Законоучитель времен беззакония

Н.Н. Карпова. Киев. 1986

Неудивительно, что сейчас, когда настало новое время, время свободной России, время восстановления памяти, обнаружилось, что людям нечего вспоминать. У них нет экстраординарных, необычных воспоминаний, связанных с глубинами исторического бытия, в которых их личность оказалась бы на грани между этим, низинным, миром и миром высшим. Наше общество так и не выбралось из череды трафаретных псевдовоспоминаний: война, колхозы, целина, пятилетки, завоевание космоса. Причем цепь этих событий (самих по себе очень серьезных) всплывает в сознании в каком-то общетрафаретном разрезе, будто отраженная тусклым лучом из тусклых советских учебников.

Нашему обществу, нашему народу нужны такие, особые, воспоминания, в которых мы могли бы разглядеть и обновить свои человеческие, духовные истоки. Потребность в таких воспоминаниях вскоре встанет особенно остро, и особенно остро уже сейчас их необходимость ощущают религиозные сообщества. И здесь повсеместно наталкиваешься на суррогаты. Вот примеры. Вспоминают одного из последних, недавно умерших старцев. Его чудеса, его необычность, его сердечность. Никто не замечает, что в свое время в сталинском концлагере он пережил некую трагедию и потом жил с нею. И потому рассказы о нем несут печать несерьезности, не замечаемой его почитателями, и отсюда вполне трагикомичной. Или вот некий - нынче церковный - человек водит экскурсии (как правило, из иностранцев) по местам «былой славы» - по следам когда-то существовавшей общины новомучеников в одном из старинных русских городов. Необычность ситуации заключается в том, что этот человек в советское время сотрудничал с той организацией, которая эти общины уничтожала.

Сейчас, когда один мой давний добрый приятель попросил записать воспоминания об одной из колоритных фигур киевской церковно-общественной жизни 1970-х - начала 1980-х годов, я невольно морщусь, словно от боли. Потому что вначале - перед тем как луч памяти высветит лицо - надвигается фон, атмосфера тех лет. Зияющая, физически давящая пустота. От нее нельзя было скрыться, она настигала повсюду: среди всеобщего довольства и показного счастья.

Помню, однажды на Крещатике - мне лет 17 - к автомату с газировкой быстро подходит рослый, красивый мужик и жадно, стакан за стаканом, пьет шипящую сладкую воду за три копейки, а потом еще череду стаканов за копейку. Он хочет поделиться с пареньками своим опытом, рассказать о чем-то главном, что распирает его. «У нас, хлопцы, бензин стоит дешевле газировки. Нигде в мире такого нет. Я был в Алжире, в Египте. Только у нас можно жить. Живите, пользуйтесь, пока можно, и не пропускайте баб», - вещает он и так же стремительно, как появился, ныряет в толпу - в погоне за какой-то дородной молодкой.

От таких пьянящих возможностей меня почему-то воротило, я не без труда отыскал Евангелие, вернее его часть (том был разорван и частью обожжен), и стал читать главы от Иоанна...

Прошло сколько-то лет. К моей жене «случайно» попала книга о крещении о. А. Шмемана на английском языке. Решив ее переводить, в поисках нужной богословской литературы она как-то осенним вечером оказалась в дверях маленького деревянного барака - Макарьевской церкви в глухом, допотопном районе Киева. Высокий старый священник служил всенощную. Остановившись напротив Ирины, он долго, медленно кадил. Это был о. Георгий Едлинский. Он легко откликнулся на просьбу о литературе и постоянно снабжал ее ценными дореволюционными книгами и подборками «ЖМП». В благодарность Ира дала ему томик Н. Зернова «Русское религиозное возрождение», изданный в Париже. Конечно, это с ее стороны было уже распространением антисоветской литературы. Но в следующий раз, придя уже к о. Георгию домой, она встретила теплый прием не только со стороны священника, но и со стороны его жены, прикованной к постели Анны Сергеевны. Супругам Едлинским книга Зернова дала возможность погрузиться в атмосферу их юности с ее высоким религиозным пафосом, исканиями, с многообразными талантливыми личностями в церковной среде: от ученых и рафинированных участников киевского Религиозно-философского общества до экзальтированного Сергея Нилуса, бывавшего в городе наездами.

«Но почему на этих страницах ничего не сказано о Жураковском? - воскликнул о. Георгий. - Это же был киевский Златоуст! Вот уж кто принадлежал к возрождению...»

Поначалу с помощью Едлинских я стал знакомиться как с творчеством легендарного священника, погибшего в северных лагерях, так и с уцелевшими близкими ему людьми.

Когда о. Георгий служил, в храме постоянно раздавался его отчаянный вопль: «Яков! Яков!» И всегда рядом возникала маленькая пухленькая фигурка, самоотверженно бросавшаяся на зов: неся то кадило, то аналой, то свечу. Яков Николаевич Карпов, несмотря на преклонные годы, был быстр, юн, розов и нежен, олицетворяя собой пламенеющую ревность к служению. Переваливаясь как утка, он носился по храму, озабоченный тем, чтобы наилучшим и быстрейшим образом выполнить указание пастыря. Каким-то образом я узнал, что у него есть старшая сестра, занимающаяся богословием, и вот я уже у них дома. У меня была цель: выяснить, была ли она знакома с о. Анатолием Жураковским в 1920-е годы.

Жили Карповы в старом мещанском районе между Лукьяновкой и Татаркой. На крутой улице Нагорной их дом дореволюционной постройки стоял на углу осколком старинного быта. Они жили в коммунальной квартире, кажется на третьем этаже. Комната их с широкой стеклянной дверью балкона казалась просторной и какой-то неспешной. За круглым большим, старинным столом Нина Николаевна беседовала со мной на актуальные религиозные темы. Невысокая ростом (как и ее брат), хрупкая, с нежной тонкой рыжеватой кожей щек и рук, она, казалось, все силы отдавала на то, чтобы узнать собеседника, понять, в чем нуждается его душа, каким образом он может послужить Богу. Она имела твердое убеждение, что молодые люди должны получить необходимый минимум богословских знаний для того, чтобы впоследствии служить в Церкви. Помогая тем самым и православию, утесняемому государством, и своим душам, заблудившимся в этом опустошенном мире.

Нина Николаевна несла необычное для советской реальности служение. Она преподавала Закон Божий, основы начального духовного образования молодым людям. Преподавала, конечно, безвозмездно, у себя на дому. Когда курс оканчивался, она направляла выпускников к определенным священникам, с которыми заранее было договорено, что они дадут неофитам возможность помогать в храме, пройти церковно-богослужебную практику. После завершения испытания молодой человек мог быть уже представлен церковному начальству для возведения в священный сан. Весь этот процесс носил характер полускрытого предприятия, т.к. и преподавать основы веры, и устраивать в клир будущих служителей Церкви было запрещено советским законодательством.

Внутри Церкви у нее имелся давний влиятельный покровитель, не более и не менее как сам Экзарх, митрополит Филарет (Денисенко). С ним Нина Николаевна установила отношения сотрудничества, кажется, еще в его бытность инспектором Киевской духовной семинарии. Впрочем, защитить ее от притеснений власти митрополит не мог, да и вряд ли бы захотел. Их отношения касались узкой и весьма деликатной области: кадрового вопроса. С шестидесятых годов прошлого века в СССР оставались всего три православных семинарии, выпускников которых не хватало для нужд РПЦ. По официальной марксистской доктрине советская власть закрывала храмы именно потому, что в них некому было служить. Религия неизбежно умирала, советский народ занимался строительством социализма, и в духовенство никто не шел. Лишь некоторые из епископов старались изменить положение вещей в этой сфере. И не столько потому, что сохраняли ревность о Боге, сколько как добросовестные чиновники, которым для исполнения обязанностей необходимы были обученные и честные сотрудники. Осторожный украинский Экзарх старался быть рачительным хозяином. Пользуясь тем, что у него имелись заслуги перед властью как на международной арене, так и в других деликатных областях церковно-государственной деятельности, он, например, после многих лет запрета добился разрешения на колокольный звон в киевском кафедральном соборе. До него, чтобы иметь возможность провести в соборе архиерейскую службу, Экзарх каждый раз должен был получать разрешения от уполномоченного по делам религий. Благодаря Филарету эта унизительная практика прекратилась[1].

Киевской митрополии, крупнейшей в стране по числу приходов, хронически не хватало грамотных священнослужителей. Нина Николаевна, тихонько занимаясь проповедничеством в миру, выискивала среди городских людей активного возраста тех, кто был расположен принять духовное звание. Кандидатам она преподавала на дому катехизис, обучала основам богослужения, пытаясь также объяснить непростую диалектику современной церковной жизни: необходимость смирения перед несправедливыми государственными законами, поиска обходных путей перед лицом бесконечных запретов и угроз со стороны государственных институций и т.п. За годы такой деятельности ей удалось помочь в подготовке к священническому служению небольшой горстки будущих пастырей, а также клириков и регентов. Далеко не все ее ученики оказались впоследствии ревностными церковными тружениками. Так, например, киевский инженер Петр Здрилюк искренне и серьезно отнесся к своему выбору и, став священником, много сил отдавал бескорыстной работе с паствой и особенно с молодежью. А о. В., гораздо ранее получив сан с помощью Карповой, вскоре прослыл среди киевских верующих любителем антиквариата, редких книг и... одним из многих «вещелюбцев», меркантильных служителей советской Церкви. Но в труде, предпринятом Ниной Николаевной, был важен не столько непосредственный результат, пусть порой и неудачный, сколько принцип: посвящение себя, всех своих сил служению православию, угнетаемому и фактически преследуемому. Таким образом, сознавая себя в меру сил ответственной за судьбы гонимого на родине христианства, она пыталась сохранять историческую память в обществе, отстаивать христианские моральные нормы и по существу являлась разновидностью независимого общественного деятеля в советской провинции. Скромным, но твердым в своих устремлениях.

Чтобы понять своеобразие ее личности, нужно описать предысторию Нины Николаевны Карповой. Она родилась в конце еще XIX века и происходила из купеческой семьи. До революции успела окончить, насколько помню, женское епархиальное училище. В Гражданскую войну ее старший брат эмигрировал во Францию, работал там инженером. А она в СССР окончила пединститут и работала школьной преподавательницей математики. Во время фашистской оккупации Киева в качестве остарбайтера была вывезена в Германию. В 1945 г., оказавшись в американской оккупационной зоне, смогла уехать в Париж и найти родственников. Благодаря этому, поступила в Свято-Сергиевский богословский институт и окончила несколько курсов. Однако в конце 1940-х, под влиянием призывов советского правительства, решила вернуться на родину. Брат предлагал остаться в эмиграции, но ностальгия оказалась сильнее страха.

В Киеве она вернулась к преподаванию математики. В разрушенном городе застала религиозное оживление, прорвавшееся наружу из советского подполья в годы войны. Здесь затеплилась жизнь в четырех монашеских обителях; приходские храмы, вновь открытые, заполняли молящиеся. Однако велико было и религиозное невежество, вызванное и острым дефицитом религиозной литературы. По-видимому, эйфория от иллюзии нового церковно-государственного конкордата, а также своеобразная смесь наивности и ревности побудили Нину Николаевну незамедлительно приступить к восполнению потребности в церковных книгах. Оставаясь после уроков в учительской, она стала на школьной машинке печатать каноны, акафисты и раздавать их знакомым. В конце концов, ее разоблачили и арестовали. Мне помнится, что это было в самом конце сталинского правления (но в памяти моей жены сохранился другой год ареста - 1955-й). Ее осудили по политической 58-й статье и отправили в Темниковские лагеря (чуть ли не в Саров). Но она побыла там совсем немного, лагерь расформировали, а ее освободили.

Между тем, когда она вновь вернулась домой, то вышла на пенсию, окружила себя единомышленными церковными женщинами и полностью посвятила свою жизнь проповеди. В лагере у нее завязались связи с несколькими верующими из разных отдаленных местностей страны. Бывшие лагерные друзья, в свою очередь, присылали ей имена и адреса своих знакомых, которые искали Бога и хотели узнать церковное учение. Так переписка Нины Николаевны расширялась и со временем достигла сотен адресатов, с большей частью которых она никогда не встречалась. Мой приятель, Николай Косицкий, будущий староста киевской Макарьевской церкви, вспоминал, что незадолго до своей смерти в 1986 г. она попросила его отпечатать несколько сот ее фотографий: их нужно было отправить ее корреспондентам, никогда ее не видевших и просивших снимки на молитвенную память. До этого многие годы она регулярно посылала им к православным праздникам поздравления, тексты молитв, наставления, религиозные стихи, образки.

Должно сказать, что мои вопросы по поводу свящ. Анатолия Жураковского она оставила без ответа, т.к. не была с ним знакома и могла сообщить о нем лишь общие слова, услышанные из третьих уст. Однако в ее небольшом домашнем архиве я обнаружил несколько текстов, связанных с общиной Жураковского. Прежде всего, это машинописный канон Святому Духу, составленный на русском языке в 1920-е (предположительно) годы знаменитым киевским литургистом Михаилом Скабаллановичем. (Впоследствии канон был переслан мной Н.А. Струве и опубликован в «Вестнике РСХД» в начале 1980-х.) Также она вручила мне доклад о смысле аскетики, написанный, возможно, Жураковским еще до своего рукоположения.

Нина Николаевна на удивление мало знала об истории киевского православия между двумя мировыми войнами, зато много могла рассказать о жизни уцелевших верующих киевлян в годы пятидесятые. В частности, она дружила с братьями Шиманскими, один из которых, Гермоген, был преподавателем Киевской духовной семинарии и автором ряда компилятивных, но по-своему талантливых работ по литургике, аскетике, апологетике. Кроме того, братья собирали материалы по истории Киевской духовной академии (они, кажется, сгорели при пожаре, в котором погиб один из них). Читая сейчас работы Г.И. Шиманского, я ловлю себя на том, что стиль и настроение автора структурно близки к настроению и типу мышления Нины Николаевны. Это строгая сухая логика и метафизика, догматическая жесткость, постоянная опора на цитаты из святых отцов, это школьное богословие, но в каком-то приемлемом, здоровом, что ли, смысле слова, утепленное к тому же живым религиозным чувством и опытом. В те времена, когда самые элементарные знания о Церкви подменяло, с одной стороны, грубое невежество и атеистическая агитка, а с другой туманные «мистические» представления о духовном, такой тип церковного просветительства был насущен и востребован.

В самом начале 1980-х годов в городских приходах появились горстки молодежи. И очень скоро среди них возникла необходимость более тесного общения друг с другом, слабая, но неугасающая потребность какого-то общего дела. Стали собираться на чай, на обед в том или ином доме. Разговоры вертелись вокруг духовных вопросов и даже затрагивались вопросы церковно-общественные. Наконец, на таких встречах появились о. Петр и Нина Николаевна. Он начал вести занятия по Евангелию, а она по катехизису (основой был старинный катехизис Филарета Московского) и богослужению. Помню ее слабый, но настойчивый тонкий голосок, которым указывала на то или иное неправомыслие у своих вольных учеников.

Имелись у Нины Николаевны и четкие представления о «правильной культуре», свое представление о христианской цивилизации. Она собирала подборки стихов о Творце, о высшем начале в будничной реальности, необходимости единения науки и религии. Кроме классических авторов в ее антологию входили и Евтушенко с Солоухиным, газетные вырезки о старообрядцах Лыковых и другие светские описания необычных явлений в советской жизни. Апеллируя к этим свидетельствам от культуры и от мира, она как бы хотела сказать своим собеседникам, что лучшие представители современности признают Непостижимого, признают моральные ценности Евангелия. Ряд громких имен прошлого, от Ломоносова до Льва Толстого, для нее продолжался в произведениях Евтушенко и других современных поэтов, затрагивавших в некоторых своих произведениях вечные вопросы, проблемы нравственности и высшей красоты. Указывая на этот ряд, Нина Николаевна как бы призывала человека войти в него, присоединиться к работе поколений во имя Веры. Суровая данность преследований за веру, царившая не только за стенами наших квартир, но и проходившая через них, через наши души и опыт, ею словно бы не признавалась. Но она считала, что лихие государственные порядки, безбожие и зло нужно и можно тихо обойти стороной, сплотившись в своем кругу. Закон дает право исповедовать веру, им нужно воспользоваться (опять же «тихо») и устроиться служить в Церкви, а там, глядишь, восторжествует прогресс и справедливость, и верующие смогут безбоязненно, спокойно нести в общество идеи христианства.

Подобное настроение и подобные аргументы находили отклик в среде городского советского мещанства, однако среди образованной современной молодежи воспринимались как что-то архаичное и одновременно официальное (смотрелись вариантом идеологии, только не советской, а церковной). Но в некоторой мере и утешительное.

Сам я редко посещал эти собрания (бывавшие, в частности, на квартире Екатерины Ткаченко, принадлежавшей к известной московской церковной семье Соколовых-Пестовых и жившей в то время в Киеве, да еще рядом с нашим домом). Но постоянно направлял на них некоторых из своих приятелей. Многим нравилось заниматься чем-то духовным, одновременно запрещенным и безобидным, да еще стоявшим в преемственной связи с религиозными собраниями дореволюционного прошлого. Иные не знали, как иначе избавиться от одиночества, иные подсознательно искали жениха или невесту, иные просто радовались атмосфере доброжелательства и открытости.

Необходимо отметить, что Нина Николаевна при всей своей опаске перед коммунистической властью не была советской верующей. Советский верующий - это идолопоклонник на почве христианства, который в любой момент готов забыть о Христе и в первую очередь поклоняется ближайшему партийному начальнику и партийным установкам. Советской верующей изо всех сил старалась, например, казаться моя хорошая знакомая из «бывших людей» Екатерина Петровна Кудрявцева, дочь известного киевского философа, члена Поместного Собора 1917-1918 гг. В советскую верующую часто прямо на глазах превращалась Мария Андреевна Ганжулевич, в юности входившая в паству архиепископа Аверкия (Кедрова). В Великую Отечественную она ушла в партизаны. Но когда я беседовал с ней о ее юности, о преследованиях Церкви в 1920-1930-е годы, она вдруг замолкала (при этом чернела лицом), так как подобные разговоры, по ее мнению, могли навредить советскому государству!

В январе 1982 г. Н.Н. Карпова в качестве почетного гостя присутствовала на вечере, устроенным мной в честь новомученика о. А. Жураковского. Собралось человек тридцать, и царила, несмотря на то, что большинство отдавало себе отчет в опасности предприятия, атмосфера приподнятости и молитвенной связи с погибшими за веру. Присутствие Нины Николаевны и священника создавало для некоторых ощущение безопасности, как бы гарантированной официальности мероприятия.

Она была по существу милым и добрым человеком. Она бы очень удивилась, если бы узнала, что для многих ее учеников в 80-е годы ценность ее катехизических занятий заключалась не в усвоении догматических правил, а в погружении в сердечную атмосферу, присутствовавшую во время встреч, в мирный дух, витавший над собравшимися. Очень многие истосковались по приличному обществу, которого так недоставало в русской жизни XX века. Часы за чаем и собеседованиями с Ниной Николаевной многие воспринимали как возможность осмысленного, приподнятого над серым бытом существования, неожиданным обретением уютного дома, одновременно расслабляющего и мобилизующего для того, чтобы там, в миру, не слиться со всепожирающей амебой коллектива. Кстати, для некоторых эта обстановка избранности стала стимулом в делании церковной карьеры (имею в виду, в частности, нескольких молодых ребят, таким образом выучившихся на священников и затем очень неплохо устроившихся, особенно уже после крушения советской власти).

Но настоящий дом нельзя построить без крепкого фундамента, который закладывается только благодаря запредельным каждодневным усилиям и страданиям. Иллюзии же и переживания приковывают к безвременью, вырваться из которого своими силами уже невозможно. В год моего ареста (1986) Нина Николаевна Карпова, которой перевалило за 90, ушла в мир иной.

Павел ПРОЦЕНКО

КИФА №13(87) октябрь 2008 года

[1] В 1992 Архиерейским собором РПЦ митр. Филарет был лишен сана. С 1995 возглавил неканоническую т.н. Украинскую Православную Церковь Киевского Патриархата (УПЦ КП). В 1997 на Архиерейском Соборе РПЦ отлучен от Церкви.