«Чем больше скорби посещает меня, тем светлее и легче мой дух»

Из писем архимандрита Сергия (Савельева) из лагеря членам общины

Василий Савельев (монах Сергий). 24.04.1899 - 07.01.1977

Вот вы все пишете о той особой духовной радости, которая наполняет вашу жизнь. Эту радость, радость о Господе, я всецело разделяю с вами и очень жалею тех, кто к ней непричастен. Но, говоря о радости, и только о ней, всё ли вы о себе говорите? Думаю, что не всё. Кое-что вы от меня, да и от самих себя скрываете. А нужно ли это?

Вот Ирина только спустя четыре месяца увидела, что все мы переживаем скорбь, и скорбь немалую. Я не раз писал о ней Ирине, но она меня не слышала. Об этом же ей постоянно напоминало ее сердце, но она и его не хотела слушать. По любви своей вы скрываете и от меня, и от себя то огромное, что живет в нас. Это огромное и есть скорбь. Ее надо принять в глубину своего сердца и пережить, а мы, закрыв глаза, бежим куда-то в сторону, а от этого скорбь все сильнее давит на нас, и жизнь становится чрезмерно напряженной и душной.

Будем, родные мои, жить проще и искреннее. Когда у ребенка радость, тогда эта радость всем видна; а когда он переживает горе, тогда он не кричит от радости, а бежит к своей матери со слезами, ища у нее утешения. Наш батя часто говорил: «Где просто, там ангелов со сто».

А где же наш батя? Я все болезную о нем. Да хранит вас Господь.

Ваш В.

Пинюг, 16 мая 1930 г. Дорогие мои и любимые. Я все думаю о себе. Как же это так случилось, что я так быстро обнищал? Не я ли стремился оставить мир ради Господа? Не я ли думал о священстве и даже о монашестве? Не я ли готовил себе келью в Москве и хотел жить в ней, подобно праведнику? Я, все - я. Но Господь мою «праведность» отверг, так как это была не праведность, а ложь, и моя настоящая жизнь - свидетельство этой лжи. От посетивших меня испытаний, тяжких для меня, но крошечных в действительности, моя «праведность» исчезла, и я увидел в себе животного. Вместо того чтобы принять эту правду о себе и смириться перед Господом, я придумал объяснение, что причина этого не во мне, а в тех условиях жизни, в которых я нахожусь. Три месяца я питал себя этой ложью и ратовал за особые условия жизни, полагая в них свое спасение. Вероятно, я и теперь коснел бы в этой лжи, если бы Господь не открыл мне глаза на истину. А случилось это так...

Однажды я возвращался с работы. Уже было совсем темно. Грязь была непролазная, и я едва передвигался. За полверсты от лагеря я увидел старика, стоявшего у дороги. Оказалось, что это был один из числа вновь прибывших в этот день в лагерь.

- Товарищи мои ушли, а меня оставили, так как я быстро идти не могу, - сказал он.

Я взял его под руку, и мы медленно пошли вперед. Познакомившись с ним, я узнал, что ему 60 лет, что он профессор и по специальности лесовод. С большим трудом он, поддерживаемый мною, переступал с ноги на ногу. Чтобы ободрить его, я сказал, что ему будут предоставлены особые условия жизни и он будет иметь возможность продолжать свою научную работу. И что же я услышал в ответ:

- Я хочу жить, как все, - ответил он.

Эти слова прозвучали для меня приговором. Как огнем они опалили меня. Я - молодой и не хочу жить, как все, а рядом со мной старец со смирением преклоняет голову перед Промыслом Божиим и хочет жить, «как все». Какой же я гордец! Мне стало так стыдно и горько за себя, что слезы потекли из глаз...

Теперь, слава Богу, все это пережито, и я чувствую себя лучше. Крест свой несу спокойнее. Вера моя окрепла. Дух закалился. Все, постигшее меня, переживаю как милость Божию. Если бы вернулось прошлое, а настоящее исчезло бы, то я был бы Богом оставленный человек. Наши скорби - наше спасение. Мы всегда были богачами во Христе, теперь же, родные мои, мы с Божией помощью посеяли и взращиваем отборную пшеницу, и богатство наше, не тлеющее на земле, а вечно пребывающее, неизмеримо умножается. О себе могу сказать, что я был слеп, а теперь прозрел. Был без ног и едва влачился по земле, стал быстрее лани. Был горбат, урод, а стал статен, как юноша. И чем больше скорби посещает меня, тем светлее и легче мой дух. Воистину, велик наш Христианский Бог! Родные мои, все мы теперь весенние, как будто только родились на Божий свет. Храни вас Господь.

Всею жизнью ваш В.

Пинюг, 1 ноября 1931 г. ...Родные мои. Берегите друг друга святою любовью. Храните единомыслие. Живите так, чтобы у вас было одно сердце. Катюня, уехав от меня летом, поспешила меня утешить таким письмом: «Ты, папка, не огорчайся, что мы от тебя уехали, мы сегодня приедем к Душеньке». В ее детском чистом сердце и Душенька, и я - одно неразрывное целое. Она знает, и не понаслышке, а сердцем, что моя печаль растворяется радостью жизни родных, и поэтому так хорошо утешает.

Храни вас Господь.

Ваш В. (м. С-й).

Пинюг, 30 ноября 1931 г. Родные мои и любимые. Что-то ничего не слышно о Душеньке и о Наташе. В родных трудах их все еще нет. Где-то они на морозе, и обе в одной хвори. Наташа пишет о Душеньке: «Я ею постоянно любуюсь», а Душенька, может быть, любуется Наташей. Нашли, кем любоваться! Плакать надо друг о друге, что до сих пор мы переполнены своими личными, ветхими переживаниями, а не любоваться друг другом. Родные мои, надо им помогать!

Доброе письмо Ирины получил. «Чем мы ближе к тебе, - пишет она, - тем проще и теплее в нашей жизни». Можно сказать и обратно, и в этом радость нашей жизни во Христе. Нестроения в вашей жизни - это горе не только для вас, но и для меня, а когда в вашей жизни согласие, тогда с нами радуется само небо... Будьте снисходительны к немощам друг друга и построже к самим себе, тогда радость вашей жизни будет приумножаться. Ваше доброе отношение ко мне только потому и возможно, что мои бесчисленные недостатки и грехи вы покрываете любовью. Покрывайте любовью недостатки и друг друга и тогда исполните закон Христов.

Преданный вам В. (м. С-й).

Пинюг, 15 января 1932 г. Родные мои и любимые. Раздумывая о нашей жизни, о ваших трудах и болезнях, о жизни каждого из вас, я вновь задумался об уходе от нас Олега*. Как будто только сегодня это случилось, так живы воспоминания о том дне, когда брат покинул нас. Мы были тогда в нашем храме святых бессребреников Космы и Дамиана. Белая небольшая печь, и мы вокруг нее. У меня в руках было письмо. Умное, холодное, как приговор, письмо нашего брата, в котором он прощался с нами. Ему стало тесно среди нас. Он нашел для себя лучшее место... Сиротливо, грустно сжалось тогда сердце каждого из нас. Мы молча смотрели друг на друга, молча внимали друг другу и молча разошлись. Тогда нас глубоко ранили... С того дня прошли уже годы, между тем грустные вспоминания о пережитом тогда такой свежести, как будто это случилось только вчера.

Родные мои. Да не смущается сердце ваше! Нет сомнения в том, что мы преисполнены немощей, но разве не сказано, что «сила Божия в немощи совершается». Нет сомнения в том, что мы постоянно падаем, но разве Господь пришел призвать праведников, а не «грешников на покаяние»? Это все беда, но не очень страшная, так как спасается человек не своими заслугами, а благодатью Христовой. Самое главное - сохранить верность Христу, и не в мечтаниях и умных рассуждениях, а в каждом дне нашей жизни, в каждом дне испытания. Будем же верны! Господь с вами.

Ваш жизнью В. (м. С-й).

Пинюг, 9 февраля 1932 г. Родные мои и любимые. В последнем письме Ирина пишет: «Кончился период нашей тихой жизни с Олюней. Пока она болела - была дома, а теперь выздоровела и дома почти не бывает». Как ни печально, а Олюня продолжает жить неродною жизнью. Придя к родным, Олюня должна была у порога родного дома оставить все ветхое, что ее связывало с тою жизнью. Но она этого не сделала. Она свою ветошь принесла в родную семью, вероятно, в надежде, что можно будет с родными по-родному жить и в то же время ветхое любить. Но разве не ясно, что так жить нельзя. Когда же Олюня сделает выбор?

Получил известие, что Наташа в надежде, что морозы миновали, переехала в свою прежнюю, не приспособленную для жизни зимой комнату. Не поспешила ли? Каково-то ей теперь, в эти лютые морозы. Так Господь учит нас смирению и терпению. Помогай Бог!

В одном из писем Ирина пишет: «И к Николе-Плотнику на акафист преподобному Серафиму успела. Не хотела идти, а как настал час, так и убежала». Хорошо ли это? Чтобы час побыть за акафистом, надо больше часа потерять на дорогу в условиях трамвайной толчеи. Разве это благоразумно? И для чего? Разве нет около вас в пяти-десяти минутах ходьбы храма Божия? Есть - великолепный храм Никиты-мученика. Вот и ходите туда. Вы скажете, что там нет таких акафистов, как у Николы-Плотника, а кто вам мешает такие акафисты дома совершать? Все это одни лишь отговорки, а суть дела в том, что мало любим родную тишину и мало бережем ее.

Письмо Олюни получил. Она пишет: «Чем больше я думаю над твоими словами о Федоре, тем больше чувствую необходимость уяснить до конца их смысл. Ты ведь любишь Федора, и Федор любит тебя, так как же может быть, что все это - пустые мечты. Разве любовь не все принимает? Разве любовь не все прощает? Разве для нее есть какие-нибудь границы?» - Да, Олюня, есть, и эта граница - нелюбовь. Любовь не разъединяет, мы же оказались разъединенными. Разъединила нас нелюбовь брата. Он утешает себя тем, что он сердцем с нами, что он в каких-то «глубинах» нераздельно с нами, - пустые мечты! Это не жизнь, а метафизика. Это значит, что он и не с теми, к кому ушел, и не с нами, а это уже совсем плохо.

Мы благополучны. Гости мои пока еще со мною. Имею большое в них утешение. Особенно в Катюне. Ее послушание, доброта и нежность примерны. На днях я спросил ее, кого из родных она больше любит. Она ответила:

- Всех люблю больше всех.

Я подивился такому мудрому ответу на неразумный вопрос. Господь с вами.

Преданный вам В. (м. С-й).

---------------------

* Олег Богоявленский, в монашестве Федор

КИФА №6(96) апрель 2009 года