Дети и война

18 мая после воскресной литургии в Новодевичьем монастыре мы собрались в одной из аудиторий Свято-Филаретовского института, чтобы послушать воспоминания тех, кто в годы войны был ребенком и хотел нам об этом рассказать. Эта встреча планировалась как разговор, предназначенный прежде всего для детей и молодежи, приглашались и все желающие. Ожидали человек 20-30, а пришло все наше Свято-Троицкое братство! В большой аудитории было тесно. Наши сестры-«ветераны» сели на почетные места, чтобы их было всем видно. Они просто светились, ведь они давно не были в центре всеобщего внимания. Каждая говорила негромко, ведь это был голос сердца, но в огромной аудитории была такая тишина, что мы все слышали. Удивительны были эти нехитрые рассказы-свидетельства, и перед нашими глазами как наяву вставала страшная война глазами безгрешных детей, не понимавших, что происходит, но страдавших от голода и холода наравне со взрослыми.

Многие пережили войну в Москве, кто-то - в эвакуации, кто-то - в блокадном Ленинграде, а одна из сестер - под Курском, недалеко от Прохоровки. Мы как бы иными глазами увидели наших таких знакомых сестер. Многие вспоминали, как молились их матери и бабушки, как более-менее благополучно пережила войну такая семья. Почти каждая вспомнила, что мама была донором, ведь за это полагался дополнительный паек. Молодые женщины, работая впроголодь на войну, неся тяготы и страдания, отдавали еще и свою кровь, чтобы спасти кого-то от смерти и прокормить своих детей. Низкий им поклон! Многие говорили и слушали со слезами на глазах, нередко ком в горле мешал рассказывать. Каждый был причастен к тем годам, даже те, кто родился позже. Выступавших было много, поэтому сообщения их были короткими. Рассказывали только о самых ярких впечатлениях. И, конечно, о радости Победы! Многие принесли старые фотографии, а одна из сестер - почерневшую иконку Николая Угодника, которую дала мать в детскую ручонку и с которой она никогда не расставалась. А Людмила показала фотографию своего старшего брата. Она отпечатала ее недавно, увеличив паспортный снимок. Другого у нее нет. Этот мальчик шагнул в войну прямо со школьной скамьи и не вернулся. Весь их десятый класс ушел на фронт! А в живых остался только один. Из всего класса... Конечно, вспоминали и о репрессированных близких, о том, что даже дети были гонимы за то, что их родные незаконно и безвинно сосланы и убиты. Потом наши дети и молодежь читали стихи военных лет, и мы все вместе пели песни о войне. Хорошо так пели, душевно, вполголоса, едиными устами и единым сердцем.

Хорошая получилась встреча! Конечно, дарили цветы и не хотели расходиться.

Понятно, что такие встречи нужны, что еще многое можно рассказать и показать продуктовые карточки, и треугольнички писем, и фотографии. Все это хранится в наших домах в заветных коробочках и почти никогда не показывается в семьях. А свидетельствовать о войне надо. И надо помнить и склонять головы перед подвигами многих самых простых людей, наших родных и близких.

Татьяна ФРОЛОВА

«В школе скажешь: папа без вести пропал»

Воспоминания Таисии Степановны Крупчук

Настоящая война еще не была объявлена, но в домах у нас уже велась подготовка и проводились воздушные учебные тревоги, мы к ним привыкли и часто уже не реагировали, когда по радио раздавалась сирена. Один раз мама меня разбудила и говорит: «тревога, но это не учебная, нет - это настоящая» и велела быстро одеваться. Спустились в подвал, у нас дом двухэтажный, подвал - это бывшая котельная, и там на горе разложены были доски амфитеатром и сидели люди.

Были циновки, и на штабеле этих циновок спала девочка из соседней квартиры. Меня положили рядом, чтобы я не сидела на досках, но я не могла уснуть. На меня стали сердиться, а потом заглянули - а циновка вся в клопах, наверное, их сюда принесли для того, чтобы зимой сжечь. Это мое первое впечатление о войне.

Больше мы не спускались в подвал, но у нас в подъезде была женщина, которая безумно боялась бомбежек и уговорила мою маму пойти в метро. А мы жили в Марьиной роще и оттуда пошли к метро пешком. Было лето, народ шел с узелками, мы шли до метро, наверное, час или больше. Спустились (эскалатор не работал) и там на платформе стояла машина с красным крестом - я еще подумала: а как эта машина там оказалась? Народ располагался на путях. Каким-то образом переночевали, я этого не помню, и после этого мама сказала, что никуда больше не пойдет, и мы больше не прятались и никуда не ходили. И народ говорил, что надо у себя дома оставаться.

Это было лето, народ уезжал в эвакуацию, но мы никуда не уезжали. Наступил октябрь, осень, каждый день сообщали, где оказывались немцы около Москвы, с какой стороны. Был октябрь, 26 число, я это запомнила. Мы с мамой вышли на улицу. Была тишина, народу нигде не было, было очень морозно, земля оледенела. Вдруг откуда-то появился старичок и негромко сказал, что немцы вошли в Москву. Я подумала: «Ой, а как же мы будем?», и мы пошли домой. Потом я узнала, что немцы нельзя сказать что прорвали оборону, но группа мотоциклистов проскочила из Химок, а потом их перехватили. Но народ уже знал, что где-то кто- то проскочил, хотя телефонов никаких не было. А до этого были слухи, что Сталин оставил Москву вместе с правительством. Многие говорили: «Как это так, этого не может быть», но это было так, в последнее время ситуация была тяжелая. Но, слава Богу, Москву отстояли.

В 41 году не учились - это был жестокий, холодный, голодный год. Отопление не работало. Мы сначала скитались по знакомым. В это время мама была ответственной за наш дом (я взяла ее листок, на нем написано: «Штаб МПБО Дзержинского района, местная противопожарная оборона Москвы»).  Она следила за дежурством на крышах - дежурили каждую ночь, затем, чтобы в случае попадания зажигательной бомбы можно было ее кинуть в песок и с крыши вниз. И еще каждую ночь ходили дежурные и следили, чтобы изнутри были закрыты окна. Иногда постучат: «А у вас щелочка видна».

Мама попросила в домоуправлении где-то пожить, т.к. отопления не было, стены текли, а по знакомым ходить было уже невозможно. И нам выделили квартиру в деревянном доме - оттуда люди уехали в эвакуацию, было 2 пустых комнаты, и мы решили там пожить, потому что там была печка. Но это быстро закончилось, потому что мы угорели. Мама приходила с работы уставшая и не могла дождаться, когда все догорит, и засыпала.

К этому времени народ стал приспосабливаться и стали печки строить у себя в комнатах, но ветер задувал все в комнату. Но жить было можно, зиму мы перезимовали, а в 42 году пошли учиться. 

Особые воспоминания у меня связаны с первым классом, потому что мой отец был репрессирован в 37 г. По этой причине мы и не эвакуировались. Первое сентября, хорошая погода, дети идут в школу. Меня поручили девочкам из соседнего подъезда, чтобы они проводили меня. И первые напутственные слова моей мамы: «Когда тебя в школе будут спрашивать, где твой отец, скажи: «без вести пропал»». И с этим я пошла. Я не знала, в какой класс идти, девочки быстро растворились. Прозвенел звонок, я куда-то пошла, увидела  одну девочку в очереди, сказала: «я к тебе встану», она ответила: «вставай». И в результате я попала куда надо. В течение дня детей разводили из класса в класс, потому что дети пришли без родителей. Сейчас, когда приводят в 1 класс, детей не видно, одни родители.

Вопрос из зала: С цветами шли?

Какие цветы, даже портфельчиков не было, помню, мама положила мне карандашик и завернула в листок бумаги, я понесла, положила, все это порвалось, портфельчиков-то не было.

К чему я это рассказываю? Потом, через неделю-две, стали появляться комиссии и они с пристрастием спрашивали у каждого ребенка: «А где твой отец?» У меня сердце уходило в пятки, потому что я думала, что сейчас обнаружится, что я вру. Этот страх был у меня несколько лет. Они приходили часто. Потом стало известно, почему они ходили: потому что у многих детей родители погибали, и государство оказывало помощь детям, которые остались без родителей. И если пришла похоронка, то ребенок вправе получить одежду: зимнее пальто, ботинки. А кто без вести пропал, те относились к врагам народа, и их дети не имели права на такую помощь. И родители, чтобы не травмировать своих детей, говорили и о репрессированных тоже: папа без вести пропал. Я же не встану и не скажу в классе, что мой отец в тюрьме.

Вопрос из зала: А ты знала об отце?

Как-то я гуляла во дворе, мне было пять лет, и одна тетенька подошла ко мне и спросила: «А ты знаешь, где твой папа?» Я не знала, где мой папа, потому что я привыкла жить с мамой, и вообще не было мужчин, они все на работе. Я и не знала, что папа должен быть в доме. Когда мне было три года, его забрали - и все. «А твой папа в тюрьме», - сказала та тетя. Я сразу бросилась к маме, наверное, она мне что-то объяснила, но что - я не помню.

Поэтому, когда я была в первом классе, я уже была подготовлена, но только очень тряслась. И писала, что отец пропал без вести, до четвертого курса института. В 55 году, когда уже Сталина не было, отца реабилитировали и восстановили в партии. И я уже могла с чистой совестью писать, что отец у меня был репрессирован, реабилитирован. А до этого столько лет мне пришлось лукавить.

Когда мы в школе учились, мы посылали на фронт маленькие посылки (кисетики, мешочки, нитки, носки, махорку), кто-то писал письма. В школе были санитарные дружины, нас учили делать перевязки, накладывать шины. Летом, когда немцев отогнали от Москвы, детей занимали на летних площадках. Были такие летние лагеря, которые не выезжали из Москвы. Мы с воспитателем ходили в парк строем, причем в школе учились только девочки (раньше раздельное обучение было). И вот идут строем девочки и во все горло орут песню: «Артиллеристы, Сталин дал приказ». И мы шли и дружно распевали песни.

Еще я хотела сказать, что в 42 году во время войны моя мама стала донором и регулярно сдавала по 450 гр. крови. Потому что когда донорскую карточку давали, другой уже был паек. Донорам был положен хороший обед, и мама приносила его домой.

Как бы тяжело ни было, радость все равно была

Воспоминания Веры Павловны Антипиной (блокадный Ленинград)

В начале войны мне было два с половиной года. Я мало что помню. Мы жили две сестры и мама, т.е. тетя (это потом она станет мне мамой). Когда началась война, отец ушел сразу на фронт. Мама моя до войны была портнихой. А тетя до войны работала то ли на картонажной фабрике, то ли на фарфоровом заводе, я не помню. Во время войны они сдавали кровь, мама была старше своей сестры на 10 лет, ей это далось нелегко, и она в 42 года в больнице умерла. У нее была водянка (наверное, следствие голода). И когда моя мама умерла, тете пришлось устроиться на другую работу, она стала грузчицей на зернотоке. Работала в три смены, мы ее почти не видели, только все время ждали, что она должна прийти. Мы знали время, когда она должна быть, и если ее долго не было, мы вставали на колени и молились. Как многие уже раньше говорили, страх потерять мать - это был основной страх. Он посильней войны. Это было каждый день. Отец один раз только приезжал с фронта, когда моя сестра очень тяжело болела желтухой. По какой-то причине он задержался дома, а когда вернулся в часть, его послали в штрафной батальон. Тете, с которой мы остались, пришлось оформлять опекунство. Служба опеки не очень шла на эти вещи, это было тяжело. Даже родные родители старались избавиться от своих детей, т.к. на них получали карточки, которые они потом могли сами использовать.

Мы с сестрой очень боялись попасть в детский дом, нам казалось, что это - конец всего. Но как бы тяжело ни было, радость все равно была. Может быть, потому, что я была настолько мала, что не осознавала всего ужаса. Единственный страх был - страх потерять мать. А страх войны был не очень сильным.

Редакция благодарит Свято-Троицкое малое православное братство за предоставленный материал

КИФА №8(82) июнь 2008 года