О русской богословской традиции

Окончание беседы с протоиереем Михаилом Меерсоном- Аксеновым о русском богословии XX века

Начало беседы в Кифе №10(68) август 2007 >>  

Кифа: Отец Михаил, каково, на Ваш взгляд, место о. Георгия Флоровского, В.Н. Лосского и о. Иоанна Мейендорфа в современном богословии?

О. Михаил: Во-первых, все трое очень разные богословы. И, прежде всего, их нельзя ставить в одну линию.

Начнем с о. Георгия Флоровского как самого старшего. Это ученый и с гуманитарным, и с научно-естественным образованием. В университете, кажется, он пишет работу для Павлова, потом - диссертацию о Герцене. Типичный русский интеллигент из духовного звания, живущий и интересами, и идеологическим климатом своей эпохи. Одна из его первых публикаций, чуть ли ни первая - библиография Владимира Соловьева. Значит, в его обращении к богословию Соловьев сыграл свою роль. К богословию православному он приходит уже в эмиграции. Его приглашают в Свято-Сергиевский институт на кафедру патристики, которую должен был занять Лев Карсавин, но по личным обстоятельствам не смог. И здесь о. Георгий пишет свое исследование о восточных отцах Церкви.

Конечно, главный его труд - это «Пути русского богословия». Это замечательная книга, но можно ли ее назвать научной? Такую книгу не пропустят ни в одном колледже или в университете в качестве даже курсовой работы: там нет сносок. Список литературы в конце. При всей своей уникальности она не отвечает критерию научного исследования, по которому читатель может найти сноски и сравнить их с выводами и заключениями автора. Поэтому после её выхода в Свято-Сергиевском институте смотрели на него с недоумением. Надо сказать, что о. Георгий это понимал, так как тормозил перевод второй ее части (именно с критикой русского религиозно-философского возрождения) на английский язык. Об этом мне говорил Андрю Блэйн, его переводчик и автор книги о нем, когда я спросил, почему они не переводят вторую часть.

О. Георгий был уникально эрудированным человеком, и я, конечно, припадал к его стопам. Учась в семинарии, ездил к нему довольно часто. К тому же тогда он был единственным специалистом по русской религиозной мысли, которая меня всегда интересовала и о которой я хотел писать. Я показал ему свой диплом, и он сказал: «Да, Вы знаете материал, я Вас могу взять. Но я сам не преподаю. Поэтому я могу направить Вас либо в Принстон к одному моему ученику, либо в Колумбию к другому. Хотя они этой темой не занимаются, Вы у них сможете писать об этом под моим руководством». Но я уже учился в семинарии, а совмещать эту учебу с аспирантурой в университетете было невозможно. После семинарии я тоже не спешил поступать: я там написал свой первый диплом об о. Сергии Булгакове. При всем своем уважении к Флоровскому я с его оценками не соглашался, делал другие выводы и сознавал, что писать на эти же темы по-другому под руководством Флоровского мне будет трудно, а то и невозможно. И я все тянул с поступлением и тянул, а тут о. Георгий и умер в 1979 году. Он служил свою последнюю литургию, говорил последнюю проповедь в моей церкви: его привез буквально за неделю до смерти Андрю Блэйн. О. Георгий уже еле-еле стоял и с трудом дослужил ее до конца, я его поддерживал физически.

Хотя он уникальный историк русской культуры и его «Пути» по-своему шедевр, с его выводами относительно русской религиозной философии нельзя согласиться. По моему мнению, «патристический синтез», которым он взялся ее корректировать, в ней самой и начался. Ведь и Соловьев, и о. Павел Флоренский опираются на патристику. И тот и другой, между прочим, из университетов пошли учиться в духовную академию, именно с целью изучать отцов.

У о. Георгия Флоровского масса интересных и нужных сведений в различных областях истории православия и культуры, но я не нахожу в его собственно богословских работах (может быть, из-за того, что я не все читал) каких-то реальных ответов на вопросы современности. Он прекрасно обобщал некоторые вещи, но это не богословский прорыв, который мы находим у тех же Флоренского и Булгакова, которых он критиковал. Его «неопатристический синтез» - это призыв: давайте проверять все в контексте предания, но ведь и Флоренский, и Булгаков по-своему делали именно это, ставили современную им мысль в контекст православного предания, в том числе и литургического.

Конечно, о. Георгий старался умерить выходящую из берегов софиологию о. Сергия Булгакова, - но это особая тема, и я сейчас не хочу ее касаться в богословском аспекте, потому что плохо ее знаю, а богословски не понимаю. У меня есть свои подозрения, откуда она произошла исторически, но говорить об этом преждевременно. У о. Сергия меня интересовали другие темы, которых у него множество, притом все актуальные для православия, оказавшие и продолжающие оказывать огромное влияние на последующую православную и обще-христианскую мысль. О. Сергий Булгаков - это гора, уходящая за облака. Так вот, скажу лишь несколько слов о богословской правомерности его софиологической темы.

Древнейшие русские соборы - Киевский, Новгородский - носят ее имя, конечно, вслед за великой Софией Константинопольской. На Руси много софийных икон. Из Ветхого Завета на паремиях (за богослужением) читаются в основном книги Премудрости - Софии. Почему возникла эта тема, очень понятно. Она составляет огромный пласт русской церковной культуры, не освоенный богословски. Булгаков, человек, болеющий Россией, вводящий в свое богословие литургику, пытался освоить этот пласт русской церковности и начинал это делать в контексте философии культуры еще в своей ранней книге «Философия хозяйства». Американский ученый Поль Вальер считает, что русская софиология - это православный диалог с современной цивилизацией, с культурой как таковой. Софиология - это преображенная сфера человеческой деятельности, человечности как таковой.

В самом грубом варианте это можно описать следующим образом (как я это понимаю). Допустим, в идеальном случае мы с вами умираем и каким-то образом попадаем в рай. Ну и чем мы там будем заниматься? Для протестантов все очень просто: мы присоединяемся к огромному небесному хору и поем гимны всю вечность. Для католиков в некотором смысле тоже просто: мы получаем «блаженное видение», будем вечно созерцать Божественную бесконечность. Т.е. одни будут вечно петь, другие будут вечно созерцать. А что делать православным?

Русское богословие богочеловечества, в частности, Булгаков в своей софиологии, вводит тему теургии - боготворчества, богоделания. В воскресении человек не отрешается от своей человечности и присущей ей деятельности, но она преображается, становится полностью «софийна», она отрешается от присущей нам греховности и себялюбия и пронизывается вся Божественной премудростью. Хотя человек становится «как ангел», он не превращается там в ангела. Иначе зачем человека протаскивать через телесность - чтобы потом он вернулся в ангельское состояние? Человечность остается, она сохраняется вся, преображенная, вошедшая в вечность. Сфера обожествленной человечности, освященной Духом Святым, воскресшей - есть сфера софийная. Таков теологумен о. Сергия. Между прочим, в Свято-Сергиевском институте так и относились к его софиологии как к теологумену, именно как к богословской гипотезе. Его критиковали с точки зрения профессиональной (лучше всего его собственные коллеги - тот же о. Георгий Флоровский, прот. Четвериков, из философов - Бердяев).

Теперь относительно осуждения о. Сергия Булгакова. В нем поражает даже не столько некомпетентность, сколько отсутствие церковной формы самого обсуждения, советский стиль доноса, секретности и обвинения не в действительных ошибках, а в том, что из них якобы могло бы произойти. В этом деле, правда, участвовал Владимир Лосский, ставший позднее крупным богословом. Но в то время он был еще молодым человеком, ничего еще не написавшим, и находился под влиянием некоего Алексея Ставровского, ничем себя не прославившего, кроме доноса на о. Сергия и Сергиевский Институт. По свидетельству Николая Зернова, Ставровский был человек авторитарный, требовавший от членов братства, которое он организовал сам, безоговорочного подчинения его главе, т.е. самому себе. Лидия Бердяева по этому поводу писала, что не ему было судить о. Сергия Булгакова, у которого, он, между прочим, завалил экзамен и потом ушел из института и организовал эту полусекретную организацию, чтобы «бороться с врагами православия». С его точки зрения, Свято-Сергиевский институт был врагом православия. Они написали донос митрополиту Сергию (Страгородскому) в 1935 году. Нашли время и место. Русская Церковь, которая была уже вся почти разрушена, подходила к последнему рубежу. 1937 год - конец безбожной пятилетки, принятой в 1932 году, когда началось систематическое закрытие церквей и монастырей и уничтожение духовенства. Партия поставила целью за пятилетку искоренить все религиозные предрассудки. Как их лучше искоренить окончательно? Уничтожить их носителей. Вот в 1937 году всех и стали расстреливать, от тихоновцев до обновленцев. Но уже и в 1935 году митрополиту Сергию нечем было управлять, оставалось наводить церковный порядок в русской эмиграции. Так как трудов Булгакова у него не было, то он положился на суждение Ставровского и молодого Лосского.

Почему эти два молодых человека не нашли лучшего занятия, чем писать местоблюстителю Московского патриарха о том, что в Париже завелась какая-то ересь... В Париже я подружился с Варшавским, автором книги «Незамеченное поколение». Это книга о его поколении, о русских детях, эмигрировавших в подростковом возрасте, на всю жизнь сохранивших этот надлом, не успевших сформироваться на родине, потярянных психологически на чужбине, не могущих найти себе места.

Владимир Лосский относился к этому «незамеченному поколению», к тем, которые не могли простить своим отцам, что те «прохлопали» Россию. Хотя они, может быть, в меньшей степени, чем кто-либо другой, были в этом повинны. Европа 20-х годов после Первой мировой войны сама была потеряна. После всемирного кровопускания ей не было дела до русских эмигрантов. Взрослые люди это понимали и несли свой крест. А дети, вот эти подростки, испытывали глубочайшую потерянность и обиженность. Не случайно Лосский потом пошел в Московскую патриархию, причем не когда-нибудь, а в то время, когда от церкви уже ничего не оставалось. Этот был некий афронт против отцов. «Вот вы здесь сидите, а я русский человек, я все равно пойду к ним, это моя родина, что бы там ни творилось».

Владимир Лосский стал крупным православным богословом. Но он писал по-французски, для французов. И его книги - это обобщения, популяризации идей того же русского возрождения, тех же «отцов», но прилизанные, причесанные «для инославных», «для иностранцев». Его «Мистическое богословие», «Догматическое богословие» - это очень полезные, хорошо и правильно написанные компендиумы из идей, которые можно вычитать у Бердяева, Флоренского, того же Булгакова, Франка и др., но идеи, которые он сгладил и, так сказать, «оцерковил». Я считаю, что такое сглаживание абсолютно правомерно. Но меня интересует богословие именно на стыках философских и богословских исканий, там, где торчат «концы». Потому что тогда видно «лабораторию». Когда ты все пригладишь, то многие вещи становятся непонятны и неясно, откуда что берется.

И вот Лосский создает свой богословский синтез на основании уже существующих разработок. Он не очень о них упоминает, не очень на них ссылается. Но человек, который читает философию Серебряного века, который знает произведения его отца, Николая Лосского, Франка, Булгакова, Бердяева, Флоренского, кн. Евгения Трубецкого, все их темы легко у него находит. Лосский их синтезирует и придает им в общем-то нормальный, интеллигентный, немножко разжиженный, на мой взгляд, вид для западного потребления, для людей, которые не знают ни православия, ни источников его собственной мысли. (Православие на Западе до сих пор - экзотика). Почему мне интересно читать русскую религиозную философию, Флоренского? Потому что это все еще лаборатория мысли, богословской мысли. В лабораторию ты приглашаешь студентов, аспирантов, и там они учатся. А когда ты показываешь внешним свой университет, показываешь готовый продукт. Лосский показывал готовый продукт - православие. Однако православие - не готовый продукт. Сегодня его надо объяснять всем, и прежде всего своим - православным, потому что другим до него, по-настоящему, нет дела. А православные православием считают что кому в церкви больше понравится: мне одно, тебе другое, а многие вообще не понимают, что это такое и зачем нужно. Так вот Свято-Сергиевский институт начал систематическое и свободное исследование, что такое православие, начал его заново открывать. Он сделался его открытой лабораторией.

Наконец, отец Иоанн Мейендорф, который был одним из ведущих деятелей православия и в Америке и в мире. Он - ученый-византинист. Он исследователь, творческий исследователь, но он не ставил перед собой задачи нового богословского синтеза. Однако он поднимал пласты богословия, которые никому не были известны. Это среднее и позднее византийское богословие, а в поздневизантийском богословии св. Григорий Палама, паламизм.

О. Иоанн, собственно говоря, - исследователь новых тем в древней и забытой богословской традиции, который эти темы сделал снова современными. Он и богочеловечество показывает в византийском богословии ипостасного союза, и евхаристическую экклезиологию у Кавасилы.

Научная, церковная и преподавательская деятельность отнимала у него все силы, но он писал и вводные статьи, так сказать, катехического порядка, обращаясь к современности, например, такие как «Проблема брака в современном мире». Он вел огромную научную и пастырскую работу - честно, добросовестно, с огромным трудолюбием. Меня всегда поражало, как много он успевает. Он ведь был не только моим профессором и руководителем магистерской диссертации, но и настоятелем в течение семи лет. Богословски он полностью разделял евхаристическую экклезиологию, созданную о. Сергием Булгаковым и о. Николаем Афанасьевым.

Все трое - богословы русской эмиграции, хотя и разных поколений, из них русскоязычный автор и то в Парижский период своей деятельности - это о. Г. Флоровский. Лосский и Мейендорф - авторы западные, один - француз, другой - американец, и обращаются к своим аудиториям. Но при этом каждый из них раскрывал свою новую область. Но в этом и есть смысл науки, в том числе и богословской. Нельзя же сказать, что одна область науки должна сопротивляться другой. Это будет безграмотный, непрофессиональный и ненаучный подход. Вообще обвинение друг друга в ересях - это стилизация под ушедшую эпоху.

В Евангелии от Луки сказано: «И вышел указ (по-гречески "догма") от императора Августа....», чтобы каждый шел прописываться в свой город. Императорский указ - вот что такое догма. Когда Церкви удавалось поднести свое учение императору, он издавал указ, т.е. «догму» - вот это и есть православие. Но иногда, и довольно часто он ошибался, и делал «догмой», как мы помним, то арианство, то иконоборчество.

Сейчас нет императора, который ставит свою печать, издает указы-«догмы». Настали другие времена. Сегодня все обсуждается на форуме университета, академии, если хотите, интернета. Но значит ли это, что вообще не может быть ересей? Реально Церковь защищала две истины веры: Божественную и человеческую природы во Христе и Троицу, Бога - Единого в Трех Лицах. С боговоплощением связана и вера в возможность Богочеловека изобразить - отсюда почитание образов - икон. Все, что отрицает Троицу, все, что отрицает богочеловечность Иисуса Христа, воплощение Слова Божия - ересь. Но внутри веры Церкви возможны любые размышления - пожалуйста. Поэтому измена братской любви кивать друг на друга: это - ересь или то - ересь. Это как раз и есть неграмотная стилизация, которая неуместна, даже разрушительна для церкви. Определить ересь может только собор, и даже он может, с точки зрения православной церкви, ошибиться.

А что значит богословская самостоятельность? Самостоятелен ли Эйнштейн, самостоятелен ли Ньютон? Каждый открывает какие-то свои вещи, а другой на них строит. Здание науки едино при всем своем многообразии. То же можно сказать и о здании богословия. Ибо оно тоже строительство. У нас одна преемственность, одна традиция, огромная христианская традиция. В ней разные направления, и в ней неизбежно творчество, она двигается. Церковь живет же! Конечно, у меня есть учитель, и я у него что-то беру, но что-то я добавляю свое. Как говорил научный руководитель моей жены: «Самый крупный специалист по Вашей теме - это Вы сами». Что такое защита диссертации? Ты показываешь, что научно разработал какую-то тему, которую до тебя никто не разрабатывал. Ты же не пишешь диссертацию на уже существующую, разработанную тему. Нет. Это твое собственное исследование. Когда ты его исследовал и защитил свое исследование перед специалистами, которые говорят: «Да, по методике то, что Вы говорите - это научная работа, она отвечает критериям критического подхода», тогда ты получаешь свой докторат. Тогда ты сам - учитель, доктор. То же самое в богословии. Это живая область, у нее огромная история, слава Богу, самая древняя, три с половиной тысячи лет, если учесть и Библейскую традицию.

Православие, слава Богу, существует. И хотя мы поругиваемся, я вижу в православии вполне нормальный рабочий климат. Нет такого, чтобы Папа взял и запретил какому-нибудь богослову писать. У меня в уме не укладывается, как такие вещи возможны. Мы же, хочешь ты того или не хочешь, живем в едином православном мире, над которым, по-моему, и до сих пор возвышается горой богословие о. Сергия Булгакова.

Санкт-Петербург, 28 июля 2006 г.

Беседовал Александр Буров

В прошлый раз мы дали только краткую биографическую справку об авторе - прот. Михаиле Меерсоне. Сегодня мы хотим напомнить читателям те строки «Дневников» прот. Александра Шмемана, которые посвящены некоторым из встреч с молодым эмигрантом, только что приехавшим из России.

Среда, 12 декабря 1973 г.

Из Commodore еду в мизерабельный Hotel Latham, где ждет меня милейший Миша Меерсон, недавно приехавший из Парижа. Я встретился с ним в Париже в июне. Провел несколько часов с ним и с покойным Колей Кишиловым на съезде РСХД. Необычайно светлая личность, но, как и все «новые», Меерсон одержим идеей «миссии», у него свои проекты (центр, журнал и т.д.). Русский мальчик, вносящий поправки - уверенной рукой - в карту звездного неба. Это не самомнение, не гордость и даже не самоуверенность. Это плод подполья, необходимости годами и в одиночестве, в некоем безвоздушном пространстве, вынашивать идеи. Но порыв, чистота, идеализм - поразительные.

Понедельник, 17 декабря 1973 г.

Вчера после обедни и до шести часов вечера у нас -  Миша Меерсон, и одна нескончаемая беседа - о России, о Православии, о Западе и т.д. Из него просто льются свет и чистота. Для меня особенно радостно - это наше согласие в том, в чем я так остро чувствую свое одиночество в Православии: в отталкивании от тех его «редукций», что нарастают на наших глазах и в России, и вне ее, от этого обожествления - будь то «византинизма», будь то «русизма», будь то «духовности» и т.д. Согласие в формуле христианства: «персонализм» и «историчность», их антиномическая сопряженность. Согласие в отрицании традиционного отождествления православности прежде всего с крестьянством, с природой, с «органичностью». Именно крестьянство растворило христианство в язычестве. Чудный разговор: удивительно, что только русские «оттуда» сохранили тайну этой беседы, этого разговора как действительного общения...

КИФА №12(70) сентябрь 2007 года