Кто попадает в ядро приходской общины
Интервью с протоиереем Александром Лавриным, клириком храма иконы Божией Матери «Живоносный источник» в Царицыне (Москва)
Часто приходится слышать, что через внешние, формальные критерии трудно выявить реальное членство в приходе.
Реальное членство в приходе выявить в принципе невозможно. Когда я впервые услышал о нём, для меня совершенно очевидно встал вопрос о том, что в приходской жизни в силу её текучести осуществить это – просто утопия.
Может быть, это преимущественно ситуация мегаполисов? В деревне вообще-то известно, кто ходит в храм, кроме дачников.
Конечно. Но опять же: а куда дачников девать? Деревенские священники всегда ждут, когда приедут на летние каникулы дети, а с ними родители, и бабушки, и дедушки. Это для них как раз «страдная пора». И все эти дачники на достаточно долгое время (многие иногда на целый сезон, на три месяца) становятся членами прихода. Причём не просто молятся и свечечки приобретают, но и как-то помогают батюшке, входят с ним в те или иные взаимоотношения, читают, поют на службах.
И моё становление совершалось в таком деревенском храме. Как только я крестился (это было в 1981 году), я поехал в д. Спас-Прогнань, там похоронен местнопочитаемый святой Амвросий Балабановский1. И я туда ежегодно ездил. Там менялись батюшки, но у меня со всеми складывались личные взаимоотношения и всегда осуществлялся какой-то диалог. Это была ежегодная ступенька в моей духовной церковной жизни. Конечно, я не считался их прихожанином. Но в то же время сказать, что я никакого отношения к их приходу не имел, совершенно невозможно. Вот ситуация прихода. Там нет определённости, и он во все стороны открыт. Это и минус его, и плюс.
Сейчас часто говорится о строительстве приходских общин именно как общин...
Считается, что община на приходе – это те, кто там работает. Но у меня давно вопрос по этому поводу: это ли ядро общины? Конечно, теми, кто работает в храме, надо очень дорожить, как и любыми работниками. Но ядро прихода, как правило, это всё-таки не те, кто занимает ту или иную должность, а те, кого отличает устремлённость в церковную жизнь. А она может быть у тех, кто работает, а может быть и у тех, кто вообще никак не помогает в храме, но не мыслит себя без этого прихода. Они пока никак себя не выявляют в хозяйственной или в просветительской жизни – вкуса, скажем, к этому нет. Но они во всём стремятся участвовать. И они в большей степени ядро, потому, что прямо и непосредственно устремлены как бы на «точку всхода».
Мне кажется, в восприятии прихода осталось много неосознаваемых нами больных воспоминаний, травм, унаследованных от советского времени, когда старосты зачастую были агентами спецслужб и противостояли священникам.
В советское время вообще все старосты храмов, во всяком случае, в 1960-1980-е, были ставленниками Моссовета. Они были функционерами и обязаны были, например, подавать списки тех, кто принял крещение. Ведь за свечным ящиком при этом всегда записывали паспортные данные. И старосты отправляли списки этих людей «куда следует», так что вскоре это становилось известно на месте работы или учебы. Они обязаны были это делать. Я этого тогда не знал.
А Вы не договаривались, когда крестились в начале восьмидесятых, сделать это без паспорта? К нам с мужем какая-то бабушка в храме подошла и сказала: «Могу в этом помочь». И меня в Болгарском подворье крестили без паспорта.
Меня крестил отец Георгий Бреев в храме Св. Иоанна Предтечи на Пресне. С ним лично договаривался мой крёстный Юра Тимрот. Я только потом узнал, что «советский» порядок учёта по паспорту при этом обошли. У меня в то время отец был зав. общей кафедрой истории КПСС гуманитарных факультетов МГУ. Если бы там стало известно о моём крещении, это был просто шок! Тем более что на него и так писали доносы. Свои же...
Страх был даже тогда, в сравнительно мягкие времена, очень силён. Помню, когда мы с мужем поставили в своей комнате иконы, мои родители очень испугались: «Вы подумали, что будет с папой?! Ведь он на руководящей должности!» А он был вовсе не идеологический работник, а беспартийный заведующий лабораторией в научно-исследовательском техническом институте...
Время такое было. Это не просто какие-то моменты плохой советской власти или хороших и плохих людей. Здесь сама картина мира могла поломаться. Даже не неприятности на работе страшили, а совершенная неготовность людей к тому, что его родной человек вдруг говорит о Боге и вере. «Откуда это прилетело, откуда он вдруг узнал?!» Вот и у нас так получилось...
У человека уже был определённый алгоритм – кому и чему он отдавал свою жизнь, кому и чему он служил. И когда он вдруг сталкивался с чем-то иным, это воспринималось чуть ли не как предательство. Для того, чтобы поменялось что-то, всегда нужна некая постепенность.
И чем это закончилось в Вашей семье?
На самом деле в итоге это кончилось благим, совершился максимум того, что могло бы произойти – отец мою семью принял именно как христианскую. И меня он принял в конце концов не только как христианина, а как священника. Произошло примирение. Мы к тому времени жили в разных районах Москвы, и я уже несколько лет был священником. Помню, мы просто приехали на следующий день Нового года отпраздновать его с родителями. А к слову, отец был ранен осколком снаряда на войне, у него лоб так и остался с большой глубокой вмятиной на всю жизнь. И я ему сказал: «Папа, я раны твои целую, но иду своим путём. И это согласно моей совести». Он всё мужественно молча выслушал, потом налил в фужеры шампанское, и мы выпили. Он вообще в этом смысле был очень деликатным человеком. И после этого он никогда со мной не спорил, не дискутировал, и никогда мы с ним по этому поводу не ссорились. Вообще, учитывая его безусловную идеологическую приверженность, для меня это было примером великодушия и чрезвычайно значимо, т. к. я его очень люблю.
Знаете, кто-то (мне кажется, Аверинцев) говорил, что некоторые атеисты начала XX века были большими христианами, чем многие нынешние неофиты...
Я с этим безусловно согласен, прежде всего потому, что многих из них отличала жертвенность в служении. Понимаете, у того поколения опыт жизни был ещё тот, который сформировал их родителей, т. е. у них была ещё некая инерция смирения по воспитанию. Но она именно по воспитанию была, а не по вере. Поэтому нам они уже сообщить её не смогли. Это и невозможно без Бога.
Отец, вообще, был хороший человек, семьянин, верный, ответственный во всём, хотя и гордый, властный, безусловно. Но вот интересно, когда мы все вместе приходили на кладбище, приводили раз в год могилу в порядок, меня, тогда ребёнка, всегда шокировало – как же это, бабушки-то уже в живых нет, а он перед фото на могильном камне кланяется и прощается: «До свидания, мама». Нас с моим братом поражала эта безусловная почтительность и то, что бабушки, вроде бы, не существует уже для него как атеиста, так кому он это говорит? Что это он делает, что с нашим отцом? Это уже потом мы осознали всё, когда взрослыми стали.
Получается, что и он вас отчасти воспитывал в вере.
Получается, что так. Это и был образ веры, очень своеобразный, совершенно непонятный для нас тогда и как бы повисающий в воздухе. Но мне это ещё ребёнком очень запомнилось... а сейчас просто трогает.
Беседовали Александра Колымагина и Анастасия Наконечная
Фото: Александр Волков
-------------------
1 Схиархимандрит Амвросий Балабановский (в миру Василий Федорович Иванов) начал свой духовный путь в 1897 году в Оптиной пустыни, потом служил в Пафнутиевом Боровском монастыре. Когда в 1923 году монастырь закрыли, отец Амвросий стал служить в храме села Иклинское (Калужская епархия). В 1930 году его арестовали; три года он провел в тюрьмах и ссылке в Семипалатинске, а потом вернулся к служению. В 1942 году, после того как храм в Иклинском сгорел во время бомбежки, отца Амвросия назначили священником в Преображенскую церковь села Спас-Прогнань близ станции Балабаново, где он служил 36 лет до самой своей кончины. На приходе он во всем старался следовать духовным обычаям и традициям Оптиной Пустыни. Основал тайный женский монастырь в миру, совершил более 800 постригов.
Кифа № 1 (245), январь 2019 года