О своей революции французы спорили весь девятнадцатый век
Об этом в интервью рассказывает историк Андрей Александрович Тесля
Андрей Шенье взошёл на эшафот,
А я живу – и это страшный грех.
Марина Цветаева (1918 г.)
Двести двадцать пять лет назад к власти во Франции пришло одно из наиболее радикальных революционных течений – якобинцы. Через несколько месяцев начался якобинский террор. За год террора на гильотине погибли королева Мария-Антуанетта (король был казнён раньше, а их малолетний сын доведен до безумия и смерти позже, уже после свержения якобинцев), множество представителей аристократии и буржуазии, в том числе культурной элиты страны (например, поэт Андре Шенье), многие более умеренные, чем якобинцы, деятели революции. Так же, как и у нас, количество жертв разные историки оценивают по-разному (хотя и нижний, и верхний предел оценок несопоставимы с количеством жертв советской власти): от 17-18 до 35-40 тысяч казнённых и сотни тысяч жертв гражданской войны в Вандее.
В 1917 году (а на самом деле и раньше) самые разные люди не могли не проводить параллели между событиями конца XVIII века во Франции и событиями начала XX века в России. Иногда эти параллели кажутся загадочными и странными: во время столпотворения народа на торжествах в честь бракосочетания Людовика XVI и Марии-Антуанетты многие попадали в котлованы или были затоптаны толпой, погибли 139 человек и сотни были ранены; трудно не вспомнить Ходынку... Кто-то из наших постоянных читателей вспомнит и дневниковые записи мая 1917 года: «Читали с Асей и Маей "Историю французской революции" Герье», – пишет в эти дни в своём дневнике князь Борис Вяземский; через несколько месяцев он будет растерзан озверевшими солдатами... Так что тема французской революции для нас – не чужая.
* * *
Рассматривают ли французы Великую французскую революцию в контексте покаяния? Несколько граждан Франции, в том числе верующих, которых мы спрашивали об этом, оправдывали её насколько могли. В 1990-е годы был возведён мемориал жертвам Вандеи – там, где, пусть в гораздо меньшем масштабе, чем у нас, революционеры во время гражданской войны творили то же самое: топили баржи с людьми (в том числе женщинами и детьми), совершали массовые казни. Но каких-то особых переживаний по этому поводу, насколько я понимаю, во французском обществе нет, и весь минувший год их гораздо больше задевало воспоминание о Русской революции. Согласны ли Вы с этим?
Я бы с большей частью вопроса не то чтобы не согласился, но уточнил бы. Тема осуждения преступлений революции была очень актуальна во Франции, но это было двести лет назад, в 1815 году. Собственно, Французская революция в активной фазе продолжалась (я просто напомню) до 1814-1815 года, затем наступает режим Реставрации, белый террор, бесподобная палата1, покаяние, воздвижение монумента на месте казни короля и так далее и так далее... Вся эта история заканчивается в свою очередь революцией 1830 года, одной из причин которой стал в том числе и пересмотр итогов революции, обеспеченный «сверху» весьма радикальными средствами.
Споры о Великой французской революции во Франции продолжались очень активно на всём протяжении девятнадцатого века; во многом они были актуальны и в двадцатом. Сегодня, спустя более чем через двести лет после неё, французы, попросту говоря, во многом наконец просто сжились с этим обстоятельством... Но если вспомнить накал страстей вокруг Великой французской революции в дни её 100-летнего юбилея, в 1889 году, или, например, реакцию на работы Франсуа Фюре, которого в 1970-1980-х годах заподозрили в ревизионизме, в монархических пристрастиях2, то мы поймём, что всё это вещи, очень близкие к нам, задающие целый ряд контекстов в свою очередь для русской революции.
Мне кажется, что здесь принципиально нужно разводить разные вещи. Одно дело, когда речь идет о жертвах революции, о погибших. Что касается этого, в значительной части французской исторической традиции есть многочисленные повествования как раз посвященные жертвам революции, причем на разных этапах, поскольку она, как любая революция, «пожирала своих детей», так что мартиролог персонажей «второй группы» зачастую одновременно является мартирологом тех, кто был во многом орудием страданий «группы первой».
Тут ведь всё перепутано... На мой взгляд, невозможно отнестись к революции однозначно. Например, невозможно ответить на вопрос, сформулированный в самом общем плане: «Революция – это благо или зло?», не пояснив «благо для кого», «благо где», «благо когда», «благо или зло с какой точки зрения»... В этом плане революция – это процесс. Это масса всего и масса разного. Например, русская революция, что важно, стала по своим последствиям мировой силой, как и французская. Она сказала и сделала что-то, что важно для людей во всём мире. Она стала откровением социальной свободы, знаменем протеста против мира, который утверждает, что ты свободен, но эту свободу ограничивает исключительно правовой сферой...
Но в результате этой революции получилось советское общество, гораздо более несвободное, чем до 1917 года.
Я сказал о порыве к свободе, а не о результате. Это разные вещи. Реальность этого порыва к свободе не обесценивается целиком, каким бы ни был результат. И то, что здесь считывается в мире другими – сто лет влияния русской революции – это же не результат обмана... Во многом европейские социальные государства возникли как ответ, как реакция на советское общество. Угроза социальной революции, угроза радикального слома, который демонстрировала Россия, очень сильно подталкивала Европу к поискам социального компромисса. Это стало особенно важно с 1960-х годов, причем и для правых, и для левых. Собственно говоря, это был ключевой момент, обеспечивающий консенсус – не только то, что власть имущие оказались способными договариваться, но и то, что для самих новых левых опыт реализации советской утопии тоже стал отрезвляющим.
Сегодня далеко не для всех в Европе опыт реализации коммунистического проекта остаётся отрезвляющим. На выборах президента Франции Меланшон, который говорит, что революция 1917-го года – это замечательное, положительное событие, набрал 15%.
Начнём с того, что всё-таки революция в глазах наблюдателя и в глазах того, кто оказался внутри этого процесса, – это разные вещи...
«Чем столетье интересней для историка, тем для современника печальней»3...
Разумеется. Но с безопасного берега глядя, – да, это потрясающе, это феноменально, это величественно. Что может быть прекраснее? И, кстати говоря, я бы оправдал это. На мой взгляд, 1917 год не целиком злой – в нём есть своя правда. Другое дело оправдывать весь советский эксперимент. Но ведь когда в современной ситуации восхваляют 1917 год и апеллируют к нему, то имеют в виду социальное государство, которое находится под угрозой. Имеют в виду доступ к социальным благам и тому подобное и при этом ничуть не имеют в виду или имеют в виду исключительно риторически 1920-е или 1930-е.
Тем не менее очень многие люди, особенно те, кто вгляделся пристальнее в события 1917 года, утверждают, что это с самого начала была трагедия, Русская Катастрофа, уничтожение исторической России. Есть ли при таких разногласиях, которые существуют не только в обществе, но даже в рамках исторических конференций, надежда, что возникнет единая концепция этих событий, какой-то консенсус?
Консенсус и единая концепция – это разные вещи. Одно дело возможность говорить и понимать позиции друг друга. И понимать, что каждая из оптик имеет свои основания. То, что сейчас мы с вами, стоящие на столь разных позициях, говорим друг с другом – это как раз и означает, что возможность разговора и возможность взаимопонимания существует. А если мы предполагаем, что у нас возникнет единая позиция – это как раз предложение просто заменить кошмар одного единомыслия на кошмар другого.
Беседовали Александра Колымагина, Анастасия Наконечная
---------------------
1 «Несравненная» или «бесподобная» палата (фр. Chambre introuvable) – нижняя палата депутатов французского парламента, действовавшая в начальный период Реставрации Бурбонов после отречения императора Наполеона I. Палата была избрана 14 августа 1815 года. Поскольку большинство в этой палате (350 из 402 депутатов) составляли ультрароялисты, она, по выражению короля Людовика XVIII, была «несравненной». В период работы палаты ультрароялистское большинство инициировало принятие ряда мер, которые должны укрепить власть короля, а также законодательно закрепить Белый террор против противников режима и бывших революционеров. В частности, были введены военно-полевые суды. По постановлению палаты революционеры, голосовавшие за казнь Людовика XVI или участвовавшие в ней, объявлялись цареубийцами и подлежали изгнанию из Франции.
Волна недовольства населения заставила Людовика XVIII распустить «несравненную палату» 5 сентября 1816 года. Следующий состав палаты депутатов был умеренным, однако в 1823 году ультрароялисты снова получили большинство.
2 В 1970-1980-х гг. многие историки объявили его «ревизионистом», посягнувшим на святость революционного наследия, но его предсмертная книга выявила, что всю жизнь он хранил глубокий пиетет к революции и считал, что единственная революция совершилась в конце XVIII века. Большевики, по его мнению, лишь узурпаторы чужого слова и чужого наследия.
3 Из стихотворения поэта Николая Глазкова:
«Я на мир взираю из-под столика,
Век двадцатый – век необычайный.
Чем столетье интересней для историка,
Тем для современника печальней!»