (о том, как это происходит, мы читали выше: Крест Сына оборачивается мечом для Матери) и на небесах Св. Дух: «Мать Иисуса и Давида дщерь» поднимает меч всечеловеческого страдания и своего сострадания «на небеса небес, в Его жилище. Никто не попытается извлечь из сердца Птицы смертоносной стали. Он сам пришел себя на смерть обречь». В этом видении мы замечаем, как встречаются два противоположно направленных движения: Богоматерь, собирающая в Церковь все, что осталось от человечества, возносит к Богу муку и молитву христианства и ответным движением крылья Духа, Параклета, осеняют мир, Он вновь высиживает творение. Богоматерь и Св. Дух встречаются – меч Ее Креста ранит Птицу – и должно произойти второе огненное крещение. Об этом сказано не только в поэме, но и в заключении мистерии «Семь чаш»: «Неопалимой Купине причастны, Крещаемы Огнем Святого Духа» [14], где Неопалимая Купина также намекает на Богоматерь.

     Этому видению при всей его эсхатологической крайности можно отыскать обоснование в Св. Писании: прежде всего в начале книги Исайи (4:4), где помянут дух огня, и в ее завершении (64:1-2, особ. Таргум), где Духа Святого зовут сойти, а также в многократно всплывающем в образах поэмы «Духов день» видении Иезекииля (37) о Духе, животворящем сухие кости. Само понятие огненного крещения, огненного схождения Духа-Птицы в конце, конечно, восходит к Евангелию от Луки (Лк 3:16; 3:22) и оно вполне подготовлено контекстом межзаветной и мистической иудейской литературы, образами огненного потопа (1 Енох 67:13), Голубя-Вестника (ТВ Санх, 95а) и крылатой Шехины. Однако нам представляется, что образ Св. Духа-Птицы нуждается в дополнительном рассмотрении. Первый библейский стих показывает нам Духа матерью-птицей, защищающей птенцов (mrhpt — согласно традиционному толкованию, — парить над гнездом, касаясь его крыльями, Быт 1:1). Затем этот образ возникает снова в одном из важнейших для библейской веры текстов – прощальной песне Моисея: «как орел вызывает гнездо свое, носится над птенцами своими, распростирает крылья свои, берет их и носит их на перьях своих, так Господь один водил его, и не было с Ним чужого бога» (Втор. 32:11-12). Ему вторит пророк Исайя: «Как птицы птенцов, так Господь Воинств покроет Иерусалим, защитит и избавит, пощадит и спасет» (Ис. 31:5). Мы видим, с какой настойчивостью выражается в этих образах идея защиты, и не воинской защиты, которую дает муж брани (это также присутствует в Св. Писании), а защиты материнской, теплой, защиты укрытия. Кажется, что это легче всего почувствовать там, где речь как будто идет о другом, о земном, когда Вооз говорит Руфи: «да воздаст Господь за это дело твое, и да будет тебе полная награда от Господа Бога Израилева, к Которому ты пришла, чтобы успокоиться (точнее, «укрыться» - А.Ш.-В.) под Его крылами!» (Руфь 2:12). В этом стихе происходит удочерение: чужеземка (Руфь 2:10) становится родным птенцом. Тем самым задолго до появления особой концепции Духа Утешителя – Параклета рождается образ Бога-Защитника, защищающего творение. Чем? Собой, своими крыльями, своим Крестом. Говоря «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Мф. 23:27), Спаситель описывает Себя не как орла, парящего в небе, но как мать-наседку. Крылья Духа должны принести в эсхатоне окончательное огненное спасение. ММ с удивительной точностью воссоздает апокалиптическую атмосферу раннего христианства, выражение «Птица-Вестник свободы» кажется будто взятым из 4 Ездры или Завещания Авраама [15] .

     Однако, так хорошо подготовленное в этих терцинах торжество огненного крещения не происходит, человечество, как анти-, так и псевдохристианское, отрекается от свободы:

     О, Дух животворящий, этой боли
     Искал Ты? О, неузнанная весть,
     Людьми не принятая весть о воле.
     Где средь потопа Белой Птице сесть?
     Где среди плевел отобрать пшеницу?
     Что может пламень в этом мире съесть?
     Лети от нас, истерзанная Птица.
     К Тебе никто не рвется, не привык.
     Не можешь Ты ничьей люби добиться.

     Вместо Нового Иерусалима из всего земного шара вырастает голгофская гора, вместо всеобщего воскресения в вечную жизнь происходит «черное воскресение», которому не подберешь толкования:

     На площади Пилатова двора
     Собрались все воскресшие народы,
     И у костра гул голосов. Жара.
     Как будто не существовали годы, —
     Две тысячи годов исчезли вмиг.
     Схватили Птицу, Вестника свободы.
     В толпе огромной раздается крик:
     «Распни ее, распни ее, довольно».
     Вот кони стражи. Лес блестящих пик.

     В наступившем полном и окончательном мраке совершается распятие Св. Духа. И коснувшись такого дна отчаяния, которого, как мне кажется, никто не описывал, ММ прозревает парусию: человечество ожидает Сына Божия, грядущего в славе:

     Небесный полог распахнулся вдруг...
     Труба архангельская нам рокочет...
     Не смею больше...

     Здесь поэма завершается, самого Пришествия ММ не описывает.

     Распятие Птицы кажется нам пророческим видением, которое не поддается объяснению «эвклидовым разумом», однако, коль скоро ММ это написала, мы можем попытаться как-то это для себя истолковать. Мне представляется, что распятие Св. Духа — это образ совокупных мук всех бесчисленных невинных жертв того времени, всех невинно убиенных тоталитарными режимами ХХ в. Мученику открываются тайны Божьи («свидетельство Иисусово есть дух пророчества», Откр 19:10) и потому прмц. Мария провидела, что совокупная жертва всех невинно убиенных отклонила от человечества заслуженную им гибель и привела его под Покров Пресв. Богородицы и крылья Св. Духа [16] . А нам остается благодарно принять из их рук подаренное нам будущее — третье тысячелетие.

______________________

1. Я буду и в дальнейшем называть прмц. Марию – Мать Мария (ММ), поскольку так ее называли соратники и мы все – те, для кого ее почитание началось задолго до канонизации.

2. «Вторая евангельская заповедь», Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки. Имка-Пресс, Париж, 1992, т. 1, стр. 230. Далее все неоговоренные цитаты по этому изданию. 

3. «Под знаком гибели», т.1, стр. 189. 

4. «Размышления о судьбах Европы и Азии». Мать Мария. Жатва духа. «Искусство—СПб», 2004, стр. 469.

5. ММ, т.1, стр. 198.

6. «Размышления о судьбах Европы и Азии». Мать Мария. Жатва духа. «Искусство—СПб», 2004, стр. 496. 

7. Д.Бонхёффер. Сопротивление и покорность. М., Прогресс, 1994, стр. 284. 

8. ММ, т.1, стр. 100.

9. Там же, стр. 102, 104. 

10. Там же, стр. 123. 

11. Мать Мария. Стихотворения, поэмы, мистерии... O.Zeluck, Paris, 1947, стр. 22–37. 

12. Г.Беневич, Мать Мария. ВРФШ, СПб, 2003, стр. 276–290. Поэму «Духов день» см. также в приложении к этой книге, стр. 297–314.

13. Мать Мария (Скобцова). Типы религиозной жизни. СФПХШ, М., 2002, стр. 35. 

14. Кузьмина-Караваева Е.Ю. Избранное. М., Советская Россия, 1991, стр. 186. 

15. «Птица – Вестник Свободы» в межзаветной литературе и иудейской мистике отсылает к  Быт. 8:11, где масличная ветвь в клюве голубя означает возвращение Божественной милости – земля освобождается от воды. 

16. Такой образ Св. Духа возникает в размышлениях англиканского богослова Доналда Николла, однако я знаю об этом только из посвященных его памяти стихов Ольги Седаковой: «… те, с Колымы и Магадана, чьи имена неизвестны и чьи лица, как Вы говорили,сложатся в лик Святого Духа».

 КИФА №11(37) ноябрь 2005 года